— Благородная княгиня, если для вашего освобождения достаточно слабых сил одного человека, позвольте мне отдать за вас кровь и жизнь.
— С какой охотой я бы согласилась, — поспешно ответила она, — но вам никогда не удастся это сделать, каким бы непоколебимым ваше решение ни было, не потому, что это слишком трудно, а потому, что это слишком легко.
— Не ослышался ли я? — спросил Ассад в крайнем изумлении.
— Ваше удивление мне понятно, — отвечала она. — Вы не можете себе представить, что легкость моего освобождения от колдовских чар делает его невозможным, однако это так. Самый хитрый и коварный из всех волшебников заточил меня, дочь могущественного султана, в рубин, застав меня врасплох в саду, только потому, что мой отец в гневе отказался дать ему три капли моей крови, которые, наверно, были ему нужны для каких-нибудь злых дел. Каждый обладатель камня может разрушить колдовские чары: но, чтобы я никогда не смогла радоваться прелестям жизни, колдун придумал такой способ моего освобождения, о котором никто не догадается, просто он доступен каждому, а чтобы сделать мои муки ещё более тяжкими, он рассказал мне о нем, и я должна хранить эту тайну, как самую сокровенную, если не хочу остаться в своем заточении навечно. Ах, как меня знобит! Разве я наслаждаюсь свободой уже больше одной минуты? Подай мне кубок вина, прекрасный юноша, я хочу пить, но поторопись.
Эта просьба необычайно умилила Ассада, так как исходила, казалось, из уст умирающей, которая требует от жизни последнего наслаждения, чтобы тем самым в последний момент ещё раз обмануть жизнь, и он, отвернув лицо, протянул ей вино, принесенное хозяйкой, которое от волнения оставил невыпитым. Поблагодарив его, она выпила вино, и сразу же облако вновь обволокло её. Подобно затухающему огню, вспыхнувшему в последний раз, опалила она взглядом Ассада и воскликнула: «О боже, я так хочу жить!» Облако потемнело и сомкнулось вокруг неё плотным кольцом; сердце Ассада разрывалось от боли, таяли и исчезали её прелестные черты; он всё ещё думал, что видит глаз, смотрящий на него с невыразимой мольбой из толщи облака, но скоро заметил свою ошибку, это был не глаз, а только рубин, который лежал на столе, тускло отсвечивая в судорожных вспышках лампы, изголодавшейся по маслу. «Ее тело, её душа, о боже!» — вздыхал Ассад и всё смотрел на рубин; лампа потухла, холодная, глухая, беспросветная ночь, как живое существо, легла ему на грудь.
Прошел год. Стояло прекрасное утро. Ассад бежал от большого шумного города; тихий и бледный, сидел он на скамье далеко от городских ворот, в уединенном месте, на берегу большой реки, которой город был обязан своим многолюдьем, могуществом и богатством; в руке, по обыкновению, он держал рубин и рассматривал его в немом отчаянии.
— Какой великолепный камень! — прозвучало за его спиной.
Он обернулся и увидел пожилого человека с благородными чертами лица, которые, однако, казалось, выдавали спрятанную в самые глубокие тайники души тоску; по облику мужчины было видно, что он привык повелевать.
— Да, это великолепный камень, — угрюмо повторил Ассад и с ревнивым чувством снова спрятал рубин на груди.
— Юноша, — сказал старик, — я покупаю у тебя этот камень. Есть благородные камни, которые делают человека кротким и добродушным, есть и такие, что приносят ему желанные сны. Когда я увидел твой, мною овладела необъяснимая печаль и в душе снова возник образ дочери, которую я потерял, словно она заново родилась. Отдай мне камень и сам назови цену.
Ассад покачал головой и ответил, не поднимая глаз, бесстрастно и горько:
— Даже если ты положишь к моим ногам королевство, я и тогда не отдам тебе камень. Только смерть разлучит меня с ним, да и то нет, потому что я возьму его с собой в могилу.
— Раб, — гневно закричал старик, — ты отдашь камень, или я заберу в придачу и твою голову!
Он выпрямился над спинкой скамьи, над которой согнулся было, рассматривая рубин, и устремил на Ассада яростный, пронизывающий взгляд. Ассад ничего не ответил, но тоже встал и беззвучно улыбнулся, словно бы со скрытой насмешкой.
Старик стал белым как мел, обернулся и сделал знак рукой охранникам.
— Покажите этой собаке, — закричал он и резким движением указал на Ассада, — как султан поступает с упрямцами!
Ассад выхватил кинжал, но сопротивляться было бесполезно, его сразу же обступили со всех сторон и уже готовы были убить. В этот момент его взгляд упал на султана, который не спускал с него глаз, и, насмешливо улыбнувшись, он вынул рубин, кивнул султану и, прежде чем его успели остановить, бросил камень далеко в реку.
— Убейте его! — закричал султан, задрожав от ярости, и выхватил из ножен меч.
— Я это сделаю сам! — сказал Ассад и приставил обнаженный кинжал к груди. Внезапно раздалось тихое «ах», это был только звук, но звук, который даже в преддверии смерти зажег в душе Ассада неистовое пламя, он опустил поднятую руку и стоял неподвижно, словно пораженный каким-то чудом.
