Я отвернулся. Я не хотел слышать, что говорит Паблито. Он вернулся назад туда, где мы сидели, плюхнулся рядом со мной и повесил голову.
Я не мог сказать ничего. Но затем какая-то внешняя сила овладела мной и заставила меня встать, и я тоже высказал свои благодарности и свою печаль.
Мы затихли снова. Северный ветер тихо посвистывая дул мне в лицо. Дон Хуан посмотрел на меня. Я никогда не видел в его глазах столько доброты. Он сказал мне, что воин прощается, благодаря всех тех, кто сделал ему что-то доброе или оказал участие. И что я должен выразить свою благодарность не только им, но также и тем, кто заботился обо мне и помогал мне на моем пути.
Я повернулся на северо-запад к Лос-Анжелесу, и вся сентиментальность моего духа вылилась наружу. Что за очистительное облегчение было произнести свои благодарности!
Я сел опять. Никто не смотрел на меня. – воин признает свою боль, но не индульгирует в ней, – сказал дон Хуан, – поэтому настроением воина, который входит в неизвестное, не является печаль. Напротив, он весел, потому что он чувствует смирение перед своей удачей, уверенность в том, что его дух неуязвим и превыше всего полное осознание своей эффективности. Радость воина исходит из его признания своей судьбы и из его правдивой оценки того, что лежит перед ним.
Последовала долгая пауза. Моя печаль была чрезмерной. Я хотел что-нибудь сделать, чтобы вырваться из этой подавленности.
– Свидетель, пожалуйста, сдави свой ловец духов, – сказал дон Хенаро Нестору. Я услышал громкий и очень смешной звук игрушки Нестора. Паблито истерически рассмеялся и точно так же дон Хуан с доном Хенаро. Я заметил характерный запах и сообразил тогда, что Нестор перднул. Что было ужасно смешным, так это выражение совершеннейшей серьезности на его лице. Он пернул не для шутки, а потому что у него не было при себе его ловца духов. Он помогал нам наилучшим образом, как только мог.
Все они отрешенно смеялись. Что за легкость была у них в смещении из грустной ситуации в совершенно смешную.
Паблито повернулся ко мне внезапно. Он захотел узнать, не поэт ли я. Но прежде, чем я успел ответить, Хенаро составил строфу:
– Карлитос спокоен и верно он немного поэт и дурак примерный, – сказал он.
Все они опять расхохотались.
– Вот это настроение лучше, – сказал дон Хуан. – а сейчас, прежде чем мы с Хенаро попрощаемся с вами, вы двое можете сказать все, что угодно. Может быть это последний раз, когда вы можете что-либо сказать.
Паблито отрицательно покачал головой, но у меня было кое-что. Я хотел выразить свое восхищение, свое поражение исключительностью духа воина дона Хуана и дона Хенаро, но я запутался в своих словах и кончил тем, что ничего не сказал, или хуже того, я кончил тем, что я вроде бы опять жаловался.
Дон Хуан покачал головой и чмокнул губами в насмешливом неодобрении. Я невольно засмеялся. Не имело значения однако то, что я не смог воспользоваться своим шансом сказать им о моем восхищении. Очень любопытное ощущение начало овладевать мной. У меня было чувство радости, веселья, абсолютной свободы, которая заставляла меня смеяться. Я сказал дону Хуану и дону Хенаро, что мне нет никакого дела до исхода моей встречи с неизвестным, что я счастлив и собран, и что буду ли я жив или умру совершенно не важно для меня в данный момент.
Дон Хуан и дон Хенаро, казалось, порадовались моим словам еще больше, чем я. Дон Хуан хлопнул себя по ляжкам и засмеялся. Дон Хенаро бросил свою шляпу на землю и закричал, как будто бы он объезжает дикую лошадь.
Внезапно дон Хенаро сказал:
– Мы развлекались и смеялись во время ожидания совершенно так, как рекомендовал свидетель. Но естественным условием порядка является то, что это всегда приходит к концу.
Он посмотрел на небо.
– Уже почти пришло время нам разойтись, как делали воины в рассказе, – сказал он. – но прежде чем мы пойдем нашими различными путями, я должен сказать вам двоим одну последнюю вещь: я хочу раскрыть вам секрет воина. Может быть, вы можете назвать его предрасположением воина.
Он обернулся в особенности ко мне и сказал, что я когда-то им говорил, что жизнь воина холодна и одинока и лишена чувств. Он даже закончил, что как раз в этот момент я убежден, что это так.
– Жизнь воина ни в коем случае не может быть холодной, одинокой или лишенной чувств, – сказал он, – потому что она основывается на его привязанности, его стремлении, на том, что он посвятил себя тому, кого он любит. И вы можете спросить, кто это тот, кого он любит. Я покажу вам сейчас.
Дон Хенаро поднялся и медленно отошел на совершенно плоский участок как раз перед нами, в 3-4 метрах в стороне. Там он сделал странное движение. Он двигал своими руками, как бы очищая пыль с своей груди и живота. Затем произошла странная вещь. Поток почти неощутимого света прошел сквозь него. Он исходил из земли и, казалось обнял все его тело. Он сделал что-то вроде заднего пируэта, нырок назад, точнее говоря, и приземлился на грудь и на руки. Его движение было выполнено с такой точностью и легкостью, что он казался невесомым существом, червеобразным существом, которое перевернулось. Когда он оказался на земле, он исполнил ряд неземных движений. Он скользил всего в нескольких дюймах над землей, или катался на ней, как если бы он лежал на шарикоподшипниках, или же плавал, описывая круги и поворачиваясь с быстротой и ловкостью угря, плывущего в океане.
