Под этим впечатлением в первое время я еще как-то пыталась обойти и осмотреть дом, но потом оставила свои попытки и в основном проводила время в собственной спальне. Лежала в постели, беспрестанно ворочаясь и пытаясь найти менее неудобное положение, что было не так-то легко. На боку я задыхалась, на спине — меня давило тяжестью живота, лечь же на сам живот нечего было и думать… Иногда мне удавалось раскорячиться как-то так, чтобы хоть ненадолго перестать ощущать собственное тело, но тут приходил в движение младенец… Ходить было трудно, видеть никого не хотелось, рассудок отказывался проводить хоть какую-нибудь внутреннюю работу… Я буквально распадалась на фрагменты.
Но, скажу вам, это все было буквально ничто в сравнении с тем, что со мной происходило, когда начались сами роды… Все эти фрагменты, на которые я успела к тому моменту распасться, казалось, были одержимы единственной мыслью — убежать друг от друга на как можно большее расстояние и никогда не встречаться вновь. Боль была такая, что даже пытаться ее описать казалось каким-то нелепым и оскорбительным мероприятием, меня пучило, надувало, связывало в узел и раздирало изнутри, причем все это одновременно, и, что еще хуже, даже как будто не в собственно животе или даже вообще теле, а где-то отдельно, так, что я же еще сама могла словно бы за этим наблюдать.
Вокруг меня кто-то суетился, со мной пытались, похоже, что-нибудь сделать, мне давали какие-то нелепые советы, кто-то пытался поднять меня, кто-то — держать, я видела и ненавидела их всех, а больше всего себя, свое нутро, то, что оно производило на свет, раздирая мне внутренности, я хотела и все никак не могла отключиться, сознание зачем-то упорно цеплялось за малейшие детали, оставаясь при мне, и все это продолжалось я не могу сказать сколько времени, но страшно долго, долго, долго, пока наконец я, измотавшись до последнего предела, все же не оторвалась от них всех, оставила свою боль позади и полетела в блаженный, длинный, вертящийся, черный, черный, бесконечный туннель.
ВЕДЬМА
Мам, прости меня, если можно.
Только бы не было слишком поздно…
Мамочка!
Я мчалась в своем туннеле, почти полностью растворяясь в его сплошной, густой, как кисель, но легкой, как облако, черноте, она наполняла меня, замещала меня, я была ею, мы вместе неслись куда-то вперед, при этом оставаясь на месте, потому что были друг другом. Это слияние с пространством было совершенно прекрасным, и еще скорость, и еще почему-то вращение, и это длилось почти бесконечно, и совершенно не хотелось никакого конца, только движение, скорость и темнота. Я могла бы находиться здесь вечно, но в какой-то ненужный и непонятный момент впереди зачем-то возникла непонятная и ненужная светящаяся яркая точка. Сначала она казалась не крупнее булавочной головки, но мы приближались к ней, а она становилась все больше, она действовала на нервы, она нарушала наше прекрасное единение, и я все хотела повернуть, вернуться обратно, чтобы не видеть этого раздражающего огня, но это было невозможно, движение продолжалось только вперед, а точка ширилась, ширилась, пока не достигла размера самого туннеля, и столкновение было неизбежно, и вот, несмотря на все свое нежелание, я приблизилась к ней вплотную и влетела в нее…
Туннель кончился. Полет тоже. Режущий глаза свет сменился почему-то мутной полутьмой. Я лежала на чем-то холодном и жестком. Наполняющая меня прекрасная легкость исчезла напрочь, сменившись на абсолютную, при этом почему-то тяжелую, пустоту. Я была совершенно пустой, словно бы выпотрошенной, иссохшей и истлевшей своей собственной ненужной оболочкой. При этом она была настолько тяжелой, что ни подняться, ни даже пошевелить хотя бы кончиком самого маленького пальца я не могла.
Сознание, которое я с такой ненавистью и усилием отбросила перед самым влетом в туннель, теперь явно отыгрывалось на мне, не желая возвращаться обратно, и только дразнило издали какими-то быстрыми, неясными, впрочем, всплесками. Где я? Что со мной? Почему, собственно?..
Вдруг где-то, прямо рядом со мной, возле головы и немного сзади, раздалось негромкое, жалобное и требовательное одновременно, кошачье мяуканье. Этот резкий и неожиданный звук, как ерш, ворвался через ушное отверстие в мой расслабленный мозг, пронзил его насквозь и заставил заблудившееся сознание немедленно бросить все свои штучки и вернуться к непосредственным обязанностям, а меня — воссоединиться с оболочкой и подскочить на месте, оборачиваясь на звук прямо в прыжке. Я все вспомнила.
Ребенок! Это же мой ребенок! Он здесь! Значит, у нас получилось!
И точно. Я лежала в своей собственной постели, а там, у меня в изголовье, на стуле, в какой-то плетеной — то ли невысокой корзине, то ли коробке, среди намотанных пеленок… Мой мальчик!
