од ногами и могла поглотить его, столь сильно был он захвачен своими безумными видениями и неизъяснимыми желаниями. Этот опасный путь шел затем вдоль каменной стены, столь высокой, что казалось — она упирается в облака; поднимаясь вверх, тропа с каждым шагом становилась всё уже, и юноше приходилось хвататься за выступающие камни, чтобы не сорваться вниз. Наконец дошел он до места, где тропа заканчивалась под каким-то окошком, и ему пришлось остановиться. Он не знал, повернуть ли ему назад или остаться здесь. И вдруг видит он: как будто свет сочится сквозь камни старых стен. Заглянул он в окно и обнаружил старинную просторную залу, причудливо разукрашенную всякими каменьями и хрусталями, — она вся мерцала разноцветными огоньками; они таинственно сплетались и переливались, освещённые трепетным пламенем свечи, которую держала в руках величественная дева, в раздумье расхаживая с нею по покоям. Не похожа была она на смертную женщину — столь огромен был её рост, столь суров облик; но восхищенному юноше казалось, что никогда ещё не приходилось ему видеть такую красоту, и не думал он, что такая бывает.
Трепет охватил юношу, но втайне желал он страстно, чтобы она подошла к окну и увидела его. Наконец дева остановилась, поставила свечу на хрустальный столик, подняла очи и проникновенно запела:
Духи — те и эти
— Всех, кто жил на свете,
Соберитесь, строги,
В золотом чертоге,
Поднимите главы,
В смерти величавы,
Встаньте в немощи зловещей,
Станьте в жажде неизбывной, —
Не толпой богопротивной,
А божественностью вещей!
Закончив петь, принялась она снимать свои наряды и убирать их в роскошный ларец. Сначала сняла она золотую фату, и длинные черные волосы волнистым потоком хлынули почти до пят; затем обнажила грудь, и юноша забыл обо всём на свете, созерцая неземную красоту. Затаив дыхание, смотрел он, как она одно за другим снимает свои одеяния; обнаженной ступала она теперь по зале, и её тяжелые струящиеся кудри были подобны темному неспокойному морю, из волн которого то там, то здесь виднелось сияющее как мрамор, белоснежное тело. Через некоторое время приблизилась она к другому золотому ларцу, вынула зеркало, обрамленное разноцветными камешками, рубинами, бриллиантами и прочими драгоценностями, и долго испытующе разглядывала его. Как показалось юноше, в зеркале составился из разнообразных красок и линий странный, непонятный знак; несколько раз, когда отражение от зеркала попадало прямо ему в глаза, оно больно слепило юношу, но затем зеленые и голубые переливающиеся огоньки вновь услаждали его взор; а он стоял, пожирая глазами всё, что видел, и в то же время был всецело погружен в себя. В глубине его души разверзлась бездна образов и сладостных звуков, тоски и блаженства, мириады крылатых звуков, грустных и веселых мелодий роились в его душе, потрясенной до самых глубин; он чувствовал, как вырастает в нем целый мир боли и надежды, мощные утесы понимания и гордой веры, неистовые водные потоки, словно переполненные скорбью. Он был словно сам не свой и испугался, когда красавица вдруг отворила окно, протянула ему магическое зеркало и произнесла лишь несколько слов:
— Возьми это на память обо мне!
Он взял зеркало и ощутил под рукой запечатленный на нем магический знак, и знак этот тотчас проник, невидимый, в самое его сердце, а свет, и величественная красавица, и странная зала пропали. Словно темная ночь с завесами облаков опустилась над его душой. Он искал прежних своих чувств, прежнего восторга и неизъяснимой любви, он вглядывался в драгоценное зеркало, в котором слабым голубоватым светом отражалась заходящая луна.
Он всё ещё крепко сжимал в руках зеркало, когда забрезжило утро, и он, обессиленный, пошатываясь в полусне, спустился с кручи.
…Лицо юноши, спавшего мертвецким сном, осветилось солнцем, и он, проснувшись, обнаружил, что лежит на прелестном холме. Огляделся вокруг и заметил далеко позади, у самой кромки горизонта, едва различимые развалины Руненберга. Хватился он того зеркала — и нигде не мог найти его. В смятении хотел он было собраться с мыслями и привести в порядок свои воспоминания, но память его словно погружена была в какой-то туман, в котором беспорядочно сплетались бесформенные образы, неведомые и дикие. Вся его прежняя жизнь осталась позади где-то далеко-далеко; самое необыкновенное и самое обыденное так тесно сплелись между собою, что он не мог их разделить. После долгого спора с самим собою решил он наконец, что этой ночью его либо свалил сон, либо обуяло неожиданное безумие, одного он так и не мог понять: как сумел он забрести так далеко, в места совсем незнакомые.
