Края вроде бы дальше обваливаться не собирались… Бойцы вглядывались в непроглядную тьму. Один окликнул:
– Шеф! Цел?!
Молчание. Но звуки из-под земли доносились – негромкие, приглушенные. Чавкающие. Словно кто-то ворочался в болотной трясине…
Фонарик у одного из оперативников нашелся. Карманный, маломощный, – операция планировалась на поверхности земли и при дневном свете. Луч бессильно увяз в темноте, не достигнув дна.
Надо было спускаться в яму. Не хотелось – но надо.
Не пришлось. Снизу раздался голос Чагина:
– Веревку. Быстро!
Бойцы бросились исполнять приказание – с видимым облегчением. Извлеченный из ямы начальник выглядел, как и обычно, спокойным и уверенным. Лишь камуфляж испачкан какой-то слизью. На немые вопросы ответил, кивнув на провал:
– Сдохла. Откапывать и доставать незачем – месиво, слизь… Отставить бурение! Сворачиваем операцию. Сюда – вылить щелочь. И засыпать.
Он не солгал. Оставшаяся в яме часть твари действительно сейчас представляла из себя стремительно разлагающееся месиво.
Бойцы быстро и без суеты выполняли приказы. Смотали кабеля, выдернули из земли электроды. Подкатили две здоровенных бочки со щелочью. Поднесли лопаты…
Двоих – из числа самых приближенных – седоголовый без слов пригласил жестом: пошли, дескать, поговорим… Разговор с ними состоялся в доме Шляпниковых – с каждым по отдельности, по очереди.
Слюсаренко, высокий рыжий парень, ничуть не поразился, – услышав, что необходимо в течение ближайших часов ликвидировать живущего в Царском Селе человека. Ему уже приходилось участвовать в самых деликатных акциях, получать и исполнять самые неожиданные приказы. Казалось, Слюсаренко вообще не способен ничему удивляться. И все же удивился – когда услышал имя и адрес объекта ликвидации. Недоуменно протянул:
– Ведь это же…
– Именно он, – отрезал Чагин. – Подберешь одного или двоих в помощь – на твое усмотрение, из проверенных. Еще вопросы?
Слюсаренко пожал плечами. Если надо ликвидировать одного из лучших аналитиков, работавших на «Рапиру», – значит, есть веские тому причины. Какие уж тут вопросы…
Второй собеседник седоголового не был, подобно Слюсаренко, тупым и не рассуждающим исполнителем. И задание соответственно получил куда более сложное – предусматривающее разные варианты развития событий и проявление личной инициативы.
Инструкции Чагин излагал как обычно – сжато, точно, толково. И все равно Женю Маркевича не оставляла смутная и странная мысль: что-то не так… Шефа как подменили. И не оттого даже, что выдаваемые инструкции полностью противоречат всей их предыдущей деятельности в Спасовке.
Голос седоголового звучал вроде по-прежнему – но более монотонно, однообразно. Лицо тоже не отражало никаких эмоций. Отсутствовала еще одна мелкая, незаметная посторонним деталь: говоря, шеф не постукивал легонько по столу пальцем правой руки.
Не мудрствуя лукаво, Маркевич решил: всё это последствия стресса. С каждым может случиться – с каждым, кому доведется неожиданно рухнуть в яму с останками неведомой твари…
Когда Женя ушел, его начальник – прежде чем навсегда покинуть дом Шляпниковых – подошел к зеркалу и достаточно долго выполнял странные манипуляции: изображал на лице всевозможные эмоции. Гневно хмурил лоб, растягивал губы в усмешке, кривился в брезгливой гримасе. Поначалу получалось не очень, но с каждым разом лучше и лучше…
Предания старины – VII
Осквернение. 18 июня 1875 года
Темнело – медленно, неохотно. Внизу, у Славянки, уже сгустилась тьма. Но вершина Поповой горы – церковь и особняк графини – еще освещались последними, из-за горизонта выбивающимися солнечными лучами.
Никита Степанович Ворон стоял как раз внизу – неподалеку от выхода из катакомб, известного лишь ему. После смерти отца – лишь ему. Стоял и смотрел на девять устремленных вверх куполов церкви. Сейчас, на закате, купола казались не позолоченными – но облитыми кровью.
Ворон ухмылялся злорадно. Кровь… Кровь не водица, но и она высыхает. И уходит в землю… И сама становится землей…
Четыре года назад, когда Спасовскую церковь перестраивали по проекту архитектора Резанова, никто из расширявших и углублявших подвал рабочих не обратил внимания на небольшие истлевшие куски дерева, выброшенные наружу вместе с вырытым суглинком. Лежавший внутри ящичка полотняный мешочек тоже истлел – и лежавшая в нем горсть земли смешалась с кучей, чуть позже вывезенной двумя подводами с церковного двора.
Людская память оказалась не более долговечна, чем ткань и дерево… Никто и не вспомнил про зарытую под алтарем реликвию. Хотя полтора века назад, когда Спасовскую церковь возводили по велению тогдашнего владельца здешних мест, графа Скавронского, – про ларчик с землей, пропитанной кровью блаженного старца-схимника Феодосия, помнили многие. Помнили и бережно извлекли ящичек из деревянной часовенки, стоявшей на месте будущей стройки – и зарыли под церковным алтарем…
Ныне не вспомнил никто.
