— Я вполне согласен с тобою, — отвечал ему нищий странник. — Но вот что припомнилось мне: много сотен лет назад или больше жил в Германии лекарь один — имя его было Теофраст Парацельс[22], Бомбаст фон Гогенгейм.
А вот фамулус[23] его звался Иоганн Оперин. Ты не родственником ему доводишься?
— Он самый и есть.
— О, значит, встретил я того, кого надо, — так сказал нищий странник. — Ибо вижу я, что ты, под стать твоему мастеру, сможешь разобраться здесь во всём, в этой дельте. И прошу тебя, не отказывай, вразуми меня!
Лев доверчиво потерся гривой о колени Иоганна Оперина. Тот сказал:
— В сущности, здесь всё так же, как и на восточном берегу. Вещи выглядят, как там, но вот только они отделены от материи. И везде — хоть на том берегу, хоть на этом — ты ведь можешь обладать ими лишь отчасти и не можешь силою сознания своего влиять на них. Но советую тебе: наслаждаясь этими неземными творениями, проявляй умеренность.
А змея снова тут как тут и тоже поприветствовала Оперина:
— Видеть вас вместе — для меня большая радость.
— Да, конечно, — был ответ человека, что казался лесничим, — наши встречи ведь подчиняются закону, предначертаны заранее судьбою — в настоящем, в прошлом, — ну а в будущем?
— Не знаю, видно будет.
И подумал Теофраст: а есть ли настоящее? Размышляя дальше, он пришел к выводу, что бытие Иоганна Оперина изменило несомненно его собственное состояние, он почувствовал тяжесть какую-то. Его можно терпеть, его можно любить, но казалось, что сам по себе не имеет он собственных жизненных сил и оттого нужны ему силы странника.
«Если только сумею, — так подумал он, — эту тяжесть вынести».
Зычно лев зевнул тут, и сплелось всё сразу в единую цепочку предначертанную; сонно тот заморгал глазами, растянулся, будто собираясь полежать. Невероятно, сказал себе странник нищий, но нашел в себе он мужество — сам не зная откуда — и ткнул сзади зверя посохом своим, на конце его была игла железная. Лев вскочил свирепо, готовый тут же броситься, но раздумал сразу, как увидел пред собою полного решимости странника.
— Да, — сказал Оперин, от взгляда которого не укрылась эта стычка, — сколько мне пришлось у вас там с этим зверем натерпеться-намучиться, мне самому и особенно моему учителю! День и ночь он ломал себе голову над тем, как держать себя с ним следует. Много книг он написал о том. Чтоб суметь совладать с ним, суметь подчинять его, он обследовал небо и землю. Тайны божьи пытался он использовать, хотя и было это нечестно; обращался он к тайнам природы, изучил все травники в мире, побывал у алхимиков, не убоялся сбиться с пути в лабиринтах теологии, всех талмудистов обошел и вольных каменщиков; чтобы приручить зверя этого, уберечь от болезней, сохранить его природные инстинкты и — хоть страх перед ним испытывал ежеминутно — жизнь в него вдохнуть.
Оперин сам перебил себя и рассмеялся:
— Он обстрижет зверюге когти, а потом давай отращивать их; то голодать его заставит, то накормит до отвала, то посадит зверя в клетку, то опять по кругу примется гонять. То хлороформу даст ему, а то устроит вивисекцию. Но тот не умер. И раз уж прикончить зверя не дано, он стал верхом на нем прогулки совершать.
Рассмеялся тут и Теофраст. А потом он посерьезнел.
— И тем не менее, — так продолжил он, — его прикончил, как, впрочем, и тебя, — неумолимый удар неисправимо коварной бестии; и потому с ним лучше дела не иметь.
Боже мой, ведь не об этом же речь!
Лев заурчал смиренно. Он всё лизал лапу и делал вид, что ничего не слышит. А вот змея вдруг оживилась.
— Я знаю твоего господина, — начала она, — гораздо лучше тебя, милый Оперин. В свое время мы были лучшими друзьями.
После чего она разразилась длинной проповедью:
— Недооцениваете вы оба славного Бомбаста! Как можно насмехаться над учителем, которого сам Бог наделил высочайшей человеческой мудростью! Я со своей стороны содействовала тут немало, когда он, как это случается порой, не проявлял должной щедрости. А что касается вот этого высокочтимого льва, то он потомок того самого отца всех львов, и он играет с человеком, как играл с ним его родитель. Без этого скучным было бы его существование. В одной глубокой, темной пещере стоит крест, подле него — лампада. И вот уж много тысяч лет горит она, хотя никто не подливает масла и не меняет в ней фитиль. А на кресте распято божество, сей бог велел себя распять, стремясь познать страдание. Ведь, как известно, без страдания нет радости.
Тут пилигрим добавил:
— Это правда! Нет без страдания радости, без здоровья — болезни, и без опасности — уверенности нет. Я сам познал, сколь благотворно ощущение такое, — ведь сколь возвышеннее бытие, когда во власти пребываешь свирепой переменчивости льва, а не в ложной уверенности в надежности лениво-сонной жизни.
