Собственно, а почему бы, действительно, тогда не я? Я моложе, и лучше, и, главное, — я-то ведь настоящая ведьма. Что же я — совсем, что ли, ничего не могу?! А ну-ка…
И тут снова, как тогда в кабинете, когда я придумала про эту машину, меня проперло. Я буквально из ничего, из воздуха, из каких-то глубин собственного порочного сознания — я и не знала, что у меня есть такие глубины — понахватала нужных нитей (часть вытащив, между прочим, из той же Розы — на войне как на войне!), — мгновенно и яростно соткала из них ткань нужного заклинания, нагнулась как можно ниже под сиденье — и натянула его на себя, завернулась в его занавесь, как в броню, и приготовилась к бою.
Выпрямилась и посмотрела на себя в зеркало. Хорошо. То есть просто настолько хорошо получилось, что мне даже самое себя на секунду удалось обмануть. В первый момент я не узнала своего отражения. Но уже во второй…
Во второй момент мы с отражением, опознав друг друга, сплотили усилия, улыбнулись — черт, а я и не знала, что умею так улыбаться, — и поймали отраженный в том же зеркале мужской взгляд…
Вот честное слово, мне не показалось — у него на самом деле дернулись руки на руле, когда он встретился взглядом с улыбкой моего отражения! Он моргнул, словно не веря своим глазам, и тут же обернулся на меня настоящую, словно хотел удостовериться, что не ошибся, и понять, что вообще происходит. Я встретила его продолжением этой улыбки.
— Какой жуткий дождь, — сказала я светски, обращаясь как будто к Розе, но на самом деле к нему, и имея в виду нечто совершенно другое. — Я просто не помню другого такого дождя. Очень странное ощущение, вы не находите?
Я говорила чушь, но это было совершенно неважно, потому что я могла говорить что угодно, в этом сценарии значение имели не слова, а сам тот факт, что я говорила. У каждого слова, у каждого звука было свое значение, понятное только тому, для кого этот звук произносился, а на остальных мне было наплевать. И он все понял. Я видела это в его глазах, и мое отражение тоже видело, и мы никак не могли расцепить треугольник этих взглядов, я что-то говорила, он спрашивал меня о чем-то в ответ, ему отвечало отражение, я подхватывала… Воздух в машине сгустился до невероятного состояния, став почти непрозрачным, как перед грозой, в нем просто физически чувствовалось нездешнее напряжение, мне казалось, я просто вижу, как здесь и там молниями просверкивают магические разряды.
Несчастная лишенная магии Роза тоже что-то почувствовала — невозможно было этого не почувствовать — и явно испугалась. Ей срочно надо было что-то сказать.
— Кх-кхм, — прокашлялась она. — Я тут подумала, пусик, я не хочу эту пасту, поедем лучше есть мясо. Я так замерзла, мне холодно. Кхм.
И это стало ее последней ошибкой. Впрочем, что бы она ни сказала, все равно это стало бы ее ошибкой. Ошибкой была она сама.
— Ты знаешь, маленький, — Гуру на секунду оторвал взгляд от нас с отражением. — Я смотрю, ты и правда кашляешь. Совсем простыла, бедняжка. Бог с ней с едой, я сейчас отвезу тебя домой, ты полежишь, полечишься. А коллегу я подброшу уже после, она извинит нас. Правда ведь извинит?
Последняя фраза относилась ко мне и сопровождалась выразительным взглядом в зеркале.
— Абсолютно, — бархатно ответила я и улыбнулась всем отражениям сразу.
Роза, напротив, не готова была к извинениям. Она все еще пыталась что-то возразить, но…
Через три минуты машина с визгом затормозила.
— Ну вот ты и дома, маленький, — Гуру наклонился через сиденье, чтобы открыть Розе дверь. — Поправляйся, малыш, не болей. Я тебе позвоню. Чмок-чмок.
И Роза навсегда исчезла из нашей жизни. Дверь машины яростно хлопнула, и мы остались вдвоем. Грозовая туча медленно и ласково превращалась в золотистые облачка.
— Ну что, — спросили меня его глаза в зеркале. — Довольна?
Впрочем, может быть, вопрос прозвучал все-таки вслух, потому что ответила я тоже не про себя, а громко.
— Чем именно? Чем таким я должна быть довольна?
Мое отражение мурлыкало в зеркале, как кошка, обожравшаяся сметаны.
— Да нет, действительно ничем, — пожал плечами Гуру, заводя мотор. — Так просто, удачный день, хороший вечер. Куда поедем-то?
Я почти физически чувствовала, как истлевшие остатки заклинания медленно осыпались с меня, будто розовые лепестки. Я не пыталась подобрать и сплести их заново. Они сделали свое дело, дальше я могла справиться и без них. Так, без «занавеси», теперь было даже лучше. Я глянула на себя в зеркало. Отражение ничуть не испортилось и, пожалуй, стало даже красивее. Взрослее. Значимее. Неудивительно. Победа ведь всем к лицу.
Это был действительно очень хороший вечер. Мы поехали к нему домой, вернее, как я поняла, в один из его домов, потому что, как ни старалась, я не смогла обнаружить там никаких следов не то что жены, но и вообще женского пребывания. Зато там был камин, и медвежья шкура у огня, и бронзовые щипцы для углей, и красное вино в пыльной бутылке, и прозрачные бокалы, из которых мы пили на брудершафт, и мясо, жаренное на решетке. И мужчина, который впервые в жизни готовил еду для меня. И долгие-долгие разговоры обо всем на свете.
