В этот миг лошадь повернула голову и, прижав уши, взглянула на него бегающими глазами, которые казались ещё злей и яростней из-за того, что как раз на высоте глаз по уродливой морде косо шли белые пятна. При виде этой уродливой головы перед ним на миг промелькнуло давно забытое человеческое лицо. Прежде ему нужно было очень постараться, чтобы вызвать в памяти черты этого человека, а теперь они сами встали перед ним. Однако воспоминание, вернувшееся вместе с этим лицом, было не столь отчетливо. Он знал только, что оно относится к двенадцатому году его жизни, к той поре, память о которой как-то связана с запахом сладкого и теплого лущеного миндаля.
Он вспомнил, что это — искаженное лицо омерзительного нищего, которого он всего один раз видел в отцовской лавке. Искажено это лицо было от страха, потому что люди угрожали нищему, у которого была крупная золотая монета, а откуда она взялась, он сказать не хотел.
Лицо его снова расплылось и исчезло, а купеческий сын всё ещё шарил пальцами в складках одежды; когда его осенила не вполне ясная мысль, он нерешительно вытащил руку, обронив при этом завернутый в шелковую бумагу берилл под ноги лошади. Купеческий сын нагнулся, лошадь изо всех сил ударила его копытом. Он опрокинулся навзничь, громко застонал, его колени подогнулись, а пятки стали непрестанно бить о землю. Два солдата встали и подняли его, схватив за плечи и под колени. Он почувствовал запах их одежды, тот самый душный, безутешный запах, что шел из их комнаты на улицу, и хотел вспомнить, где уже вдыхал его однажды, давным-давно, но тут сознание покинуло его. Они пронесли его по низенькой лестнице, по длинному полутемному коридору и уложили в одной из своих комнат на низкую железную кровать. Потом они обыскали его одежду, забрали цепочку и семь золотых и лишь после этого, тронутые его непрерывными стонами, пошли за хирургом.
Через некоторое время он открыл глаза и постиг сознанием мучившую его боль.
Но ещё больше испугало и встревожило его то, что он лежит один в этом унылом помещении. С трудом устремив глаза в терзаемых болью глазницах на стену, он увидел на полке три ломтя того самого хлеба, который солдаты несли через двор.
В комнате не было ничего, кроме жестких низких кроватей, запаха сухого тростника, которым были набиты матрацы, и других душных, безутешных запахов.
Некоторое время его мучила только боль и удушающий страх смерти, по сравнению с которым боль была облегчением. Потом ему удалось на мгновение позабыть страх смерти и подумать, как всё это случилось.
И тут он почувствовал другой страх, колющий, но не столь гнетущий; такой страх он испытывал не впервые, а сейчас ощутил его как нечто преодоленное. И он сжал кулаки и проклял своих слуг, которые, сами не зная о том, погнали его навстречу смерти: прислужник — в город, старуха — в лавку ювелира, девушка — в заднюю комнату, а девочка, с помощью своего коварного двойника, в теплицу и оттуда, — он вновь увидел свой головокружительный путь по ужасным лестницам и мостам, — под копыто лошади. И снова на него напал великий, удушливый страх. Потом он заскулил, как младенец, не от боли, а от душевной муки, и зубы его тесно сомкнулись.
С великой горечью смотрел он на свою прошлую жизнь и отрекался от всего, что ему когда-либо было мило. Преждевременная смерть была до того ему ненавистна, что он возненавидел и свою жизнь, которая привела его к смерти. Эта безысходная ярость отняла у него последние силы. Голова у него кружилась, и на короткое время он опять забылся дурным, пьяным сном. Потом проснулся и хотел закричать, потому что по-прежнему лежал один, но голос его не слушался. Под конец его вырвало сперва желчью, потом кровью, и он умер с искаженным лицом, закусив губы так, что обнажились зубы и десны, и выражение его стало чужим и злобным.
РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ
ПОБЕДИТЕЛЬ ДРАКОНА
Была на свете одна чудесная богатая страна, и были там и леса, и поля, и реки, и дороги, и города. Правил над всем этим король, помазанник божий. Старец сей отличался возрастом преклонным, был древнее всех на свете королей, о каких что-либо было известно; гордым был тот правитель, как никто другой. Единственным чадом этого короля была дочка, совсем ещё ребенок, красоты невиданной, нрава кроткого, мечтательного. Король состоял в родстве со всеми соседними государями, ну а дочь его была мала и потому ещё никого не знала. Именно красота, кротость, мягкость и величие её тихого лица, ещё как будто не пробудившегося к жизни, и послужили печальной причиной появления в здешних местах дракона, который, по мере того как девушка становилась взрослее и краше, подбирался всё ближе и ближе и наконец поселился в соседнем лесу, нагоняя на всех страх и ужас; какие-то тайные узы связывали юную деву и это чудовище, в чем-то они дополняли друг друга, подобно тому как дополняют друг друга смеющаяся жизнь и приближающаяся обыденная смерть.
