Я осторожно поднесла к губам исходящую паром кружку. Прежде чем сделать глоток, прикрыла глаза, вдыхая разноголосье трав и позволяя ему затуманить на миг голову, а затем пригубила крепкий чай. Его терпкая сладость, отдающая ромашкой, земляникой и душицей, прокатилась по горлу и чуть обожгла небо.
– Ну, надумал чего? – Кощей подался вперед, одарил Лешего широкой белозубой улыбкой и, понизив голос, доверительно добавил: – Не бойся, друг мой трухлявый, я должок не соболиными шкурами возьму.
Леший поморщился. На белом как береста лице проступило раздражение. Кустистые брови сошлись в одну линию. Он запустил узловатые пальцы в зеленую всклокоченную бороду и принялся задумчиво распутывать колтуны.
– А чем возьмешь, бес ясноглазый? Выгоды-то своей не упустишь…
Я потянулась к вязанке бубликов, но передумала и в итоге пододвинула к себе поближе тарелку с блинами и плошку с медом. Чуть поодаль высился смазанный маслицем каравай, а за ним – пироги с рыбой и ягодой, яблочная пастила и печатные пряники. Скатерть-самобранка всегда угощала щедро, чтобы даже самый взыскательный гость не смог уйти голодным.
– Меха да злато мне не надобны, – деловито ответил Кощей и, отвернувшись от Лешего, беззаботно подмигнул мне: – Другое нынче в цене. Да, свет очей моих?
Еще не так давно я бы залилась румянцем от смущения, но за время, проведенное бок о бок с Кощеем, попривыкла к его шалопайству и жажде очаровать каждого. Чуяла: за этим стояло нечто большее, чем пустое петушиное желание распустить хвост и покрасоваться перед всем двором.
Ветер хлопнул ставнями и вместе с костяной пылью и парой зеленых листочков принес с собой отголосок чужого крика. Я резко выпрямилась на лавке и, как собака, учуявшая зверя, вскинула голову.
– Слышите?
– Не-а, – раздраженно ответил Леший. – Не отвлекай, смутьянка.
Я было притихла, но тут с улицы донесся новый стон – протяжный, наполненный болью, точно корыто водой, и заставил подняться из-за стола. Босые ступни прошлись по половику, прикрывавшему дощатый пол, и едва не запнулись о его края. Свесившись по пояс из окна, я высунулась наружу и цепким взглядом обвела двор: высокий забор из костей, старый заброшенный колодец, на дне которого плескалась тьма, добротную низенькую баньку, чуть покосившийся курятник с мельтешащими возле него желтыми цыплятами и хохлатыми курицами – везде царили тишь да гладь, ничто не предвещало беды.
Почудилось?
– Ну что там?
Кощей с кошачьей мягкостью подкрался ко мне сзади, его острый подбородок уперся в мое плечо. В этот миг костяная калитка с черепом вместо запора громыхнула и затряслась, как девица в ознобе.
– Прошу! – донеслось с той стороны забора. – Помогите!
Я оттолкнула Кощея и понеслась на улицу. Не чуя под собой ног, миновала коридор, сени и кубарем скатилась по невысоким ступеням крыльца. Только перевела дух, как приметила Кощея: тот попросту сиганул в окно, срезав тем самым путь. Я тихонько вздохнула: хорошая мысль, жаль, что она забрела не в мою головушку.
С колотящимся сердцем я первой подошла к калитке. Страха не было. Я знала, что в избушку так просто не попасть: если хозяева не захотят отворить дверь гостю, тот вовек не перешагнет порога. И все же пальцы, ухватившиеся за выбеленные кости, обглоданные то ли временем, то ли псами, подрагивали – не от испуга, нет. От предчувствия грядущего – темного, жаркого, как огонь в ночи, сунутый прямо под нос.
За время, проведенное в избушке, я почти привыкла к морокам – к подбрасываемым, как щенята, видениям, смысл которых зачастую ускользал от меня. На этот же раз разум заволокло белесым молочным туманом так резко, что я покачнулась, точно на мокрые мостки шагнула. Пришедший образ оглушил, заставил слепо вглядеться в него: избушка, робко встающая на мощные куриные лапы. Я пораженно моргнула – и все исчезло, будто смытый водой рисунок на песке.
– Помогите… – вновь раздалось из-за высокого забора. – Пожалуйста…
Голос звучал тихо, как мяуканье слабого котенка. Мольба в нем мешалась с отчаянием. Не раздумывая больше, я рванула калитку на себя. На мое плечо запоздало легла рука Кощея.
– Охолонись, подумай. Может…
Я покачала головой. Жалость раздирала сердце вороньим клювом.
К моим ногам, словно мешок с землей, рухнула путница. Ее изрядно поношенная рубашка покрылась пылью, порванный подол сарафана оголял грязные босые ноги. Седые растрепанные волосы выбились из косы и торчали на макушке колтунами. Худобу – болезненную, недобрую – не могла скрыть даже просторная одежда.
Путница глухо застонала и с трудом перевернулась на спину, явив нам изрезанное глубокими морщинами лицо с сухими обветренными губами. Они слабо шевельнулись, и я опустилась на колени, чтобы склонить голову и услышать тихие, почти неразличимые, как шелест воды, слова:
– Помоги… Ведьма, помоги…
Путница распахнула глаза, и я вздрогнула. На меня смотрели ярко-синие, будто самоцветы, глаза совсем молоденькой девчушки, а не пожившей на свете старухи.
