— Моя летовка — карага́ч[50],— ответил Акколоберген, — коли пусто у карагача, значит, не ищи меня на этом свете. Моя зимовка — джида́[51], коли пусто у джиды — не ищи меня на этом свете.
Ускакал Акколоберген прочь, а хан Багессен увез Махтуми-джан к себе.
Долго ли, коротко ли, родилась у Махтуми-джан двойня, мальчик и девочка. Старуха о семи пядей во лбу, прикинувшись повитухой, приняла у роженицы детей да и подменила их. Вместо прекрасных, как луна и солнце, младенцев поднесла матери курицу с петухом.
— Научи, что мне делать?! — взмолилась бедная Махтуми-джан. — За таких детей хан Багессен меня в порошок сотрет, по ветру развеет.
— Поклянись принести серебряной воды, тогда научу, — сказала старуха о семи пядей во лбу.
— Но где мне взять серебряной воды?
— К серебряной воде тебя принесет конь с глазами как цветок ядовитой травы.
— А где взять коня?
— В табуне хана Багессена.
— Но захочет ли хан дать мне коня?
— Не захочет, но ты ему скажи: твои дети — луна не луна, солнце не солнце, в петуха да курицу превратила их болезнь гитилджа́. И скажи ему: если хочешь познать своих детей в их истинном облике, покажи мне коня с глазами как цветок ядовитой травы, покажи мне посох отца моего.
Сказано — сделано.
Опечалился хан Багессен колдовской болезнью своих детей. Вывел Махтуми-джан в степь, свистнул в три пальца, и увидела она: мчатся кони высотой с горы. Верхушки осокорей покусывают, вершины стогов пощипывают. Среди них конь с глазами как цветок ядовитой травы.
Достал из-под земли хан Багессен посох отца Махтуми-джан. Только взялся за рукоять, как одолел его богатырский сон.
— Спать ему сорок дней и ночей. Садись на коня, скачи! — сказала старуха о семи пядей во лбу.
Полетел конь с глазами как цветок ядовитой травы, словно птица сокол: только его и видели. В единый миг очутилась Махтуми-джан у источника.
Погладила она коня по шелковой гриве, по атласному крупу, поскребла шею ноготками.
— Спасибо тебе, диво-конь.
Набрала воды в кувшин, села на коня и тотчас явилась перед старухой.
— Вот тебе вода, давай моих детей! — сказала Махтуми-джан.
Вывела из шатра старуха о семи пядей во лбу прекрасных, как солнце и луна, мальчика и девочку.
Подала и Махтуми-джан кувшин старухе, да конь с глазами как цветок ядовитой травы вдруг ударил копытом. Невелик был кувшин, а пролилось из него озеро.
— Так вы заодно! — завизжала старуха и столкнула Махтуми-джан в омут.
Хан Багессен видел все это, потому что истекли сорок дней и ночей, потому что единый скок коня с глазами как цветок ядовитой травы равен дню и ночи.
Был грозен хан Багессен. Хлопнул он ведьму, как муху, стер в порошок, по ветру развеял, а жене своей сказал:
— Выходи из воды!
— Если бросишь дочь мою в воду, тогда выйду, — ответила хану Махтуми-джан.
Бросил хан Багессен дочь в воду.
— Выходи! — сказал.
— Если бросишь сына моего в воду, тогда выйду, — ответила хану Махтуми-джан.
Бросил хан Багессен сына в воду.
Подхватила их Махтуми-джан и кинулась бежать по степи. Сел хан на своего коня с глазами как цветок ядовитой травы, а тот скакнул, да на сутки вспять, другой раз скакнул на все трое суток.
Не усидел хан Багессен в седле, свалился наземь. И сказал ему конь человеческим голосом:
— Ты не гладил меня — плетью охаживал, не говорил ты мне добрых слов за службу мою великую — гнал да понукал. Потому возвращаюсь по старым следам, ибо голод меня мучит, жажда меня гнетет. Прощай.
А Махтуми-джан бежит по степи с детишками на руках. Вдруг слышит конский топ. Оглянулась, а это конь с глазами как цветок ядовитой травы, да без всадника.
Обрадовалась Махтуми-джан, а конь подскакал к ней и говорит человеческим голосом:
— Возвращаюсь по старым следам, ибо голод меня мучит, жажда меня гнетет.
— Ты мне службу сослужил, послужу и я тебе, — сказала Махтуми-джан.
Вырвала она глаз, бросила наземь — и ударил из-под земли источник. Взяла нож, отрезала свои волосы длиною в сорок гулачей, упали волосы наземь — обернулись густой травой.
Принялся конь с глазами как цветок ядовитой травы есть и пить, а Махтуми-джан подхватила детей и побрела неведомо куда.
И повстречался ей овечий пастух.
— Здорова ли ты, путница, как живешь? — спросил он женщину.
— Я здорова, пастух, хорошо живу, — ответила несчастная.
Узнал пастух сестру свою милую. Это был он, храбрый Акколоберген.
— Не отведаешь ли хлеба моего, не выпьешь ли воды моей? — спросил он свою сестру.
— Я отведаю твоего хлеба, добрый человек, я выпью воды твоей. Истерзано мое тело дальней дорогой, истомлена душа моя горькой судьбиной.
Взяла котел с водой Махтуми-джан, стала пить, с головой в котел окунулась. И сама себе не поверила: от той воды — оба глаза на месте и волосы отросли на все сорок гулачей.
