Едва только Ганс вступил в королевские палаты — король выбежал ему навстречу и стал на радостях обнимать. Потом король сказал:
— Пойдем со мною, сынок! Я отведу тебя к принцессе и отдам тебе половину царства.
И вот они пошли к принцессе, и когда король сказал, что привел ей жениха, она тоже обрадовалась, что великан погиб, а ей достался в женихи пригожий добрый молодец. Ганс-Медведь и впрямь был не только большим силачом, но и очень хорош собою. Поэтому принцесса недаром радовалась, увидев своего будущего мужа, и вскоре вручила ему перед алтарем руку и сердце.
А потом старый король умер и они его торжественно похоронили, и тогда Ганс, который стал повелителем целого королевства, поехал с молодой женой навестить своих родителей и забрать их вместе с братьями и сестрами к себе во дворец.
Нечего и говорить, как они удивились, когда подъехала золотая карета и остановилась перед их убогой лачугой! А когда они поняли, что король — это их сыночек Ганс, а прекрасная принцесса — его жена, тут уж они так удивились и обрадовались, что и описать невозможно! А Ганс посадил всех в карету, и они со всею свитой поехали к медвежьей берлоге, чтобы навестить приемную матушку Ганса. Однако, подъезжая к берлоге, они забоялись и стали просить короля, чтобы он велел повернуть назад. Но он их успокоил, а как доехали, выскочил из кареты и один, без провожатых, пошел в берлогу. Бедная медведица лежала пластом на подстилке, она была при смерти. Бедняжка заболела, силы её ослабели, и она больше не могла, как прежде, добывать себе в лесу на пропитание; наверно, она так и померла бы голодной смертью, не дождавшись Ганса, но он подоспел как раз вовремя.
Узнав своего приемыша, медведица приподнялась и хотела к нему подползти, но силы её оставили, и она вновь упала на свое ложе. Ганс крикнул слугам, чтобы они поднесли еду и питье; затем он присел рядом с медведицей и стал её гладить и нежно за нею ухаживать. Медведица лизала шершавым языком руки короля и глядела на него ласково, как будто хотела сказать: «Вот я и дождалась тебя, ты пришел, чтобы оказать мне последнюю службу; значит, не зря я тебя вскормила и вырастила».
Понемногу и остальные осмелели и тоже вошли в берлогу, а королева положила голову медведицы себе на колени, гладила её своими нежными ручками и, глядя на своего супруга, тоже старалась всячески угодить медведице.
Но всё было напрасно! Добрая медведица была уже так стара и слаба, что не могла больше жить…
Бросив последний исполненный благодарности взгляд на короля, медведица вытянулась и испустила дух. А король поплакал о старой своей кормилице, и все остальные тоже очень жалели её и долго ещё стояли над её ложем.
Потом они погребли медведицу под вековечным дубом и воротились в королевский город, и Ганс-Медведь царствовал в нем со своей красавицей женой, и они жили мирно и счастливо многие годы.
ХИНЦЕЛЬМЕЙЕР
В старинном и поместительном доме жили господин Хинцельмейер и его жена — прекрасная госпожа Абель; уже минуло одиннадцать лет их супружества, и, по подсчетам соседей, годы их были немалые, — если вместе сложить, получалось восемьдесят, — а они всё так же были молоды и пригожи, без единой морщиночки на лбу и под глазами. Всякому понятно, что просто так этого не бывает, и коли у городских кумушек заходила речь об этом семействе, то кофепитие получалось дольше пасхального, потому что каждая выпивала на три чашки больше, чем обыкновенно. Одна говорила: «У них на дворе колодец с живой водой!» Другая: «Не вода, а молодильная мельница!» А третья: «У Хинцельмейеров мальчонка родился с волшебным колпачком на голове, вот старики в нем по очереди и спят!» Зато мальчонке такие мысли никогда не приходили в голову; глядя на молодых и пригожих родителей, он принимал это как нечто само собой разумеющееся; однако же и на его долю достался твердый орешек, который ему не сразу удалось раскусить.
Однажды осенью он забрался в длинный коридор на верхнем этаже и сумерничал в одиночестве, воображая себя отшельником, потому что его ученица, дымчатая кошечка, на этот раз улизнула с урока в сад, решив проведать там зяблика, и обычная игра в профессора не состоялась. Вот он и засел в уголке в роли отшельника и на досуге предавался размышлениям о том, куда улетают птички, как устроен белый свет, и о различных других, ещё более глубокомысленных вопросах; об этих вещах он собирался потолковать завтра с кошкой; и тут вдруг мимо него прошла его матушка, прекрасная госпожа Абель.
— Гей, гей, матушка! — воскликнул на радостях мальчик, но она его не расслышала и прошла дальше; в конце коридора она остановилась перед белой стеной и, взмахнув рукой с белым носовым платочком, трижды постучала. Хинцельмейер сосчитал про себя: «Раз… два…», но не успел он вымолвить «три», как стена бесшумно раздвинулась и матушка скрылась в проеме. Едва исчез за ней кончик носового платка, стена задвинулась с тихим хлопком, оставив отшельника наедине с новой загадкой, над которой ему пришлось размышлять, — куда это матушке понадобилось ходить сквозь стену? Тем временем сумерки всё сгущались, и наконец угол, в котором сидел мальчик, совсем потонул во мраке; и вдруг снова послышался негромкий хлопок, и прекрасная госпожа Абель вышла из стенки. Когда она поравнялась с мальчиком, на него повеяло душистыми розами.
