Всяк и каждый путешествовал и ничем иным не занимался. Ни один человек не сидел дома. Все непрестанно носились по земному шару: в поездах и автомобилях, на машинах и самолетах, пешком. Людей ничто не утомляло. Длилось это 420 дней и ночей, затем время путешествий навсегда миновало. Воротившись домой, все вдруг почувствовали неодолимый интерес к театру и кино. Дни и ночи напролет шли нескончаемые представления. И никто даже на минуту не отвлекался на другие занятия. Почти четыре года длилось это сладостное время, затем и оно миновало. Оно сменилось эпохой кабаков и ресторанов. Человечество провело там безвыходно 2 года.
Этот период сменился куда менее приятным. 320 дней и ночей человечество просидело на унитазе, ни разу не привстав… Все обрадовались, когда этот период наконец-то навсегда кончился. Но что касается гигиены, то он имел весьма опасные последствия. Все люди, без исключения, заболели. 780 дней суждено им было болеть, не вставая с постели.
Это было последнее, что входило в их жизненные задачи. И тогда все умерли.
Государственный советник Рвениус явился к Господу для доклада и проговорил с нижайшим поклоном:
— Смею доложить Вашему Всемогуществу, что всемирная плановость хозяйства полностью внедрена.
Всевышний раскурил свою трубку, глубоко затянулся, а затем спросил:
— Ну а как же нам быть дальше?
— Разумеется, начать всё сначала, — заявил Рвениус.
— Чудненько! Но, господин государственный советник, осел вы мой ненаглядный, в таком случае годы любви надо было приберечь на конец или же отвести специальное время для обзаведения детьми. Ведь теперь всё человечество вымерло, и мне ничего другого не остается, как совершить всё сотворение мира сначала.
Государственный советник Рвениус хотел ещё что-то возразить, но мощный пинок господень уже направил его в ад.
В аду он немедленно сунулся с докладом к Люциферу, чтобы изложить ему свои предложения по реорганизации ада. Никогда прежде Люциферу не приходилось так смеяться.
— Но господин государственный советник, дорогой мой! Неужто вы не знаете? Организованный порядок — это ведь и есть сам ад!
ГУСТАВ МЕЙРИНК
ИСТОРИЯ ЛЬВА АЛОИСА
История льва Алоиса была следующая. Матушка родила его на свет и тут же скончалась. Своими слабыми лапами, мягкими, точно пуховки для пудры, старался он разбудить её, — измученный жаждой, он погибал от палящего полуденного зноя.
— Как выпивает солнце утреннюю росу, так выпьет оно и его жизнь! — вдохновенно восклицали павлины на развалинах древнего храма, с пророческим видом потряхивая радужно-сизым оперением.
Так и случилось бы, если бы не проходили мимо овечьи отары самого эмира.
Колесо Фортуны повернулось.
— Пастухов у нас нет, тьфу-тьфу, не сглазить бы! Пастухи вечно во всё суются. Отчего ж не подобрать этого львенка? — рассудили овцы. — Кстати, и вдова Бовис обрадуется, ведь она обожает воспитывать. С тех пор как её старшенький отбыл в Афганистан после женитьбы на дочери верховного княжеского Барана, ей по временам бывает так одиноко…
И госпожа Бовис радушно приняла львиного детеныша и стала выхаживать его, холить да лелеять вместе с Агнессой, своей родной доченькой.
Против был только господин Смушка Цетерум, сириец родом, кривоногий курчавый брюнет. Склонив голову набок, он молвил певучим голосом:
— Бе-бе, всё это к беде-е!
Но он всегда умничал, и потому никто не придал его словам должного значения.
Львенок подрастал не по дням, а по часам, и скоро его крестили и нарекли Алоисом.
Госпожа Бовис на крестинах не раз смахивала слезу, а служка Баранья Башка записал в книге «Алоис» и поставил три крестика вместо фамилии. А чтобы всякий сразу смекнул, что дитя-то незаконнорожденное, сделал эту запись на отдельном листе.
Детские годы Алоиса текли подобно светлому ручейку. Он был хорошим мальчиком и не мог вызвать нареканий, разве что за какие-нибудь тайные шалости. А уж до чего умилительно было смотреть, как пасется малыш вместе с ягнятками и по-детски беспомощно, однако со здоровым аппетитом старается разжевать жесткие пучки тысячелистника, которые застревают у него между длинных клыков.
Каждый день они с сестричкой, малюткой Агнессой, и её подружками ходили гулять в бамбуковую рощу, и то-то было там веселья да разных игр да утех!
— Алоис, — всякий раз просили девочки, — покажи нам когти, ну, пожалуйста, Алоис!: — А стоило ему выпустить когти, девчушки хихикали, краснея, шушукались и возмущались: — Фи, как неприлично! — Но потом всё равно опять просили показать.
Глубокая сердечная склонность рано зародилась у Алоиса к маленькой тонкорунной Схоластике, любимой дочурке господина Смушки.
Часами сиживал он подле неё, а она плела ему веночки из незабудок. Если они оставались наедине, он читал ей такие прекрасные стихи:
И она проливала сладкие слезы умиления.
А потом они играли среди сочной луговой зелени и резвились до упаду.