За спиной скрипнули ступени крыльца. Я обернулась так резко, что тугая коса хлестнула по щеке, и я отбросила ее за спину, как змею. Пальцы соприкоснулись с волосами, и в прядях замелькали золотые искорки: огненный дар, до этого мирно посапывавший внутри свернувшейся ящеркой, поднимал голову, норовил вырваться наружу.
Голос Яги, спокойный, размеренный, холодноватый, как вода в горном ручье, раздался совсем рядом:
– Помочь, говоришь? – проговорила она.
Красивое молодое лицо моей наставницы, лишенное шрамов, которые оставляет время, сделалось задумчивым. Ее глаза цвета подтопленного льда прищурились, точно высматривая что-то в облике незваной гости, заглядывая под криво налепленную маску. Подол добротного платья цвета раскаленного заката прошуршал по мелким камешкам и траве. Яга оказалась подле гостьи, возвышаясь над ней и глядя сверху вниз зорко и пристально, но без надменности. Миг – и моя наставница опустилась на колени перед путницей. Белые холеные руки, которые не могла испортить никакая работа, коснулись изможденного старческого лица и бережно убрали со щеки седые пряди. На длинных пальцах, унизанных перстнями, сверкнули драгоценные камни – такие прозрачные, чистые, будто оброненные тайком слезы. Я отметила это мельком, потому что обычно Яга носила яхонты: те на свету переливались каплями свежепролитой крови.
– Кто же с тобой это сотворил, девочка? – тихо спросила Яга.
Ее алые, нетронутые краской губы сжались в тонкую жесткую линию. Темные соболиные брови нахмурились, а во взгляде, всегда твердом, промелькнули молнии – предвестники скорого гнева. Я невольно отступила на шаг: знала, что под руку разозленной ведьме лучше не попадаться.
Путница облизнула сухие губы и с трудом прошептала – так неразборчиво, что нам всем пришлось к ней склониться, чтобы расслышать:
– Ведь… ма…
Вымолвив это, она тяжело выдохнула, как если бы вложила в короткое слово последние силы, и устало прикрыла глаза. Миг – и она замерла всем телом, притихла.
– Знаю, что ведьма, милая, – проговорила Яга. – Кому ж еще подобное под силу…
Кощей, до того молчавший, осторожно приблизился и взял руку путницы в свою. Его пальцы легли на хрупкое старческое запястье, считая удары сердца.
– Жива, – помедлив, сказал он и взглянул на Ягу. – Куда ее?
Я застыла, точно в ледяную прорубь выброшенная. Все во мне жаждало помочь, но, если Яга скажет выставить гостью вон, хватит ли мне смелости спорить? Ослушаюсь или подчинюсь?
Время будто остановилось. Казалось, прикрой глаза – и перед внутренним взором прежде подвижные частички застынут, превратятся в стекло, как сожженный молнией песок. Все вокруг тоже замерло. Даже птицы примолкли, а на двор лег купол из давящей тишины – той, что царит под водой.
По спине россыпью ледяных игл пробежали мурашки.
Что ответит Яга? Какое решение примет?
Какое решение приму я?
– В дом ее неси, – после короткого молчания приказала Яга. – Да осторожно! И так девчонка на ладан дышит…
Девчонка?
Кощей кивнул, просунул одну руку под спину путницы, другую – под колени и мягко, как ребенка, поднял с нагретой травы. Голова путницы мотнулась из стороны в сторону, седые волосы серебристым водопадом стекли по локтю Кощея вниз, к земле.
Яга первой направилась к избушке, за ней – Кощей с путницей на руках, последней опомнилась я. Настороженно осмотрелась, убедилась, что никто не притаился в кустах безмолвным наблюдателем, и уже хотела скрыться во дворе, как взгляд зацепился за что-то, точно сапожок за мелкий камешек. В нескольких шагах, у дороги, в пыли, валялся заплечный холщовый мешок. Недолго думая, я метнулась за находкой, сцапала ее и уже после этого, еще раз оглянувшись, будто опытный воришка, нырнула во двор и плотно прикрыла костяную калитку. По округе пронесся глухой лязг захлопнувшейся челюсти черепа, используемого вместо дверного затвора.
Когда я вошла в трапезную, Леший резвой рыбиной, прорвавшей сеть, торопливо утек в лес. Ягу хозяин леса уважал и побаивался, а потому старался поменьше попадаться ей на глаза.
За печью завозился домовой. Из-за побеленного угла на миг показался его тонкий, чуть подергивающийся нос и тут же исчез, стоило с языка Яги слететь черной брани – тихо, почти беззвучно, точно опавший лист, коснувшийся пола. Верно, лучше держаться подальше от разозленной ведьмы: порчу, наведенную сгоряча, потом вовек с себя не смоешь. А от Яги разило яростью, как от пьянчуги крепкой брагой.
– Клади ее на лавку, – приказала Яга. – Да воды дай испить.
Кощей безмолвно послушался. В такие часы он всегда действовал быстро и без лишних слов, его обычное шалопайство исчезало, как сорванная со скомороха маска.
В раскрытые ставни залетел ворон и, склонив набок голову, требовательно каркнул.
– Не до тебя сейчас, Тень, – отмахнулась Яга и бросила: – Что там?
Я не сразу поняла, что обратилась она ко мне, а не к птице. Пришлось сделать шаг вперед и протянуть холщовый мешок – такой легкий, будто пустой.