Никите Степановичу не надо было вспоминать. Он знал. Он всегда чувствовал незримый круг, не позволяющий ему приблизиться к церкви. Точно так же не мог переступить невидимую черту и его дед, и его отец, – издавна Вороны ездили молиться, венчаться и отпевать своих покойников за много верст, в церковь Ижорской слободы – за долгие годы все привыкли и не обращали внимания на семейную странность…
Теперь преграды не стало.
Час пришел – так, по крайней мере, считал Ворон. Но не торопился, выжидал еще четыре года – пока в далеком Париже не умерла старуха-графиня.
Все знали, что Степашка Ворон не поскупился – изрядно выучил сына грамоте. Впрочем, Степашкой его к концу жизни не называли – Степан Порфирьевич! Разбогател, еще за пятнадцать лет до Манифеста выкупился со всем семейством у графини, владел в Спасовке тремя оранжереями, поставлявшими и персики, и виноград богатым царскосельским жителям. И ничего не жалел для единственного, на склоне лет родившегося сына.
Никто не удивлялся, что Никита Степанович получает каждую неделю «с Петербурху» большой запечатанный пакет с газетами. Хотя удивиться стоило – тому, что немедленно и жадно прочитывал Ворон, не обращая внимания на прочие статьи. Колонки светской хроники, причем заграничной, – то итальянской, то французской, в зависимости от того, где жила в то время Юлия Павловна Самойлова…
И он дождался своего. Графиня умерла. Умерла, оставшись последней в роду – все три ее брака стали недолгими и бесплодными.
Отныне лишь Ворон знал секрет маленькой иконки, совершенно незаметной в иконостасе церкви Екатерины-великомученницы. Иконостас был знатный – резного ясеня, сделанный по эскизам Брюллова… Лет двадцать назад усердием петербургского купца Страхова дерево покрыли червонным золотом. А на серебряные ризы икон купчина, замаливающий неведомо какие грехи, не пожалел восемь тысяч рублей. Из образов прихожане особо почитали два: Тихвинскую Божью Матерь да Спасителя, Сидящего во Славе. И никто не обращал внимания на небольшой потемневший лик – тоже перенесенный из часовни, заложенной по слову старца Феодосия.
Что ему теперь делать, Никита Степанович знал. Осталось подождать очередной День. И День пришел. Сегодня…
Пора! Наверху, у церкви, уже достаточно стемнело. Июньские ночи коротки, а управиться надо непременно до полуночи.[11]
Ворон пошел наверх, широкой дугой огибая кладбище. Двигался бесшумно, плыл легкой ночной тенью, – много умений передавалось от отца к сыну в роду Воронов, и это было одним из них.
В темноте послышался легкий шорох крыльев, темный силуэт мелькнул в воздухе. Огромная старая ворона приземлилась у ног Никиты Степановича. Сидела, широко открывая клюв – как будто беззвучно говорила что-то. Он остановился, наклонился к ней – как будто прислушивался. Потом птица улетела.
Зеленая церковная ограда в темноте казалась черной. Купола церкви словно нависли над Вороном – тоже черные, мрачные. Он прошел через калитку, сделал несколько шагов в сторону паперти… Остановился. Именно здесь остановился двадцать пять лет назад Никитка-Вороненок. Забежал на церковный двор – и остановился. Почувствовал, что не в силах сделать следующий шаг. Просто не смог оторвать ногу от земли…
Он постоял несколько секунд. Глубоко вздохнул. И шагнул, ожидая… Ворон и сам не понимал, какого подвоха он ждет – но не произошло ничего. Никита Степанович решительно поднялся по ступеням паперти. Церковный сторож Никитка, тезка Ворона, спит в своей сторожке – и до утра не проснется. А если не растолкают, то может продрыхнуть и до обеда – традиционная вечерняя чарочка, опрокинутая им в трактире, была сегодня крепче обычного.
Замки на дверях оказались мощные. Пудовый навесной и второй, врезной, – судя по размерам скважины, тоже не слабый. Ломик, принесенный Никитой Степановичем, казался на их фоне маленьким и несерьезным.
Ворон не смутился. Вставил острый конец ломика в дужку замка – и легонько нажал, произнеся:
– Эвханах!
Массивная чугунная дужка треснула. Замок упал под ноги. Со вторым тоже что-то произошло – Никита Степанович потянул дверь, и она со скрипом растворилась.
В церкви было еще темнее, чем на улице, но Ворон шел к цели уверенно. Искать нужную икону не пришлось – он чувствовал ее, чужую и опасную. Образ висел за правым клиросом. Никита Степанович подошел поближе – но долго не решался сделать последний шаг, протянуть руку…
Точно так же он не мог решиться шестнадцать лет назад, когда отец, уже немощный старик, сказал ему…
– Прыхай, Нихитка! – сказал Степашка Ворон. И тут же зашелся приступом сухого кашля. С трудом прокашлявшись, повторил: – Прыхай, охлоед!
Никита сделал шажок – маленький-маленький – к краю шахты. И снова застыл на месте.
– Не могу, батяня… Боязно… Разобьюсь ведь…
Старик крикнул с угрозой: