Ворон злорадно покосился на меня желтым глазом. Мысленно я пообещала себе припомнить это предательство вредной колдовской птице. Не век ей за Ягой прятаться…
– Яблоко последнее, – буркнула я, пряча ладони под столом. По дрожащим от гнева пальцам уже пробежали язычки пламени. Не сдержу дар огневицы, наставница на смех поднимет. – А он…
Первые капели давно отзвучали, но настоящая весна только раскрыла свои теплые объятия. На еще недавно голых деревьях с робостью влюбленного, впервые испытавшего это чувство, распустились зеленые побеги. До Яблочного Спаса было еще далеко, а прошлогодние запасы истощились. Блюдечко же работало только при пущенном по каемке яблоке. Никакой другой плод не имел такой колдовской силы. Не зря и Яга любила на нем ворожить: то зелье приворотное в него вольет, то звериное проклятие нашепчет…
В памяти всплыла подернутая пылью пронесшихся дней картинка: человеческая спина, выгнутая дугой, неестественно прямые руки и ноги, вязальными спицами застрявшие в теле. Скрюченные пальцы скребут пол, розовые ногти удлиняются, превращаясь в звериные когти. Лицо, корчащееся в муках, покрывается длинной серой шерстью. Громкое аханье – и вместо княжича перед толпой поднимается серый волк в разорванном кафтане.
Столько воды утекло, а я хорошо помню того княжича. Он до сих пор зверем бегает по лесу, изредка наведываясь в избушку: всем своим видом молит вернуть ему человеческий облик, но Яга тверда в своем решении. Лишь мельком обмолвилась, что время еще не настало. А когда настанет? Уж год почти миновал. Я считала, ведь столько же я живу у Яги в ученицах. И как долго мне еще так ходить, тоже не ведаю: наставница моя любит приберечь ответы, бросая вместо них ежистые, царапающие душу загадки.
– На ярмарку поедем, мешок яблок выменяем, – ответила Яга, явно думая о своем. – Не беда это, девонька, не беда…
Я подавилась обидой, проглотив рвущиеся с языка слова. Не менее колкие, чем льдистые глаза моей наставницы. Она смотрела на меня в упор, но не замечала, как если бы я стала прозрачнее чистой слезы. Я невольно обернулась на приоткрытые ставни, за которыми шумел теплый ливень. Его мелодия убаюкивала, и в этой мягкой пелене спокойствия дурным знамением пронеслась цветная вспышка: полыхнули зеленым светом глазницы черепов на заборе вокруг избушки.
– А вот это уже похоже на беду, – заметила Яга. В ее прежде хрустальном голосе прорезалась сталь. – Сходи за гостьей. Утопнет ведь в наших лужах-океанах.
– У нас гостья?
– Женским духом несет, чуешь?
Я не чуяла, но кивнула. Подхватила сорванную со стены в сенях фуфайку и выскочила на крыльцо. Приподнявшись на цыпочки, сквозь блики в стене дождя углядела за калиткой невысокую фигурку и крикнула:
– Заходи!
– Не пускает!
Голос незнакомки дрожал – то ли от страха, то ли от холода. Я торопливо пробежала по скрипучим ступенькам и, растянув над головой фуфайку, бросилась к калитке.
– Затвора коснись, – на бегу пояснила я, перекрикивая шум ливня. – Дай ему крови твоей напиться.
– Он укусил меня, – со страхом отозвалась гостья. – Но все равно не пускает.
«Значит, не наша ты, – мысленно ответила я. – Свою бы кости признали».
В избушку без приглашения зайти могла только ведьма костяная. Такой являлась Яга, такой была и я сама. Вовек не забуду испытания, устроенного тремя братцами (едва жива осталась!). Миг, когда клацнули челюсти черепа, висевшего на калитке вместо замка, помню так ясно, будто то вчера случилось. Боль тогда обожгла, точно плеть, а на белом, иссушенном солнцем костяном заборе растеклись кровавые кляксы – яркие, как лепестки цветов.
– Подожди, – снова крикнула я и, перепрыгивая через лужи, понеслась к гостье. – Сейчас отопру.
Фуфайка не спасала от дождя. Ноги в галошах по щиколотку залило водой. Брызги жалящими осами летели в лицо, и я подслеповато щурилась. Банька, курятник, сарай с дровами… Из колодца клубящимся дымом высунулись было тени, даже приняли форму цепного пса, оскалили пасть, но, заметив пламя, грозной змеей соскользнувшее с моих заледеневших пальцев, благоразумно растаяли. В темной косе золотыми чешуйками вспыхнули искры и тут же погасли.
– Заходи. – Я распахнула калитку и чуть подвинулась, пуская под фуфайку гостью. – Ну же, не томи!
Не знаю, кого ожидала увидеть девица. Может, древнюю старуху, а не свою ровесницу. Взгляд молодых карих глаз пригвоздил меня к месту, точно молотком ударил. Я замахала рукой: мол, иди уже. Она чуток оторопела, вновь посмотрела на меня недоверчиво, но пришла в себя быстро. Пухлые губы, сжатые в одну линию, чуть дрогнули, плечи расслабились. Девичьи пальцы уверенно легли на уже мокрую стеганую ткань, и мы, как две ополоумевшие курицы, понеслись обратно в дом.
Яга задумчиво посмотрела на меня и на гостью. Взгляд ее стал строже, крылья породистого носа чуть затрепетали, принюхиваясь к чему-то. Браслеты на ее тонких запястьях отозвались серебристым перезвоном, когда она поднесла к лицу руку и оперлась подбородком на раскрытую ладонь.