Когда он, разгоряченный ребяческими забавами, приходил вечером домой, госпожа Бовис, задумчиво поглядывая на его гриву, только и говорила: «Молодо — зелено!» И ещё: «Ах, сыночек, что-то ты нынче опять разлохматился!» Матушка Бовис была сама доброта…
Алоис достиг отроческого возраста, и главной радостью его сделалось ученье. Первый ученик, в школе он всегда отличался образцовым прилежанием и примерным добронравием, а по пению и ритмическим танцам неизменно получал высший балл.
— Правда ведь, маменька, — говорил он каждый раз, принеся домой похвальный отзыв господина учителя. — Правда ведь, когда я вырасту, я смогу стать директором театра?
И всякий раз госпожа Бовис украдкой утирала слезу. Милый мальчик, невдомек ему, что эту должность может занимать лишь самый настоящий баран. Она вздыхала, гладила его по головке, приветливо помаргивая глазами, и с нежностью глядела, как бежит он на лужок делать уроки, — нескладный такой, с тоненькой шейкой и кривоватыми слабыми ножками, какие бывают у подростков.
«Осень наступила…» И тогда было сказано: «Детки, будьте осторожнее, не ходите далеко, особенно в сумерках, когда солнышко садится. В недобрые края пришли мы — кровавый убийца, свирепый персидский лев творит здесь разбой».
И всё более диким становился Пенджаб, всё мрачнее, всё суровее природа.
Скалистые отроги гор близ Кабула вонзаются в зелень долин, бамбуковые заросли встают дыбом от страха, а над болотами лениво витают белоглазые демоны лихорадки, при каждом вздохе исторгая тучи ядовитой мошкары.
Овечье стадо в молчании и страхе шло ущельем. За каждой скалой — смертельная опасность.
И вдруг воздух содрогнулся от жуткого глухого рева — вне себя от ужаса овцы бросились бежать.
Огромная тень метнулась из-за ближней скалы — прямо на господина Смушку, который шел последним.
Могучий старый лев!
Господин Смушка, без всякого сомнения, погиб бы, но в этот миг произошло нечто совершенно непредвиденное. В веночке из маргариток, с букетиком георгинов за ухом, мимо галопом промчался Алоис, заливисто блея: «Бе-е, бе-е!»
Словно молния ударила тут в землю — старый лев застыл на месте и в безмерном изумлении уставился вслед беглецу.
Долго не мог он издать ни звука, а когда наконец свирепо зарычал, Алоис был уже далеко и в ответ снова проблеял: «Бе-е, бе-е!»
Битый час простоял старик, погруженный в глубокое раздумье: всё, что когда-либо доводилось ему слышать или читать о разнообразных обманах чувств, перебирал он в своей памяти.
Но тщетно!
Холодная ночь спускается в Пенджабе на землю во мгновение ока. Зябко поеживаясь, старик застегнулся на все пуговицы и побрел в свое логовище.
Но сон бежал от него, и когда в облаках зеленым огнем разгорелся гигантский кошачий глаз полной луны, лев встал и пустился вдогонку за стадом.
Лишь на рассвете нашел он Алоиса: тот, по-прежнему с цветочками в гриве, сладко спал под кустиком.
Лев положил ему лапу на грудь, и Алоис вскочил с испуганным «бе-е».
— Сударь! Оставьте же наконец это ваше «бе-бе»! С ума вы сошли? Да что ж это делается, господи боже, ведь вы лев!
— Прошу прощенья, мне очень жаль, но вы заблуждаетесь, — несмело отвечал Алоис. — Я барашек.
Старого льва так и затрясло от ярости.
— Вы что, потешаться надо мной вздумали?! Всяких там бяшек — на здоровье, можете морочить, сколько вам угодно…
Алоис прижал лапу к сердцу и, устремив на льва ясный, открытый взор, сказал с подкупающей искренностью:
— Слово чести, я баран!
Тут старик ужаснулся, как низко пал его соплеменник, и велел Алоису рассказать о себе.
— Всё это, — резюмировал он, выслушав историю Алоиса, — весьма загадочно и совершенно непонятно, но то, что вы лев, а никакая не овечка — это точно. Если вы, черт возьми, мне не верите, то извольте сравнить ваше и мое отражения вот здесь, в пруду. И давно уже пора вам научиться рычать подобающим образом, смотрите, вот так: р-р-р-р-р! — Он так зарычал, что вода в пруду подернулась рябью и стала похожа на наждачную бумагу. — Ну-ка попробуем! Смелей, это совсем не трудно!
— Р-р… — робко начал Алоис, но сразу же поперхнулся и закашлялся.
Старый лев нетерпеливо поглядел на небо:
— Ну вот что, учитесь, упражняйтесь теперь самостоятельно, а мне пора домой.
Он посмотрел на часы:
— Ах, черт! Уже полпятого! Ну, мое почтение! — Лев помахал лапой и поспешно скрылся из виду.
Алоис стоял как громом пораженный. Значит, вот оно что! Ведь совсем недавно он окончил гимназию, где ему, можно сказать, как дважды два доказали, что он баран, а теперь!.. Именно теперь, когда он избрал поприще служения Мельпомене! А как же… как же Схоластика? Он даже заплакал: «О, Схоластика!»