Мои глаза начали успокаиваться в какой-то момент и затем без всякого перехода я уже следил за шаром света, скользящим взад и вперед по чему-то, что, казалось, было поверхностью катка с тысячами лучей света, сияющими на ней.
Картина была ясной. Затем шар огня остановился и остался неподвижным. Голос встряхнул меня и рассеял мое внимание. Это заговорил дон Хуан. Сначала я не мог понять, что он говорит. Я опять взглянул на шар огня. Я мог различить только дона Хенаро, лежащего на земле с разбросанными руками и ногами. Голос дона Хуана был очень ясным. Он, казалось, нажал на какой-то курок во мне, и я начал писать.
– Любовь Хенаро – это этот мир, сказал он. – он только что обнимал эту огромную землю, но поскольку он такой маленький, все, что он может делать, только плавать в ней. Но земля знает, что он любит ее, и заботится о нем. Именно поэтому жизнь Хенаро наполнена до краев, и его состояние, где бы он ни был, будет изобильным. Хенаро бродит по тропам своей любви, и где бы он ни находился, он цельный.
Хенаро сел перед нами на корточки. Он мягко погладил землю.
– Это предрасположение двух воинов, – сказал он. – эта земля, этот мир. Для воина не может быть большей любви.
Дон Хенаро поднялся и минуту сидел на корточках рядом с доном Хуаном, пока они оба пристально смотрели на нас. Затем они оба сели, скрестив ноги.
– Только если любишь эту землю с несгибаемой страстью, можно освободиться от печали, – сказал дон Хуан. – воин всегда весел, потому что его любовь неизменна и предмет его любви – земля – обнимает его и осыпает его невообразимыми дарами. Печаль принадлежит только тем, кто ненавидит ту самую вещь, которая дает укрытие всем своим существам.
Дон Хуан опять с нежностью погладил землю.
– Это милое существо, которое является живым до последней крупицы и понимает каждое чувство, успокоило меня. Оно вылечило мои боли и, наконец, когда я полностью понял мою любовь к нему, оно научило меня свободе.
Он сделал паузу. Тишина вокруг нас была пугающей. Ветер свистел мягко, а затем я услышал далекий лай одинокой собаки.
– прислушайся к этому лаю, – продолжал дон Хуан. – именно так моя любимая земля помогает мне представить вам этот последний момент. Этот лай – самая печальная вещь, которую можно услышать.
Минуту мы молчали. Лай этой одинокой собаки был настолько печален, а тишина вокруг нас настолько интенсивной, что я ощутил щемящую боль. Она заставила меня думать о моей собственной жизни, о моей собственной печали, о моем собственном незнании куда идти и что делать.
– Лай этой собаки – это ночной голос человека, – сказал дон Хуан.
– Он исходит из дома в той долине к югу. Человек кричит через свою собаку, поскольку они являются компаньонами по рабству на всю жизнь, выкрикивая свою печаль и свою запутанность. Он просит свою смерть прийти и освободить его от мрачных и ужасных цепей его жизни.
Слова дона Хуана затронули во мне самую беспокойную струну. Я чувствовал, что он говорит, обращаясь прямо ко мне.
– Этот лай и то одиночество, которое он создает, – говорят о чувствах людей, – продолжал он. – людей, для которых вся жизнь была как один воскресный вечер. Вечер, который не был совершенно жалким, но довольно жалким, нудным и неудобным. Они много попотели и попыхтели, они не знали, куда пойти и что делать. Этот вечер оставил им только воспоминания о мелочных раздражениях и нудности. А затем внезапно все кончилось. Уже наступила ночь.
Он пересказал историю, которую я когда-то рассказывал ему о семидесятидвухлетнем старике, который жаловался, что его жизнь была такой короткой, что ему казалось, будто всего день назад он был мальчиком. Этот человек сказал мне: «я помню ту пижаму, которую я обычно носил, когда мне было десять лет от роду. Кажется прошел всего один день. Куда ушло время?» – Противоядие, которое убивает этот яд – здесь, – сказал дон Хуан, лаская землю. – взгляните на вас двоих. Вы добрались до объяснения магов, но какая разница от того, что вы знаете его? Вы более уединены, чем когда-либо, потому что без непреклонной любви к тому существу, которое дает вам укрытие, уединенность кажется одиночеством.
Только любовь к этому великолепному существу может дать свободу духу воина. А свобода это есть радость, эффективность и отрешенность перед лицом любых препятствий. Это последний урок. Он всегда оставляется на самый последний момент, на момент полного уединения, когда человек остается лицом к лицу со своей смертью и своим уединением. Только тогда этот урок имеет смысл.
Дон Хуан и дон Хенаро поднялись и потянулись руками и спиной, как если бы от сидения их тела онемели. Мое сердце начало быстро колотиться. Они заставили меня и Паблито подняться.