Уж кто знает в этом деле толк, так это мой меньшой братец, младшенький наш, — он тебе и плутовские козни расстроит, он тебе и волшебницу учует, он и зайцев пасти мастер, и загадки принцессам отгадывать, и смешить-веселить мастак.
А ведь дом-то он ни на что не годен был. Я ж у себя в хозяйстве — первый человек, за что ни возьмусь — всё в руках горит, а как попаду на чужбину — ну прямо дурак дураком.
Может, так всё в мире нарочно устроено: выпадают на мою долю одни неудачи, чтобы потом малой наш пришёл да и сделал всё справно.
А уж о нашем среднем братце тут и сказать-то нечего. Он лицо уж совсем незначительное, про него-то и рассказывается всегда как бы между прочим, потому что все события уже со мною приключились.
РОБЕРТ МУЗИЛЬ
ДЕТСКАЯ СКАЗОЧКА
Три охотника — г-н Пиф, г-н Паф и г-н Ой-ёй-ёй отправились вместе на охоту. Была осень, и на полях уже ничего не росло; вокруг была видна лишь земля, так развороченная плугом, что голенища охотничьих сапог сплошь покрылись грязью, земли было много, и насколько хватал глаз — простирались спокойные бурые волны; иногда на гребне одной из них виднелся каменный крест, или распятие, или пустынная дорога; всё выглядело очень одиноко.
И вдруг, спустившись в очередной раз во впадину между гребнями, обнаружили охотники зайца, и поскольку то была первая дичь, которую они сегодня встретили, все трое поспешно вскинули ружья и нажали на спуск. Г-н Пиф целился туда, куда смотрел его правый сапог, г-н Ой-ёй-ёй — туда, куда смотрел его левый, а г-н Паф — ровно посередине между своими двумя сапогами, ибо заяц сидел напротив них, примерно на одинаковом расстоянии от каждого. И раздался ужасающий грохот трех выстрелов, три заряда дроби, как три грозовые тучи с градом, брызнули навстречу друг другу: тяжело раненная земля задымилась, но когда природа оправилась от испуга, заяц остался лежать во прахе и не шевелился.
Но теперь неизвестно было, кому он принадлежит, ведь стреляли-то все трое. Г-н Пиф ещё издалека закричал, что если у зайца рана справа, то заяц его, потому что он стрелял слева; то же самое утверждал г-н Ой-ёй-ёй, только про другую сторону; а г-н Паф добавил, что заяц мог в последний момент и повернуться, что имеет смысл обсуждать лишь в том случае, если выстрел пришелся в грудь или в спину; но, тогда, так или иначе, заяц принадлежит ему.
Однако, когда они наконец подошли, оказалось, что совершенно невозможно установить, куда попала дробь, и тогда, разумеется, они с новым жаром заспорили о том, кому достанется заяц.
И тут заяц деликатно поднялся да и говорит:
— Господа, раз вы не можете прийти к единому мнению, я, пожалуй, побегу на волю да ещё поживу. Насколько я понимаю, я просто свалился без памяти от испуга.
Тут господа Пиф и Паф, как говорится, оторопели, ну а что до г-на Ой-ёй-ёй, то ему это состояние всегда было в высшей мере свойственно. Но заяц уверенно продолжал говорить. Глаза его расширились и сделались ненормальными — возможно, оттого, что он заглянул в лицо смерти, — и он начал предсказывать охотникам их будущее.
— Я могу предсказать, каков будет ваш конец, друзья мои, — сказал он, — если вы подарите мне жизнь! Вас, г-н Пиф, уже через семь лет и три месяца поразит коса смерти в образе бычьих рогов; г-н Паф доживет до весьма преклонных лет, но там в конце я вижу что-то очень и очень неприятное — что-то — ах, об этом так просто не расскажешь… — Он запнулся и сочувственно посмотрел на Пафа. После недолгого молчания он поспешно сказал: — А вот г-н Ой-ёй-ёй подавится персиковой косточкой, здесь всё просто.
Побледнели охотники, а ветер с воем проносился над пустынными полями.
Но пока широкие голенища их сапог ещё бились на ветру, руки их уже вновь заряжали ружья. И сказали охотники:
— Да как ты можешь знать то, что ещё не произошло, ты — лжец!
— Быка, которому через семь лет суждено поднять меня на рога, ещё и на свете-то нет, — сказал г-н Пиф, — как же он меня забодает, если он, может быть, вообще не родится?
А г-н Ой-ёй-ёй утешил себя словами:
— А я вообще больше не буду есть персики, — так что уже можно считать тебя обманщиком.
И только г-н Паф не сказал ничего, кроме: «Ну-ну!»
А заяц им ответил:
— Господа могут относиться к моим словам как им угодно, это ничего не изменит.
Собрались уж было охотники растоптать зайца своими сапожищами, закричали они:
— Ты нас не заставишь верить всяким байкам!
Но в это самое время проходила мимо безобразная старуха с вязанкой хвороста на спине, и охотники поспешили трижды плюнуть через левое плечо, чтобы старуха их не сглазила.
Разозлилась старуха, заметив это, и крикнула уходя:
— Кады была ш-ш-ша!!
Никто не знал, что это за слова такие, но звучали они прямо-таки как язык преисподней. Эту-то минуту заяц и улучил, чтобы удрать.
Прогремели ему вслед охотничьи ружья, но зайца уже и след простыл, пропала и старуха; только показалось охотникам, что во время залпа послышался дикий издевательский хохот.
Вытер г-н Пиф пот со лба, мурашки побежали у него по спине.
Г-н Паф сказал:
— Давайте-ка лучше пойдем домой.
А г-н Ой-ёй-ёй уже взбирался вверх по склону.
И только добравшись до каменного креста на гребне, почувствовали они себя в безопасности под его сенью и остановились.
— Мы сами себя околпачили, — сказал г-н Ой-ёй-ёй, — заяц был совершенно обыкновенный.
— Но он разговаривал, — возразил г-н Паф.
— А может, то был просто-напросто ветер или на морозе у нас кровь прилила к ушам, — убеждали его г-н Пиф и г-н Ой-ёй-ёй.
Прошептал тут боженька с креста:
— Не убий!..
У троих охотников опять душа ушла в пятки, и они удалились от каменного креста по крайней мере шагов на двадцать; ведь это уж совсем ни на что не похоже, если даже в таком месте не можешь чувствовать себя в безопасности! И не успев собраться с духом, чтобы что-то ответить, они вдруг обнаружили, что ноги их широким шагом поспешают к дому. И лишь когда над придорожными кустами показался дым их очагов, когда залаяли деревенские собаки и детские голоса прорезали воздух, словно ласточкины крылья, тут они сделали своим ногам внушение, остановили их, и на душе у них сделалось легко и хорошо.
— В конце концов каждому суждено умереть, — сказал г-н Паф, которому, согласно предсказанию, предстоял самый долгий путь до этого момента; черт побери, ведь он-то отлично знал, почему так говорит, но его неожиданно стало мучить сомнение, знают ли об этом его спутники, а спросить их он не решался.
Однако г-н Пиф поддержал разговор:
— Если мне нельзя убивать — значит, нельзя убивать и меня! Следовательно, здесь неразрешимое противоречие, точно вам говорю!
Эти слова могли относиться к чему угодно; разумным это рассуждение вряд ли можно было назвать, и г-н Пиф философически хмыкнул, чтобы скрыть свое пламенное желание — узнать, понимают ли его остальные или у него что-то не в порядке с головой.
Г-н Ой-ёй-ёй, третий охотник, задумчиво раздавил сапогом червя и ответил:
— Мы ведь не только убиваем животных, но и заботимся о них и содержим в порядке поля.
Теперь каждый из них знал, что и другие тоже всё помнят, и покуда они втайне вспоминали об этом, пережитые события начали понемногу расплываться, как сны при свете дня, ибо то, что услышали и увидели трое, — это уже не тайна, а значит, и не чудо, самое большее — мираж. И внезапно все трое вздохнули:
— Слава тебе, господи!
Г-н Пиф направил свой вздох туда, куда смотрел его левый сапог; г-н Ой-ёй-ёй — туда, куда смотрел правый, — ведь оба косились через плечо на боженьку в поле, которому они были втайне благодарны за то, что он не явился им на самом деле; ну а г-н Паф, поскольку его товарищи смотрели совсем в другую сторону, повернулся к кресту всем телом, ущипнул себя за ухо и сказал:
— Мы сегодня пивка выпили натощак; охотник никогда не должен этого делать.
— Так точно! — воскликнули все трое, затянули задорную охотничью песню, в которой много раз упоминались «долы и леса», и принялись швырять камнями в какую-то кошку, которая, вопреки запретам, кралась к полю разорять заячьи норы: ведь теперь охотники и зайца не боялись. Но этот последний эпизод нашей истории уже не так достоверен, как всё предыдущее, потому что находятся люди, утверждающие, что зайцы несут яйца только на пасху.
ЭДВИН ХЕРНЛЕ
ВЕЛИКАН И ЕГО ДОСПЕХИ
Жил-был на свете великан. И вот этого великана, когда был он ещё совсем маленьким, поймали как-то раз горбуны-карлики и сделали своим рабом. Он возделывал им поля, прял пряжу на платья, молол муку и пек хлеб, занимался домашним скотом и стряпал. Великан строил карликам дома, да ещё рубил деревья в лесу и добывал камни в горах. Он умел доставать из недр земли уголь, железо и золото; он ходил за уродливыми детишками карликов, укачивал их на руках, стирал их грязные пеленки и выполнял все малейшие прихоти и капризы.
Он был очень старательный и к тому же добрый великан.
Ну а за это карлики заковали его в кандалы, били да колошматили, ругали и издевались как могли. И пока они пили хорошие вина и потчевались вкусными кушаньями, которые великан для них готовил, он должен был сидеть в углу и довольствоваться коркой хлеба. Карлики наряжались в шелка и бархат, а великану, который шил для них эти платья, доставались грязные отрепья. Карлики занимали самые уютные комнаты и спали в мягчайших кроватях, которые смастерил для них великан, а сам он жил в крошечной жалкой пещере, где едва помещался, и была та пещера ему домом и в летний зной и в лютые морозы. Вот какие злые хозяева были эти горбатые карлики.
Как-то раз, когда великан был ещё молодым, попытался он разорвать свои цепи. Карлики за это избили его до полусмерти, а потом стали морить голодом. Тут не выдержал великан, вскочил с ревом диким, разорвал цепи и нагнал на карликов страху страшного. Но отбежали они на почтительное расстояние, и полетели в великана копья да стрелы бесчисленные; не устоял он тут и рухнул без сил, истекая кровью.