— Пойдем! Пойдем отсюда!..
— Пусти! — вырвал руку Костя. — А ну, падаль, бросай пушку! Ну! — он резко замахнулся. — Считаю до трех!
Генка замер со своим нелепым оружием в вытянутой руке, видно было, как подрагивает короткий тупорылый ствол…
— Раз! — сказал Костя. — Два!.. Три!
Счет «три!» и выстрел прозвучали одновременно. Пуля попала Косте в лоб. Кирпич выпал из обмягшей руки.
Умер Костя раньше, чем кто-либо успел произнести хоть слово…
Костиного отца, Николая Изотовича, мужики сумели завалить и связать, когда он с белым лицом шел к избе Даринских с двустволкой в зачугуневших руках. Мужик он был, как и Костя, невеликий, но трое соседей-приятелей отлетали от него как горох от стенки. Семен Иванович Кожарин, бывалый мужичина, изловчился-таки в сумятице свалки вывернуть стволы вверх и саданул дуплетом в ночное небо…
Раздавленному случившимся Генке дали восемь лет, и юность его на этом кончилась.
Костина мать угасла тихо и незаметно…
Николай Изотович остался один. С ним происходило непонятное. Он бросил работу, перестал разговаривать с окружающими и родней, которая мало-мальски присматривала за ним. Как он жил и чем жил — малопонятно. Пыльные окна таенковской избы сиротливо и немо смотрели на мир, не освещаемые никогда ни светом изнутри, ни потухшим фонарем над воротами. Опустившийся, заплошавший старик с остановившимися глазами редко выходил со двора. Любопытные ребятишки слышали иногда бормотание:
— Погодите, я его узнаю… по голосу узнаю…
Всерьез старика давно уже не принимали.
Взрослели и разъезжались «декабристы», другие мальчики и девочки выходили теплыми вечерами под дивные черемухи, и другие песни звучали про все ту же неизменную любовь. Время шло.
Генка объявился через восемь лет постаревшим на все двадцать восемь, был молчалив и необщителен.
А время шло. И уже Генкин сынишка… Костя сравнялся с ним ростом, и похож он был на отца удивительно.
— Вылитый Гена в молодости, — говорила Костику бабка.
И любим был Костик отцом необычайно.
Он и вправду унаследовал от отца многое, а особенно голос, на редкость чистый и настолько проникновенный, что когда он теплыми вечерами пел под гитару новым «декабристам» у старых изб, старухи плакали окрест и деды особо надсадно смолили махру, а подрастающая молодежь обмирала, ошеломленная и растерянная…
И плакал, забившись в самый дальний угол, седеющий Генка и долго потом никому не показывался на глаза…
И в тот чудесный майский вечер, как и много лет назад, теплая нега охмуряла серые шалманы запахом цветущей черемухи, и на Костины песни сходились «декабристы», открывались в домах окна, потихоньку, чтобы не нарушить чудо..
«…бейте в жизнь без промаха, все равно любимая отцветет черемухой…» — пел в тишине Костя, пел так, как не пел никто и никогда…разве только его отец в молодости.
Пуля попала Костику в сердце, и он умер, не поняв, что произошло.
На той стороне улицы у своих ворот стоял старик Таенков с двустволкой в поникших руках…
Сергей Петрович долго еще сидел у пустынного перрона, тихо облетали с веток черемуховые лепестки, горький и пряный запах их еще раз отозвался горькой памятью…
Из-за деревьев вновь показался Генка с велосипедом. Он сосредоточенно смотрел на педали, увещевал неведомого седока:
— Ну что ты, Костик, это же так просто… надо плавно… вот так… я же всегда говорил, что ты у меня мо-I лодец, Костик!
На изможденном Генкином лице зарницей полыхнула робкая радость:
— Ну вот, видишь, как хорошо у тебя получается! Ты молодец, Костик!..