– Ну что ж, голубушка, не томи: зачем явилась? По лицу вижу, гложет тебя тайна. Так не держи ее за пазухой, не обида ведь, вытаскивай. На свету даже чудовища теряют свой дар стращать.
– А пока суд да дело, мы тебя чаем отогреем, – весело улыбаясь, сказал Кощей. Его голос стал бархатистым, ласковым, как шепот теплого ветра в солнечный день. – А к чаю, может, и чего другого предложить, м?
Яга даже бровью не повела, а я, не сдержавшись, громко хмыкнула. Кощей ужом вился вокруг зардевшейся гостьи. Хлопотал о ней так сердечно, будто о невесте. И лавку поближе пододвинул, и пузатую кружку чая, источавшего сладкий дымок, в руки подал. Краем глаза я отметила, как пальцы Кощея, усыпанные перстнями, чуть задержались на пальцах незнакомки. Может, и не любовник он Яге? Вон как скучающе она глядит, ни тени на спокойном, как озерная гладь, лице.
– Как звать тебя, красавица?
– Настасья.
– Настенька, значит.
Она медленно, как во сне, потянулась к связке бубликов, но отдернула руку и спрятала ее на подоле промокшего сарафана. С ее юбок уже успела набежать большая лужа, и я спиной ощущала раздувавшееся, как лучина, недовольство домового: он не любил беспорядка в избе. Тень грозовой тучей умостился на самоваре. Птичьи глаза-бусинки впились в цветастый платок, наброшенный на плечи Насти. Хищный клюв чуть приоткрылся. Ворон уже распахнул крылья, но прыгнуть на понравившуюся тряпицу не успел: Кощей ловко ухватил его за кончик хвоста и, не слушая протестующее карканье, посадил подальше. Мне за такое нахальство Тень уже полруки бы оттяпал, но Кощея коснуться не посмел. Нахохлился. Теперь нас, недовольных поведением Кощея, стало двое. Мы с вороном посмотрели друг на друга почти с приязнью, как новообретенные друзья. Старая вражда истаяла, как роса поутру.
– Что привело тебя, Настенька? – спросила Яга. – Какая беда?
Что беда, то мы все знали. Кто же просто так к Бабе-Яге в избушку отправится? Только от большого отчаяния на такое решишься.
С пухлых губ сорвался тяжкий, как непосильная ноша, вздох. В карих глазах блеснули слезы. Ни одна из них не прокатилась по нетронутым румянцем щекам. Только сейчас я приметила, что лицо у гостьи было красивое, но болезненное. Не такое, когда хворь тянет за собой, медленно день за днем, мучая и отбирая краски жизни. То естественно, как круговорот солнца. Нет, лицо Насти было словно… украденное, застывшее мгновение: красота осталась, но стала мертвой. В гроб таких обычно кладут, ибо уже не дышат.
– Пару седмиц назад гуляли мы с подружками по кладбищу. Вечер был поздний, но солнце еще не село, как раз к горизонту катилось.
– Нашли где гулять, – вырвалось у меня.
Яга чуть склонила голову набок, и я прикусила язык. Прописные истины приятно в людей бросать, но пользу они несут лишь тому, кто их изрекает. А вот остальных бьют как камни. Истинной помощи в этом чуть меньше, чем воды в наперстке.
– Ветер сорвал с моих плеч платок, – тише, чем прежде, проговорила Настя. Она опустила голову, на лоб упали спутанные темно-русые пряди. – Он мне от мамы достался. Ветер его прямиком на могилку бросил. Ну я его подняла и снова на себя надела.
Яга досадливо цокнула языком. Тень покосился на платок со все разгорающимся интересом. Не зря он так приглянулся ворону: эта птица смерть издали чует.
– Дай-ка угадаю, – продолжила Яга. – С того дня мучает тебя слабость постоянная, будто кто-то силы из тебя тянет.
– И покойник снится ночами, – вставила я.
Лишь Кощей промолчал. Покачал головой и, взяв нож, вернулся к свистульке. Дерево витиеватой стружкой оседало на полу. Из-за печи раздалось приглушенное ругательство домового. Я хотела смахнуть кухонное полотенце на пол, чтобы оно укрыло мягким пологом сор на половицах, но вспомнила, что мы теперь дружим с вороном против Кощея, и не стала прежде времени разрушать столь хрупкий договор.
– Покойнику приглянулся твой платок, – подтвердила Яга. – Возжелал он его, а когда не получил, приметил новую отраду – тебя. Зря ты не поделилась с мертвецом вещицей. Те, кто умер, о пустяках не просят.
– Он теперь и меня вместе с этим платком хочет забрать на тот свет? – Лицо гостьи в свете свечи отдавало восковой бледностью. – За что он так со мной? Неужто провинилась в чем?
Мы с Ягой переглянулись. Ворон переступил с лапы на лапу. На когтях тощими гусеницами промелькнули вырванные из расшитой скатерти цветные нити. Кажется, мертвяк-то нашей гостье хорошо знаком!
– Кто он, голубушка? – Вопрос Яги камнем ухнул в повисшую тишину избушки. – Кем тебе покойник приходится? Женихом?
Настя уронила голову на руки, и ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Я тихонько вздохнула. Страшно это, когда горе не находит выхода в причитаниях и стонах. Такое и хребет переломить может.
– Отцом.
Ее слова прозвучали громом среди ясного неба. Мы все замолкли, как будто воды в рот набрали. Когда погибший жених приходит за невестой, то неприятно, но понятно. Не смирился с утратой, зовет к себе. А вот чтобы отец тянул за собой на тот свет родную дочь…