— О Фатима, дочь моя, неужели наконец я тебя вижу? — вскричал султан, сделал шаг вперед, но внезапно остановился, словно страшась, что дорогое видение исчезнет, как только он к нему прикоснется.
— Хвала Аллаху! — возликовали телохранители и пали ниц.
— Отец, отведи меня к матери, — произнес сладостный голос, который Ассад слышал тогда в полночь; пылко, но робко обняла юная дева старика.
Боль и радость смешались в сердце Ассада, он громко вздохнул, но принцесса подошла к нему, покраснев, взяла его за руку, подвела к отцу и проговорила:
— Вот он, мой спаситель!
Султан некоторое время молча пристально смотрел на Ассада, потом сказал:
— Я хотел тебя убить!
— Да, — ответил Ассад, — но я ещё жив.
— И ты должен прожить столько, сколько тебе суждено, — возвысил голос султан, — и если ты пожелаешь мое царство, то я положу его к твоим ногам и не оставлю себе ничего, кроме тюрбана, меча и могилы.
— Мне нечего желать, — глухо и угрюмо возразил ему Ассад и продолжал, обращаясь к принцессе и обдумывая каждое слово, как человек, который сам себе выносит приговор:
— Я охотно отдал бы за тебя всю кровь до последней капли, но это не было мне суждено, я не освободил тебя, а только оплакивал — это может любой. А сегодня я был столь жалок, что выбросил в топкую трясину камень, вобравший тебя в свои глубины, когда человек, который, как теперь вижу, оказался твоим отцом, потребовал его у меня, безотчетно повинуясь воспылавшему в нем чувству тоски. О, я презираю себя за это, и ты тоже должна меня презирать!
— Ты не прав, — сказала Фатима, — именно потому что ты добровольно, по собственному решению выбросил рубин, который до того, подобно всем прежним обладателям камня, упорно никому не отдавал, смогло свершиться мое освобождение, это и было тем трудным условием, из-за которого, как и в борьбе чудовищ с драконами, нельзя было заранее предсказать, чем всё закончится, ведь каждый мог меня освободить в любом месте и в любое время.
— Значит, я стал счастлив потому, что не был корыстен, — сказал Ассад.
Фатима недоуменно взглянула на него, потому что не могла понять, о чём он говорит, но султан подошел к ним и сказал:
— Отныне ты мой сын. Не уходи, человек не должен стыдиться брать то, что дается ему по воле случая, заведомо зная, что он должен был бы при необходимости добиваться этого силой и упорством. Теперь же пойдем со мной во дворец, нехорошо, что мы так долго радуемся в одиночестве. У Фатимы есть мать.
ТЕОДОР ШТОРМ
ГАНС-МЕДВЕДЬ
Много-много лет назад среди векового соснового бора жил бедный угольщик со своей женой; недавно у них родился ребенок, здоровенький мальчик, они назвали его Гансом. Мальчик был настоящий крепыш, в самом младенчестве он уже очень удивил своих родителей, выказав необычайную силу; однажды ему дали трех щеночков поиграть, а он их затискал до смерти.
Родители побранили его за такую проделку, но в душе радовались его чудесной силе и уже заранее мечтали, какой богатырь у них вырастет. Однако недолго им оставалось радоваться; сейчас я тебе расскажу, что было дальше.
В том лесу жила большая медведица с двумя медвежатами, да как-то раз попались они охотникам, и осталась медведица одна; от такого горя медведица никак не могла утешиться, день и ночь она бродила по лесу и ревела от тоски. И вот однажды медведица набрела на домик угольщика, а перед домом играл на травке маленький Ганс.
Увидела медведица малыша, вспомнились ей родные детушки, как живые, и захотела она тогда отомстить злым людям, которые их отняли; она бросилась на маленького Ганса, чтобы съесть. А Ганс не испугался, выдернул с корнями молодое деревцо и начал храбро отбиваться. Подивилась медведица его силе и храбрости. «Дай-ка, — думает, — утащу мальчонку к себе в берлогу, вспою его своим молоком, он станет сильным, как медведь, и будет мне вместо моих медвежатушек на старости лет кормилец и защитник». Сказано — сделано; старая медведица осторожно взяла Ганса передними лапами и, как он ни кричал и ни брыкался, уволокла его к себе в чащу.
Придя в берлогу, она уложила приемыша на мягкую постельку, которую приготовила для родимых детушек, распушила подстилку, и под её ласковое ворчание Ганс успокоился, усталость сморила его, и он заснул.
Утром он открыл глаза, а медведица уже тут как тут, сидит рядом и протягивает ему в лапах горсть свежей лесной земляники, которую успела набрать спозаранку; накормив мальчика, она дала ему попить своего молока; подкрепившись, маленький Ганс повеселел и стал играть с медведицей, хлопать её ладошкой и трепать за кудлатую шерсть, радуя свою кормилицу.
Поиграв с мальчиком, медведица снова отправилась в лес, но, перед тем как уйти, завалила вход в берлогу громадным камнем, и Гансу волей-неволей пришлось просидеть взаперти до её возвращения.
С тех пор так и повелось; утром медведица уходила и возвращалась в полдень; она всегда приносила своему питомцу гостинец — то ягодку, то красивый цветок; поиграв с мальчиком, она опять уходила и до самого вечера бродила по лесу, однако же, как назло, ни разу не забыла привалить камень к отверстию пещеры.