Мимо прошли четыре огонька — бог знает откуда они появились, — оживленно и шумно болтая друг с другом: отблески их мерцающего света отразились на золотой короне зеленой змеи, скользнули по гриве льва, осветили пилигрима и Иоганна Оперина. Надо сказать, что впервые эти восемь живых существ смогли увидеть себя в таком неземном блеске, и это длилось так долго, что они успели рассмотреть друг друга.
Донесся обрывок фразы одного из огоньков:
— Без опасности нет безопасности. Но в конечном счёте, без света нет тьмы!
— Объясни мне всё-таки, — снова вступил Оперин, — почему ты отринул твердую почву под ногами и повлекся в междуречье? Ведь та истина, что попадает на землю и тут же истлевает, подобно фитилькам тех огоньков, — к чему тебе такая? Её ведь много на земле.
— Зато людей таких, как ты, там мало.
Тот продолжал:
— Исчерпывающий ответ может быть дан лишь после длительного пребывания здесь. Пока ещё неясно — свершился переезд сей по доброй воле или нет, а также мне неясно — было ль то впервые иль свершал ты это сотни тысяч раз. Быть может, ты подумаешь: ну и память у тебя! И всё же на это можно возразить: воспоминанию должно предшествовать забвение. Поток воспоминаний без берегов и без преград уподобляется всемирному потопу, который поглощает всё и губит всё живое — растение, зверя, человека.
— Мне думается, что наш отче лишь дергает за веревочки, заставляя плясать своих кукол, и куклы пляшут, и ты такая же кукла, как и я! — с неожиданной резкостью заметил Оперин.
Пилигрим:
— На это может дать ответ змея.
— Я не оспариваю власть владыки. В противном случае мне бы пришлось сознаться в свершении более тяжкого греха, чем просто искушение яблоком Евы и Адама.
Так сказала змея и потом продолжала:
— Вот перед нами гость наш, пилигрим, мой друг, в его лице пред нами предстает творенье, которое имеет с ним немало сходных черт.
Ведь я, когда был он ещё ребенком, существовала рядом с ним. Еще тогда, когда он мальчиком из тоненькой соломинки пытался выдуть мыльный пузырь, что отливал тончайшими оттенками радуги, он создавал свой шар земной, как будто мир реальный, в котором жил он; мир, созданный Творцом, не существовал на деле, и лишь ему дано было его сейчас вот сотворить: и то, что виделось ему в небесной синеве, пытался он открыть для всех людей, те же, не видя ничего, над ним лишь потешались. Но постепенно он научился отменно разукрашивать свои творения, и теперь, как это ни странно, находилось всё больше дураков, которым те воздушные замки казались просто верхом красоты, и они тут же вселялись в них. Кто знает, может быть, все мы здесь, и ты, конечно, сейчас находимся в одном из замков, сотворенных им, что долго он скрывал.
— Допустим, всё так: тогда хотел бы я позвать в мой микрокосм моих друзей, умолкших навсегда. На это нужно мне, конечно, благословенье отчее; я получу его, я в том не сомневаюсь, — ведь он везде, во всяком, с каждым, и нельзя не чувствовать его.
И только отзвучали те слова, как тьма ночная опустилась на природу, и орлы — незримые — слетелись к странному собранию.
Змея сказала сонно, будто погружаясь в дрему:
— То был он! Он отмечает всякое опасное, коварное мгновенье. Когда вершит он это, гаснут вмиг все огоньки на свете. Но вот они уже опять едва мерцают.
— Но ведь не будешь же ты утверждать, глупая рептилия, что солнце — тот же огонек, — сказал Оперин.
Теофраст сложил руки, лев прижался к нему.
— Я чувствую веленье, мне надобно идти, — сказал Теофраст.
— Но ведь не для того, чтобы искать Ничто в Нигде? — добавила змея.
— Ты называешь это всё — Ничто, — сказал бездомный нищий, — оттого что оно в конечном счёте беззвучно, не имеет цвета, запаха и вкуса и недоступно осязанью. Но ощущенье это — обманчиво, попробуй напряги свои способности — и ты познаешь, может быть, тогда: сие объемлет то высочайшее, что дано нам, людям.
Змея свернулась кольцами и сказала, что устала.
— Я благодарна всевышнему больше всего за то, что даровал он нам сон; в том проявляется его великая любовь.
— Как знаешь, делай, что тебе вольно, — ответил странник, тот, кого змея провозгласила божеством, и пошел прочь в сопровождении Оперина.
И лев последовал за ними, но вдруг свернул в кусты, увидел он зебр и газелей, что резвились в пышных прериях, и скрылся там.
Друзья не заметили его отсутствия, но без него почувствовали себя свободнее, живее, им даже стало весело.
Они беседовали о тех прошлых глупостях, которые они совершали оба в том мире, где убивают зверей для того, чтобы их съесть, из земли выкапывают картофель, разрезают кочаны капусты и хлеб пекут из желтых зернышек, что зреют в колосках на поле.
— Чего только мы не вытворяли, — смеялись они, — чтобы устыдить ангела у райских врат, которые остались для нас закрытыми! Мы вздумали показать ему, на что мы способны, и довели его до того, что рай ему уже показался сущим адом, а земля, где жить назначено лишь душам грешным, представилась небесным раем.