— Матушка, матушка! — позвал мальчик, но она не обернулась на его голос; он слышал, как она спустилась по лестнице и вошла к папеньке; а там была его лошадка, он сам прицепил уздечку к латунной шишке на печной заслонке и оставил её на привязи. Как тут было усидеть на месте! Он вскочил, бегом промчался по коридору, лихо скатился вниз по перилам и рывком распахнул дверь; навстречу ему повеяло ароматом роз; Хинцельмейер подумал, что матушка и сама похожа на розу, так светилось её лицо. Хинцельмейер не на шутку призадумался.
— Милая матушка, — спросил он наконец, — почему это ты ходишь сквозь стенку?
Видя, что госпожа Абель приумолкла, вместо неё заговорил папенька:
— Эка невидаль, сынок! Другие-то ходят в дверь.
Это объяснение показалось Хинцельмейеру вполне удовлетворительным, но вслед за первым возникли новые вопросы.
— А куда же ты идешь, когда проходишь сквозь стенку? — продолжал он свои расспросы. — И где же розы?
Но тут папа не дал ему опомниться, он перевернул сына вверх тормашками и водрузил его на лошадку, а маменька запела прекрасную песню:
Ехали рядышком два кирасира —
Хатто из Майнца и Поппо из Трира.
Хатто — вот так! Поппо — в галоп!
Хатто в болото, а Поппо — в сугроб.
— Отвяжи лошадку! Отвяжи лошадку! — завопил Хинцельмейер, и папа отвязал лошадку от латунной задвижки; мама пела; наездник пустился вскачь: гоп-ля — вверх, гоп-ля — вниз! Словом, где уж тут помнить про какие-то розы и белые стены? Он всё забыл — не до того было.
Шли годы; чудо ни разу не повторилось на глазах Хинцельмейера, и он с тех пор позабыл о нем думать, хотя родители по-прежнему оставались молодыми и пригожими и даже зимой от них восхитительно пахло розами.
В пустынный коридор наверху Хинцельмейер больше не захаживал, потому что кошечка состарилась и умерла, учить ему стало некого, и школа сама собой прекратилась.
По расчетам Хинцельмейера, ему уже недолго осталось ждать того дня, когда начнут пробиваться усы; и вот в это время ему как-то раз понадобилось сходить на верхний этаж и поглядеть на белую стену в коридоре, потому что он надумал устроить вечером театр теней и представить знаменитую пьесу «Навуходоносор и его щелкунчик». Ради этого он и поднялся наверх; и вот, разглядывая белую стену, заметил вдруг, что из неё торчит наружу кончик носового платка. Он наклонился, чтобы получше его рассмотреть, и в уголке увидал буквы АХ, которые могли означать только одно — Абель Хинцельмейер; платочек был матушкин. Тут у него в голове загудело, мысли завертелись и потекли вспять, пока не вернулись к первой главе этой истории и на ней остановились. Он потянул за кончик, и после нескольких мучительных попыток ему удалось вытащить платок целиком; припомнив, как в прошлый раз поступила прекрасная госпожа Абель, он трижды ударил платочком по стене: раз-два-три, — и стена перед ним расступилась. Хинцельмейер шмыгнул внутрь и очутился нежданно-негаданно — где бы вы думали? — на чердаке! Сомневаться в этом не приходилось — перед ним был старинный прабабушкин шкаф, украшенный китайскими пагодами, рядом он узнал свою детскую колыбельку, тут же стояла и лошадка-качалка, — словом, здесь был целый склад старых ненужных вещей; на поперечной балке, как всегда, висели по крючкам зимние вещи — батюшкины плащи и дорожные воротники; потревоженные сквозным ветром, который проникал в чердачную отдушину, они медленно поворачивались вокруг своей оси.
«Странно, — подумал Хинцельмейер, — зачем надо было матушке ходить сквозь стену?»
Не увидев ничего, кроме давно знакомых предметов, Хинцельмейер хотел уже было уйти с чердака через дверь. Но не тут-то было — дверь куда-то пропала. Хинцельмейер оторопел от неожиданности; в первый миг он подумал, что, наверно, перепутал дорогу, оттого что вошел не с той стороны. Он повернул назад, пролез сквозь висящие одежды и воротился к шкафу в надежде на то, что отсюда-то уж найдет дорогу к выходу; и он не ошибся, впереди действительно оказалась дверь; он даже удивился про себя, что не разглядел её с первого раза. Но стоило ему ступить один шаг, как всё опять показалось таким чужим и непривычным, что его снова взяли сомнения: та ли это дверь или другая? Однако, сколько ему было известно, другой двери тут никогда не существовало. Больше всего его смутило то, что на ней не было знакомой железной ручки и не оказалось на месте ключа, который обыкновенно торчал в замке. Поэтому Хинцельмейер наклонился к отверстию и стал высматривать, нет ли кого поблизости на площадке или на лестнице, кто бы его мог выпустить. Но, к вящему своему изумлению, он вместо темной лестницы узрел там светлую горницу, о которой он раньше не подозревал.