А потом я, вопреки всем своим внутренним воплям, поднялась, поглядела на часы и сказала:
— Господи, как же поздно. Спасибо тебе за чудесный вечер. Пожалуйста, вызови для меня такси.
Мне было физически больно это делать. Но я знала, что надо — именно так, что по-другому нельзя, как бы мне этого ни хотелось. Просто знала — и все. И делала, превозмогая боль, и гордилась собой, невзирая ни на эту боль, ни на его сперва удивленные, а потом почти обиженные глаза. Так было надо, а по-другому было нельзя.
И да — я сделала это. Я ушла из этого прекрасного, но пока чужого мне дома. Я сделала это, потому что это было единственное, что я могла тогда сделать, чтобы этот дом когда-нибудь перестал быть мне чужим. Потому что только так можно стать из наивной девчонки настоящей женщиной. А я хотела стать не просто настоящей. Для него я хотела стать самой лучшей из женщин, неотвратимой, роковой. Это невозможно без боли.
Я села в такси, вернулась домой, где, к счастью, никого не оказалось, и просидела до утра на подоконнике, изо всех сил стараясь запомнить навсегда каждую секунду прошедшей ночи. Так, сидя на подоконнике, я и заснула.
Проснулась я ранним утром, от стука в дверь. Там стояла страшно недовольная ранним утренним подъемом смотрительница нашего общежития. В ее руках был огромный букет белых роз. Для меня. Все было правильно. У меня опять получилось.
Так начался наш роман. Роман. Роман с большой буквы. Там все было большое — и буква, и чувство, и сердце, и все что угодно, потому что… Потому что это было — Настоящее. Я… Я не то что любила его, я растворялась в нем, становилась им, чувствовала его как себя, как никто другой не чувствовал никогда раньше, и он, мне кажется… Нет, мне ничего не кажется, я уверена — он чувствовал то же самое. По крайней мере он говорил мне, что никогда и ни с кем ничего подобного не испытывал. Сам говорил, я же его не заставляла. А зачем ему врать?
— Ты другая, — говорил он мне, проводя ладонью у меня по спине, тоненько по линии позвоночника от шеи, мимо лопаток и все вниз, вниз, вниз… — Ты девочка с секретом… Я никогда раньше не имел дела с такими, как ты… Темненькая…
— Ну что ты говоришь, — возмущалась я, потому что эта тема казалась мне… ну, какой-то скользкой. — Не выдумывай. Какая же я темная? Ты на ауру посмотри!
— Аура… — А рука текла, рука спускалась все ниже и ниже. — Ну и что… Аура сверху, ее-то ведь не погладишь. А внутри-то, вот там, в самой такой глубине… Темненькая… Черт возьми, мне нравится, что ты с такой чертовщинкой… Девочка моя…
Он стал для меня всем — и любовником, и другом, и учителем, и отцом… Собственно, другом и учителем он, наверное, был и раньше, а вот почему, став любовником, он заменил мне одновременно отца… Наверное, потому, что у меня никогда не было своего, родного отца, а я, честно говоря, никогда раньше ни о чем таком даже и не задумывалась. А вот теперь… Я иногда задумывалась, какой он был, мой неизвестный отец, и что было бы, если бы мы с ним встретились… Не случайно, на улице, а так, по-настоящему, то есть если бы мы с самого начала не расставались и он был у меня всегда. Любил бы он меня? И вообще, как это — когда тебя с детства любит настоящий мужчина? Восхищается, хвалит, заботится о тебе… Нет, я не то чтобы сама себя жалела, мне уже совершенно хватало и любви, и заботы, и не нужно было ничего сверх, но я думала, что вот, столько лет прошло, а я и не знала… Хорошо, что у моей будущей дочки так не будет. Любви ее отца точно уж хватит на нас обеих…
Нет, мы никогда не обсуждали ничего подобного. Я понимала, что все это слишком сложно и пока очень далеко, но уж совсем не мечтать… Ведь когда-нибудь оно точно будет, ведь — объективно — никак иначе и быть не может, потому что так, как у нас, не может быть по-другому. А что далеко — это совершенно не страшно, я могу ждать сколько угодно, я не тороплю его, я молодая, у меня тоже есть пока чем заняться. И наша работа…
На работе, естественно, никто ничего не знал. Оба мы понимали, что это уж точно было совершенно незачем, и изо всех сил старались соблюдать конспирацию. На людях мы вели себя как посторонние, приезжали всегда порознь, уезжали тоже. Мой давешний фокус с машиной, о котором я, конечно же, довольно скоро ему рассказала — у нас не было секретов друг от друга, — сослужил нам в итоге неплохую службу. На его основе мы придумали отличный вариант, позволяющий нам, при соблюдении всех приличий, не терять по два раза в день волшебные двадцать минут совместной дороги.
Недалеко, примерно в километре от базы, там, где дорога еще петляла по лесу, скрытая за густыми кустами, была маленькая укромная полянка. Чин-чином уехав с работы на своей машине, я доезжала до нее, сворачивала, прятала машину среди кустов и дожидалась, пока он проедет мимо. Оставляла машину, садилась к нему — и вуаля! И точно так же поступал он, уезжая с работы раньше меня. А уж договориться о том, чтобы обоим уехать в пределах получасового интервала, в эпоху развитых технологий не стоит ровным счетом ничего, не говоря уж об элементарной телепатии.