Это не значит, что дракон был враждебно настроен по отношению к девушке, равно как нельзя сказать со всей определенностью, что смерть есть противник жизни. Быть может, этот огнедышащий зверь мечтал только о том, чтобы, подобно верному псу, просто находиться подле прекрасной принцессы, и только лишь собственное уродство удерживало его от того, чтобы с собачьей преданностью облобызать её прелестные ручки. Никто, конечно, и не помышлял о том, чтобы проверить это, потому что дракон по отношению к людям, которые оказывались в пределах досягаемости, был беспощаден и, подобно самой смерти, нападал и хватал всех подряд, включая детей и вельмож.
Поначалу король был весьма доволен, ибо видел, как беда эта всеобщая обращала перед лицом опасности многих юношей в мужей доблестных. Эти юноши всех сословий: и дворяне, и семинаристы, и простолюдины — отправлялись в лес, как в страну чужую, чужедальнюю, и всего-то доставалось им — час какой-то выстоять, но за этот час единственный, жаркий час, головокружительные совершали они подвиги, как во сне каком-то, а не наяву. И уже через несколько месяцев перестали люди счёт вести сыновьям отважным, не вошли их имена в летописи, ибо во дни такие страшные привыкает народ к своим героям и уж смотрит на это как на дело обычное. Чувства, страх и голод тысяч — всё героям было отдано, и вот стали они просто необходимостью, как становится необходимостью хлеб, согласно тому высшему закону, который действует всегда, и в годину лихолетья тоже.
Но когда тех, кто кидался в бой неравный, безнадежный, несть числа стало, когда почти не осталось такой семьи, что не лишилась бы сына (часто совсем ещё мальчика), тут король уж начал справедливо опасаться, что погибнут так все лучшие сыны и что слишком много юных дев станут вдовами до срока, а потом потянутся годы длинные, годы бездетные. И запретил король своим подданным выходить на бой. Ну а купцам заезжим, что, охваченные страхом безотчетным, устремились из страны такой опасной, дал наказ король, какой обычно короли во все века давали в таких случаях: кто сумеет страну несчастную освободить от смерти этой страшной, тот получит в жены королевскую дочь, пусть он будет хоть дворянского звания, хоть последним сыном палача.
И оказалось, что и в странах чужедальних есть герои хоть куда и что высокая награда до сих пор своей силы притягательной не потеряла. Но и чужеземцы были не более удачливы, чем свои герои: все они являлись, чтобы смерть найти.
А в сердце дочери королевской произошла тем временем перемена: если до сих пор она удручалась и печалилась от злой судьбы, что постигла её родину, и в душе молилась, чтоб скорее чудище погибло, то теперь, когда её назначили в награду победителю неведомому, обратились чувства её детские к жертве будущей, к дракону, до того дошло уж, что во снах своих бесхитростных всё молилась она за благо дракона, всё просила святых угодниц взять чудовище под свою защиту.
Вот однажды утром пробудилась она ото сна, со стыдом вспоминая молитвы свои, и дошел до неё слух, каковой поверг её в смятение и страх необычайный.
Рассказывали, будто явился некий юноша на бой: не удалось ему, правда, дракона убить, но сумел он, хоть и раненный изрядно, истекая кровью, вырваться из пасти жуткого врага и укрыться в глухом лесу. Там нашли его лежащим без сознания — лежал он в доспехах боевых из железа хладного, принесли его в дом, положили на кровать, и теперь лежит он, в лихорадке, с кровоточащими ранами.
Как услышала ту весть дева юная, уж готова была бежать как есть, в рубашке шелка белого, по улицам, чтоб побыть у постели умирающего. Но пока её служанки наряжали, пока шла она по замку, видя, как во всех зеркалах отражается её платье нарядное и лицо печальное, рассеялась её решимость, как свершить такой поступок небывалый. Не отважилась она даже на то, чтобы послать какую-нибудь верную служанку в дом, где лежал больной, чужестранец раненый, чтоб принести ему хоть какое облегчение простыню ли постелить ткани тонкой или мазь какую дать душистую, целительную.
Поселилось в душе у неё беспокойство, так что чуть не слегла она больная. Темной ночью всё сидела у окна, всё пыталась разгадать, в каком доме умер юноша из страны чужой. Ни минуты не сомневалась она, что он умер уже. Ведь могла его спасти лишь она, одна-единственная, но была она труслива слишком, недостало сил его найти. Мысль о том, что жизнь героя раненого отдана ей в руки, не покидала её более. Эта мысль и погнала её из дому, когда третий день настал, и, устав от бесконечных мук и дум тревожных, вышла в ночь она, в ночь весеннюю, черную, ночь дождливую, мрачную, и плутала она долго в темноте этой, как в темной комнате. Не знала она, не ведала, как найдет тот дом, что ей нужен. Но узнала она его тотчас же по окну, широко распахнутому, и по свету, что горел в комнатах, по тому длинному, странному свету, при котором никто не может ни читать, ни спать. Медленно прошла она мимо дома того, беспомощная, бедная, познавшая первую печаль в своей жизни. Шла она и шла. Дождь кончился. Средь разметавшихся облаков мерцали звезды, а где-то в саду завел свою песню соловей, и не мог он ту песню никак закончить, а всё пел и пел, брал всё выше и выше, и звучала песня как вопрос, и тот голос, выросший из тишины, стал вдруг мощным и сильным, как голос птицы-громадины, чье гнездо лежит на верхушках девяти дубов.