Еще наполовину во власти сна, спустился он с холма и оказался на какой-то торной дороге, которая вела с гор вниз, на равнину. Всё было незнакомо ему; сначала он думал, что дорога ведет в родную деревню, но он видел вокруг совершенно чужой край и наконец догадался, что находится, скорей всего, по другую сторону южной границы той горной страны, в которую он весною пришел с севера. К полудню с тропы открылся перед ним вид на какую-то деревню; мирный дым от очагов поднимался ввысь. На зеленой лужайке играли дети, празднично принаряженные, а из небольшой церквушки доносились звуки органа и пение прихожан. Всё это наполняло его неописуемо сладкой грустью, всё так глубоко трогало его, что он заплакал.
Тесные сады, маленькие хижины с дымящимися трубами, квадраты хлебных полей напомнили ему о ничтожности и бедности рода человеческого, о зависимости его от благосклонности земли, на щедрость которой ему приходится полагаться; а пение и звуки органа наполняли его сердце никогда не испытанной им прежде кротостью. Те чувства и желания, которые он испытывал ночью, казались ему теперь гнусными и кощунственными, ему захотелось воссоединиться с людьми, как со своими братьями, став, как они, смиренным и жалким ребенком, и отринуть от себя все безбожные чувства и намерения. Милой и привлекательной показалась ему равнина, по которой протекала небольшая речка; причудливо извивалась она средь лугов и садов; с ужасом вспоминал юноша свою жизнь в пустынных горах, средь диких камней, и захотелось ему жить в этой мирной деревне; и с такими чувствами вошел он в многолюдную церковь.
В это время песнопение как раз кончилось, и священник начал проповедь о благодеяниях господних во дни сбора урожая: как доброта его всё живущее питает, сколь дивно воплощена в пшенице забота о сохранении рода человеческого, как неизбывна любовь господня во вкушаемом нами хлебе и что благочестивый христианин удостаивается непреходящего торжества причастия в этой трапезе, вкушаемой им с размягченным сердцем. Прихожане воодушевлены были словами священника; молодой охотник не спускал глаз с этого праведного оратора, и вот прямо перед кафедрой заметил он молодую девушку, которая, казалось, более других погружена была в молитву и внимала священнику, не пропуская ни слова. Была она стройная, светловолосая, голубые глаза её сияли кротостью самой проникновенной, лицо казалось прозрачным и расцветало нежнейшими красками. Никогда прежде не испытывал юноша таких чувств, никогда ещё не переполнялось его сердце такой любовью и таким покоем, никогда не бывало оно во власти столь кротких и столь отрадных движений души. Обливаясь слезами, преклонил он колени, когда священник произнес наконец слова благословения, и чувствуя, как при звуке этих слов некая невидимая сила пронизывает всё его существо, а смутные картины минувшей ночи, подобно призракам, улетают прочь.
Он вышел из церкви, замедлил шаг свой под раскидистой липой и возблагодарил бога за то, что освободил он его, недостойного, из сетей, раскинутых злым духом.
Вся деревня отмечала в этот день праздник урожая, и у всех людей было радостное настроение; нарядные дети радовались тому, что скоро начнутся танцы, с нетерпением ждали пирогов; молодые парни оборудовали всё, что требовалось для осеннего праздника, на лужайке, обсаженной молодыми деревцами; музыканты уже готовы были и настраивали свои инструменты. Кристиан ещё раз пошел побродить в чистое поле, чтобы привести в порядок свои чувства, чтобы всё обдумать как следует, а затем воротился обратно в деревню, а там уже и стар и млад собрались, чтобы в радости и веселье отметить праздник. И белокурая Элизабет тоже пришла со своими родителями; а юноша смешался с праздничной толпой. Элизабет танцевала, а он между тем вскорости завязал разговор с её отцом, который оказался откупщиком и был в деревне одним из самых богатых. Похоже было, что незнакомец приглянулся ему — и речи его, и молодость, — так что вскоре сговорились они на том, что Кристиан поступит к нему садовником. Юноша решился на это предприятие, надеясь, что теперь-то те знания и навыки, которые он так презирал у себя на родине, ему пригодятся.
И началась у него новая жизнь. Он поселился у откупщика и был принят как член семьи; новые занятия переменили и его облик. Он был столь добр, предупредителен и неизменно приветлив, что очень скоро все в доме, и в особенности дочь хозяина, стали благоволить к нему. По воскресным дням, когда она направлялась в церковь, у него уже готов бывал для неё букет чудесных цветов, и она, зардевшись, благодарила его от всей души; он начинал тосковать, если целый день не видел её, а вечером она рассказывала ему сказки и забавные истории. Вскоре они совсем уже не могли обходиться друг без друга, и старики, которые это заметили, казалось, ничего не имели против, ведь Кристиан был и самым усердным, и самым видным парнем во всей деревне; они и сами с первого взгляда ощутили в своей душе приязнь и любовь к нему. Через полгода Элизабет стала его супругой, — после зимы снова настала весна, ласточки и певчие птицы вновь вернулись в те края, сад стоял в прекраснейшем своем убранстве; на свадьбе царило веселье, жених и невеста были, казалось, на седьмом небе от счастья. Поздно вечером, когда они направились в спальню, молодой супруг сказал: