– У калитки нашла, – не стала таить я. – Видать, наша гостья обронила.
Яга принюхалась к чему-то. Крылья ее тонкого носа затрепетали, как у норовистого скакуна.
Наставница выхватила у меня мешок и сжала потрепанную ткань, словно горло давнего врага. Затем порывисто дернула завязки, едва не порвав их, и запустила руку на холщовое дно.
Ее длинные пальцы хищно вытянули наружу огрызок яблока.
– Всего-то? – удивилась я. – Больше нет ничего?
Зачем было таскать с собой огрызок? Ни от голода, ни от жажды он не спасет. Тем более в лесу, где полно диких ягод, которыми можно хоть немного, но заглушить ноющее чувство в животе.
– А больше ничего и не требуется, – мрачно проговорила Яга и, снова поведя носом, сморщилась будто от дурного запаха. – Моревной за версту несет…
Кощей на миг замер, его широкие плечи окаменели. На обычно улыбающееся лицо упало непроницаемое выражение. Даже взгляд посерьезнел и обратился внутрь себя, а не наружу.
– Думаешь, ее рук дело?
– Ее, ведьмы проклятой.
В трапезной повисло тяжелое молчание. В нем даже тихое покашливание домового за печкой показалось оглушающим, как раскаты грома.
– Душа моя, так, может, ну ее? Не ввязывайся. Давай я отнесу эту девицу обратно за порог. Пускай других дураков ищет.
Яга так сжала сердцевину огрызка, что на тщательно подметенные половицы полетели крошечные черные семечки и, точно шустрые тараканы, разбежались по углам. Молочно-белую кожу острых скул наставницы мазнул румянец – недобрый, тот, что не от смущения расцветает, а от злости.
– Не стану я от чужой беды отворачиваться. Сколько глаз ни прикрывай, а зрячему слепым не притвориться.
В противовес своим хлестким, как плеть, словам Яга постояла немного в задумчивости, будто странник на развилке, а затем голодным ястребом устремилась в темный, хранящий прохладу коридор с костяными, идущими рябью стенами.
Кощей вздохнул – тихо, тяжело, смиренно. В зеленых, точно волны в море, глазах заплескалась тревога. Все произошло так быстро, что я едва успела вставить хоть словечко.
– Ты куда? – только и смогла вымолвить я.
Прямая спина наставницы дернулась, стук сафьяновых сапожек по половицам стих. Не оборачиваясь, Яга бросила из-за плеча:
– Ворожить.
– А мне…
– Лезть в это нечего, мала еще, – закончила она за меня и, смягчившись, добавила: – Лучше петуха поруби да лапы его принеси.
Хорошо, что я успела опереться на стол, а то бы и упала от изумления.
– Не самое лучшее время для готовки, – пробормотала я и с сомнением покосилась на измученную путницу, так и не пришедшую в себя. – Куриный суп от любой хвори лечит, но…
Я замялась, словно в карман полезла за потерянной монеткой. Нужное слово так и не нашлось, а потому я попросту замолчала.
По избушке серебряным колокольчиком пронесся тихий смех Яги. Ему вторило негромкое пофыркивание Кощея. Даже домовой на миг высунулся из-за печи, чтобы одарить меня чуть смущенной и неловкой улыбкой.
– Говорю же, мала еще… – пробормотала Яга. – Гостью накормите пока, она ж в себя пришла, болезная.
По полу зашелестело длинное платье наставницы. Ее спина вскоре исчезла в темноте коридора. Вдалеке раздался лязг отодвигаемой крышки погреба. Значит, Яга полезла вниз – в комнатку среди сырых земляных стен, где хранились травы и зелья.
С лавки донесся полный муки стон. Кощей бросился к путнице и осторожно помог ей сесть. На стол легли морщинистые, покрытые старческими пятнами руки. Они подрагивали, точно их хозяйку бил озноб. Взглянув в бледное, покрытое испариной лицо чужачки, я еще больше укрепилась в своей мысли. Жалость снова ледяной иглой кольнула сердце.
– Чаю? – радушно предложил Кощей. – У нас к нему пироги имеются! Какие больше по душе? С ягодой, уткой, рыбой?
Беспокойство, которое еще недавно его грызло, как червь яблоко, растворилось, исчезло в волнах лучезарной сердечности. Кощей пыхал душевным теплом, как пышет жаром натопленная печь.
Лишь на дне его глаз чуть поблескивало стальными чешуйками свернувшееся чудовище… Страха? Злости? Предчувствия беды? Так сразу и не дашь имя этой напасти.
– Спасибо, – тихо обронила наша гостья. – Не хочу вас обременять, я только…
– Бери, если дают, беги, коли бьют, – ласково проговорил, почти мурлыкнул Кощей. К нему вернулись его мягкие кошачьи повадки. – Ну-ка, скатерть-самобранка, накрой стол!
В тот же миг перед нами возникли многочисленные яства. Я здесь не первый день, потому не дивилась уже, лишь с легким любопытством наблюдала за тем, как округлились глаза гостьи, как раскрылся в изумлении ее рот. Помнится, первое время и я не могла привыкнуть к такому изобилию еды: и тебе блины с маслицем, и пироги, начиненные и сладким, и мясным, и каравай с косицей, и каша, и птица всякая целиком запеченная… Выбор поначалу давался мне тяжко. Проще было натаскать воды в баню, чем протянуть руку и схватить что-то одно.
Кощей не отличался терпением, а потому попросту сунул под нос гостье пузатую кружку с чаем и ломоть куриного пирога.