Съела Махтуми-джан кусочек лепешки — вернулись к ней силы и румянец на белое лицо ее. Узнала она брата милого, возрадовалась радостью доброй и нежной. Тут и конь с глазами как цветок ядовитой травы прискакал к ним из далеких степей и принес им не хурджу́н[52] с добром-золотом — принес город златоверхий, где жить, царство, где царствовать.
ШЕЛКОВАЯ КИСТОЧКА — ТОРКО-ЧАЧАКАлтайская сказка
Запись и обработка для детей А. Гарф и П. Кучияка
ила-была девочка, звали ее Торко-чачак— Шелковая кисточка. Глаза у нее точно ягоды черемухи, брови — две радуги. В косы вплетены заморские раковины, на шапке кисточка из шелка, белого, как лунный свет.
Заболел однажды отец Шелковой кисточки, вот мать и говорит ей:
— Сядь, дитя мое, на буланого коня, поскачи на берег бурной реки к берестяному аилу, там живет Телдекпе́й-кам. Попроси, позови его, пусть придет отца твоего вылечит.
Девочка вскочила на буланого коня с белой звездочкой на лбу, взяла в правую руку ременный повод с серебряными бляшками, в левую — плеть с узорчатым костяным черенком.
Резво бежал длинногривый конь, уздечка подскакивала, как хвост трясогузки, кольца на сбруе весело звенели.
Телдекпей-кам-старик сидел у порога своего берестяного аила, острым ножом резал из куска березы круглую чашку — чойчойку́. Услыхал резвый топот копыт, веселый перезвон колец на сбруе. Поднял голову и увидал девочку на буланом коне.
Статно сидела она в высоком седле, полыхала на ветру шелковая кисточка, пели заморские раковины в тугих косах.
Нож выпал из руки кама, чойчойка в костер покатилась.
— Дедушка, — молвила девочка, — мой отец заболел, помогите ему.
— Я вылечу твоего отца, Шелковая кисточка, если ты за меня замуж пойдешь.
Брови у кама — белый мох, борода — колючий кустарник.
Испугалась Шелковая кисточка, дернула повод коня и ускакала.
— Завтра на утренней заре приду! — крикнул ей вдогонку Телдекпей-кам.
Прискакала девочка в аил, домой вошла:
— Завтра на утренней заре Телдекпей-старик будет здесь.
В небе еще звезды не растаяли, в стойбище люди молока еще не заквасили, мясо в котлах еще не сварилось, белую кошму по полу еще не расстелили, как послышался топот копыт. Это ехал верхом на широком, как горный сарлы́к[53], коне Телдекпей-кам. Самые старые старики вышли навстречу. Коня под уздцы взяли, стремя поддержали.
Молча, ни на кого не глядя, кам спешился, ни с кем не поздоровавшись, вошел в аил. Следом старики внесли двухпудовую колдовскую шубу и положили ее на белую кошму, красную колдовскую шапку туда же. Бубен повесили на деревянный гвоздь, под бубном зажгли костер из душистых ветвей можжевельника.
Весь день, от утренней зари до вечерней, кам сидел, не поднимая век, не говоря ни слова.
Поздней ночью Телдекпей-кам поднялся, глубоко, до самых бровей, надвинул свою красную шапку с нитями разноцветных бусин. Перья филина торчали на шапке, как два уха, красные лоскуты трепыхались сзади, как два крыла. На лицо упали круглые, как град, стеклянные бусы. Кряхтя, поднял кам с белой кошмы свою двухпудовую шубу. Охая, просунул он руки в жесткие рукава. По бокам шубы висели сплетенные из колдовских трав лягушки и змеи, на спине болтались шкурки дятлов. Снял кам с гвоздя кожаный бубен, ударил в него деревянной колотушкой. Загудело, зашумело в аиле, как на горном перевале зимней порой. Люди похолодели от страха. Кам плясал-камла́л[54], бубенцы звенели, бубен гремел. Но вот все разом смолкло. В тишине будто гром загрохотал — это в последний раз ухнул бубен и затих.
Телдекпей-кам опустился на белую кошму, рукавом отер пот со лба, пальцами расправил спутанную бороду, взял с берестяного подноса сердце козла, съел его и сказал:
— Прогоните Шелковую кисточку: злой дух сидит в ней. Пока она по стойбищу ходит, отец ее здоровым не станет. Горе-беда эту долину не оставит. Маленькие дети навеки уснут, отцы их и деды страшной смертью умрут.
Женщины со страху лицом вниз на землю упали, старики с горя ладони к глазам прижали. Юноши на Шелковую кисточку посмотрели — два раза покраснели, два раза побледнели.
— Посадите Шелковую кисточку в деревянную бочку, — гудел кам, — стяните бочку девятью обручами железными, заколотите дно медными гвоздями, бросьте в бурную реку…
Сказал, сел на лохматого коня и поскакал к берегу бурной реки, к своему берестяному аилу.
— Э-эй, — крикнул он своим рабам, — ступайте на реку! Вода принесет мне большую бочку, поймайте ее, сюда притащите, а сами бегите в лес. Плач услышите — не оборачивайтесь. Стон, крик по лесу разольется — не оглядывайтесь. Раньше чем через три дня в мой аил не приходите.
Семь дней, семь ночей люди на стойбище не решались посадить в бочку милую девочку. Семь дней, семь ночей с девочкой прощались. На восьмой посадили Шелковую кисточку в деревянную бочку, стянули бочку девятью железными обручами, забили дно медными гвоздями и бросили в бурную реку.