Не знаю откуда, но я точно знала, что это именно мальчик. В корзинке слегка темнела крошечная головенка, но ведь ни по ней, ни по звукам, доносящимся оттуда, нельзя было определить пол ребенка. И тем не менее у меня не было ни малейших сомнений. Мой мальчик. Мой сыночек, мой малыш…
С большим усилием я приподнялась на постели, изогнулась, дотянулась рукой и осторожно, тихо-тихо, двумя пальцами, погладила ребеночка по голове. Она была такой невозможно теплой, и мягкой, и невероятно трогательной, как маленькая птичка, и дышала под пальцами, и…
Я поняла, что совершенно счастлива. Счастлива, несмотря на боль, которая упругой темной волной начала подыматься откуда-то изнутри, стоило мне пошевелиться, несмотря на сосущую изнутри пустоту, которая, как оказалось, никуда не исчезла даже с возвращением сознания, несмотря…
Подтянувшись еще немного, я приподнялась на локте и наклонилась над корзиной, чтобы получше рассмотреть свое чудо. Малыш спал, отвернувшись в другую сторону, так что мне не удавалось увидеть личико, видны были только крошечная, но совершенно настоящая, человеческая, ручка и мягкий овал затылка. Я снова погладила его пальцем. Какой мягонький. И уже волосики. Настоящие, тоненькие, светленькие такие. Как пух…
Интересно, а если они светленькие, то почему головенка сначала показалась мне темной? Что за странный обман зрения? Вот же, я ясно вижу — светлые волосы, а вот — непонятное темное свечение вокруг них.
И тут до меня дошло. Все-таки, наверное, сознание продолжало на меня обижаться, если я не поняла сразу такую элементарную вещь. Это же аура! Ну да, конечно, что может быть проще и естественнее? Аура. Это волосы, они светлые, а это…
Аура? Темная?! Но это… Этого же просто не может быть! Я зажмурилась, потрясла головой и пригляделась снова.
Этого не могло быть, но это было. Темная, коричневато-золотистая, настоящая, аура сверкала и переливалась вокруг детской головки и была достаточно четкой, широкой и ярко выраженной, чтобы наполнить гордостью сердце любого родителя, если бы…
Стоп! Но в этой картине, какой бы невероятной она ни казалась, все равно еще что-то не так. Наверное, я просто еще не окончательно пришла в себя после родов, вот мне и мерещится всякое. Да точно — мерещится. Такого не может быть, я все еще не в себе, вон — я ведь и собственной-то ауры не могу рассмотреть. Руку вижу, а ауру — нет.
Точно! Ну конечно, в этом все дело. Наверное, у меня что-то такое повредилось в районе глаз, или чем там на эти ауры смотрят. Детскую вижу, но искаженно, а своей не вижу совсем. Хм. Действительно, странно.
Я отвлеклась от созерцания младенца, вытянула перед собой левую руку и уставилась на нее во все глаза. Пальцы, ногти, кольцо… Все на месте, а ауры почему-то не видно.
Слегка заволновавшись, я поднесла к глазам правую руку. То же самое. Я скосила глаза на грудь, попыталась разглядеть свои ноги под одеялом… Нигде ничего, ни проблеска.
И тут я, кажется, начала понимать природу этой внутренней, так болезненно грызущей и сосущей меня пустоты. А не на месте ли магии образовалась во мне эта дыра? Но ведь… Разве такое возможно? Чтобы вот так вот, сразу? За что? И почему ребенок…
Я не успела найти ответ на все эти страшные, возникшие вдруг вопросы. Я и вопросы-то все не успела еще понять. Послышались шаги, дверь, находящаяся в другом конце комнаты, напротив кровати, распахнулась, и вошла моя наставница.
Широким, деловым шагом она пересекла комнату, подошла к кровати, наклонилась надо мной. Мы встретились взглядом, но на ее лице не отразилось никакой радости от осознания того факта, что я пришла в себя.
— А, очнулась? — приветствовала она меня совершенно будничным и даже несколько недовольным голосом. Как будто то, что я очнулась, чем-то ей мешало. Не сильно, впрочем, а так, слегка.
Из меня наружу рвалось одновременно столько вопросов, которые надо было задать все сразу, что они просто застряли у меня в горле всем этим неразборчивым комом, и я никак не могла его пропихнуть. И озвучить мне удавалось только какое-то мычание.
— Видишь вот, что ты натворила, — все так же буднично продолжала говорить наставница. — Так я и знала, с самого начала, что добром это все не кончится. Нельзя тебе было, нельзя на такие высоты лезть. Что вот теперь получилось? Такого человека! Так подставить! А я тебе говорила, не лезь, сидела бы себе тихонько, все бы, глядишь, и обошлось как-нибудь. А ты! Нет, что ни говори, дурная порода, она всяко дает себя знать. Вон, — она кивнула в сторону корзинки. — Чего уж яснее. А главное — позор, позор-то какой! Такое пятно! И в такое время! Хорошо хоть, мы тебя спрятать сообразили. Так, тишком-то, может, все еще и обойдется. Сделаем сейчас все, как надо, никто и не узнает. Но лучше б ты с самого начала меня слушала.
— А что, с этим можно что-нибудь сделать? — вырвался наконец из меня нужный вопрос. — Это ведь не окончательно, да?
Я-то, конечно, имела в виду возвращение моей куда-то подевавшейся магии. Для меня в ту минуту просто не было ничего важнее, и я совсем не сразу смогла осознать, что наставницыны слова, прозвучавшие мне в ответ, относились совсем к другому.