– Как звать-то тебя, красавица? – с привычной веселостью спросил он. – Имя назовешь или гадать заставишь?
Я едва не закатила глаза к потолку. Вот уж правда, дух балахвоста неистребим. Кощею и дела нет, сколько лет собеседнице: он пылко ухаживает и за молоденькой невестой, и за старухой, едва держащейся на ногах. Даже не знаю, чего в таком поведении больше: охотничьего задора, своеобразной учтивости или искренней любви к каждой представительнице женского рода.
– Аленка, – ответила гостья и тяжело вздохнула. – Красавицей уж давно никто не кличет…
Она заглянула в кружку, словно пыталась увидеть в отражении свое лицо, а затем отвела взгляд и сгорбилась, как если бы ей на плечи водрузили пуд соли.
– Как же ты к нам забрела, душенька?
Кощей вел разговор так ловко, так сочувственно смотрел на Аленку, с таким радушием подкладывал угощение, что на миг я позабыла о том, как все это странно. И сама почти поверила, что передо мной лишь гостья – незваная, но желанная. А расспросы, они лишь для поддержания беседы – доверительной, душевной – и ни для чего больше.
Умеет, конечно, этот негодник зубы заговаривать…
Аленка, от слов ли Кощея, от взгляда ли его медового, расслабилась. Даже дрожь, сотрясавшая ее прежде, отступила, как ночной туман поутру.
– Долго шла, не одну седмицу, – медленно проговорила она и робко потянулась к пирогу. В руку взяла, но не надкусила, – видать, кусок в горло не лез. Синие глаза подернулись пеленой непролитых слез. – Брожу по свету я уже два лета, но только пару лун назад услышала про ведьму, на окраине леса живущую. Про ученицу ее новую, сильную, про избушку, на костях стоящую… Сказали мне: если где помощь и найду, то только там.
Тень, заглянувший в окно, громко каркнул. Вороновы когти прошлись по резным ставням, оставляя на дереве тонкие борозды. Я медленно подняла руку, и черная наглая птица уселась мне на локоть. Глаза-бусинки взглянули на меня пристально, с подозрением.
Тень меня не жаловал, но в отсутствие наставницы признавал за старшую.
– Не в тебе дело, – тихо сказала я птице. – Яга не по твою душу ворожить собралась.
Ворон задумчиво склонил голову набок, грозно щелкнул клювом, когда в его сторону потянулся Кощей, и, взмахнув крыльями, перелетел на печь.
– Вот черная зараза, – буркнул Кощей и тут же участливо обратился к гостье, будто и не отвлекался вовсе: – Аленушка, ласточка моя, от чего ты бежала? Не таись, поведай нам свою печаль, выпали как на духу! Полегчает ведь, поверь.
Я опустилась за стол и, подперев кулачком подбородок, приготовилась к долгому и обстоятельному рассказу. Мои чаяния оправдались целиком и полностью. Видать, кто-то сверху услышал желание ребенка о мрачной сказке на ночь и от всей широты души исполнил его.
– Мороз на те Святки выпал жгучий. От него дыхание перехватывало, а ресницы серебрились от инея. В такую погоду колядовать – своего здоровья не пожалеть. Матушка отговаривала, просила дома отсидеться, но я ее не послушала. Убежала с подружками уже под вечер, когда на мрачное зимнее небо высыпали первые звезды.
Сначала веселье лилось рекой, ну точно хмельной квас на свадьбе. Дружной троицей мы обходили избу за избой да колядные песни заводили так хорошо, что душа радовалась. Нас щедро одаривали: дырявым ли блином, куском каравая или припасенным леденцом – мы всему были рады, каждого благодарили.
И уже когда корзинка наполнилась, а ночь почти сменила вечер, подружка моя припомнила, что на окраине деревни живет старуха. От нее люд простой шарахался, как от прокаженной. Вроде ничего плохого никому не сделала, но было что-то такое в ее темных глазах, что пугало не хуже припасенного за пазухой ножа.
Не хотела я идти: как чуяла – добром не кончится, но спорить не стала. Вместе со всеми постучала в покосившуюся дверь, больше всех улыбалась, громче всех пела и смеялась. Жаждала я страх из сердца вытравить, показать всем, что не боюсь ее.
– Ее?
– Не знаю имени, но образ не забыть. Навечно он теперь со мной!
На комнату сбитой птицей упала тишина. Под ее покровом стало неуютно и душно, захотелось впустить больше воздуха в трапезную, но я осталась сидеть на месте. Взгляд был прикован к Аленке. На ее испещренном морщинами лице застыла горечь потери.
– Одарила она одну меня – яблоком красным. Пахло оно медом так сладко, что голова кружилась, а живот сводило голодом. Его бы выбросить, забыть о нем, как о страшном сне, но… Как одурманенная, я приложила яблоко к губам и надкусила. Помню, как брызнул липкий сок, как сладкой отравой он коснулся языка, а потом скрутило меня всю болью, будто кожу заживо сдирали. Кричала я так громко, что распугала подружек, унеслись они от меня прочь встревоженными зайцами.
Не помню, как добрела домой. Сгибаясь в муке, звала матушку. Стоило ей меня увидеть, как пустилась она в крик. Не признала меня. Назвала старухой и велела убираться. И сколько я ни молила, ни говорила, что я – ее дочь, не поверила она мне. Рассмеялась да под нос чашу с водой подсунула. Тогда-то я и прозрела…