…Умер мой Хмур, хоть не мог никак умереть:
Даже земля затряслась у меня во дворе.
Вырыл могилу лопатою из серебра,
Опустил на цепях его тело: настала пора.
И с каждым звеном я по имени звал его:
Старый мой Хмур, ничего, старина, ничего.
Верный мой пес, скоро снова я встречу его!
Бен больше не мурлычет, и мгновение спустя сердце его останавливается. Вот так он и умер. Он обманул меня. Знал, что я пойду за ним, куда бы он ни направлялся, что побегу от невыносимой пустоты мира, где его больше нет. Он показывал мне дорогу. То самое Однажды наконец пришло.
Все умирают. Даже Бен.
Ради меня.
Из-под пера Денниса Дэнверса уже вышло семь романов, включая «Участок рая» («Circuit of Heaven») и «Часы» («The Watch»), а также детектив о ближайшем будущем «Яркое пятно» («The Bright Spot»), написанный в соавторстве с Робертом Сидни. В последнее время он пишет рассказы, которые появляются в таких изданиях, как Strange Horizons, Orson Scot Card’s Intergalactic Medicine Show, Lady Churchill’s Rosebud Wristlet, Space and Time и The Magazine of Fantasy and Science Fiction.
По словам автора, рассказ «Исцеление Бенджамина» был вдохновлен двумя животными: кошкой по имени Ниневия, которую писатель очень любил. Он взял ее маленьким котенком, и она прожила в его доме 19 лет. А когда он писал этот рассказ, ему пришлось принять нелегкое решение: надо было усыпить престарелую собаку — Элис уже исполнилось 15, и она страдала от тяжелой формы артрита. Дэнверс говорит: «Я сильно привязываюсь к животным, а век их недолог, и поэтому мне приходится сильно страдать. Но эти двое были среди моих самых драгоценных друзей. „Исцеление Бенджамина“ помогло мне выплеснуть свою боль, я встретился с ней лицом к лицу, одновременно плача и смеясь».
ПумаТеодора Госс
— Мистер Прендик, вас желает видеть некая дама.
Должно быть, я подпрыгнул, потому что помню, как задел коленом о стол. С тех пор как переехал в этот отдаленный уголок Англии, куда даже поезда не ходят и где я часами брожу по холмам, не встречая ни единой живой души, посетитель был у меня лишь однажды. То был местный викарий. Должно быть, в моей речи — а может, и в лице — было что-то, что его взволновало, потому что он не остался на ужин и не стал убеждать меня посещать службы в маленькой каменной церквушке, где он проповедовал (она располагалась внизу, в долине). Мне было жаль, что он ушел. Он казался разумным человеком, хотя своими любознательными карими глазами и худым лицом — возможно, это было свидетельство ранней нищеты — он напоминал мне лемура. За все это время мне ни разу не угрожало посещение человеческого существа, которое можно было хоть отдаленно принять за леди.
— Кто-кто? — Мне было интересно, что именно миссис Пертви подразумевала под словом «леди». Возможно, одну из прихожанок, что жили в деревне рядом с каменной церковью: там была почта, паб и шесть-семь домов. Может, это и впрямь прихожанка пришла просить за какое-нибудь миссионерское общество, трудящееся во имя спасения наших братьев-варваров?
— Леди, мистер Прендик. Она… — Миссис Пертви помедлила. — Она называет себя «миссис Прендик».
Я споткнулся о стул. На следующий день миссис Пертви пришлось как следует отмывать пятно от чернил на ковре. Она пользовалась каким-то особо действенным мылом.
Она ждала меня в гостиной: в это святилище миссис Пертви входила лишь затем, чтобы исполнить обязанности домохозяйки перед китайским фарфором и мебелью с набивкой из конского волоса. Я же этой комнатой не пользовался ни разу с тех пор, как въехал, и не видел необходимости менять этот заведенный порядок.
На ней была густая вуаль.
— Эдвард, — сказала она. — Как отрадно видеть тебя снова.
Все мы — двойственные натуры. Одна часть меня знала, что это не может, просто не может быть она. А другая знала, что ни одна другая женщина в мире не назвалась бы моей женой. И эта вторая часть была права. Ее голос я не перепутал бы ни с чьим другим: глубокий, может, даже слишком глубокий для женщины, звучный, словно она говорила из самой глубины своей гортани. Как виола.
— Ты выглядишь лучше, чем когда мы виделись в последний раз, там, на острове.
— Кэтрин.
— Ах, так у меня теперь есть имя. Ты что, забыл его, когда писал вот это? — Она показала мне экземпляр моей же книги. Той книги, которую мне не стоило писать, книги, на написании которой настаивал мой психиатр. — Ты забыл, что у нас у всех были имена? Какой же ты ужасный лжец, Эдвард.
— Дай мне взглянуть на твое лицо, — сказал я. Вуаль приводила меня в замешательство. Мне нужно было знать наверняка, что она действительно разговаривает со мной, что это не какая-то галлюцинация.
Она рассмеялась, будто была обычной женщиной, и подняла вуаль.
Когда я видел ее в последний раз, ее лицо было исполосовано шрамами: следами работы Моро. А теперь кожа ее была совершенно гладкой. Высокие скулы, орлиный нос — лучший, по-моему, из тех, что создал Моро. Глаза, смесь желтого и коричневого, цвета балтийского янтаря. Кончики ушей были спрятаны под волосами. Были ли на них кисточки? Она заметила, куда я смотрю, снова рассмеялась и откинула волосы. Они выглядели совершенно по-человечески. Я ученый и вовсе не знаток женской красоты. Но она была самой прекрасной женщиной из всех, что я видел.
— Как ты…
— Давай пройдемся, Эдвард. — Она указала на застекленные двери, что вели в сад. Жесты ее были неестественно грациозны. — Давай предадимся воспоминаниям, как старые друзья. А потом я попрошу тебя об одолжении. Но сначала расскажу, чем занималась последние несколько лет. Ну, с тех самых пор, как ты оставил меня умирать на острове.
— Я не оставлял тебя умирать.
— Разве?
Я прошел за ней в сад. Стоял обычный осенний день, по серому небу проплывали облака, а внизу в долине паслось стадо овец, похожих на облака. Я видел, как их гонит собака: сначала с одной стороны стада, потом с другой. А где-то был человек, и именно по его свистку пес бегал туда-сюда. Уже сотню лет собаки, люди и овцы занимались этим делом. Какая типично английская сценка.
— Тогда скажи, что же, по-твоему, должно было со мной случиться после твоего отъезда.
Голос ее привел мне на память другую сцену, совершенно другую сцену. Южное солнце светило прямо на Моро, а тот лежал в грязи, и мухи роились над его рубашкой там, где лен был испачкан красным.
— Это Пума, — сказал Монтгомери. — Мы должны ее найти.
— Но как она сделала это? — Меня тошнило, по большей части, видимо, от шока. Я как-то не представлял себе, что Моро может умереть. И уж точно не так.
Он показал на голову Моро:
— Она ударила его. Посмотри, у него затылок смят. Видимо, своими же цепями и ударила. Должно быть, оторвала их от стены. Проклятье.
Слово прозвучало совершенно неуместно.
Мы легко прошли по ее следу. Она направлялась не к поселению зверолюдей, а к морю. Я на секунду подумал, а не собирается ли она утопиться, как хотел утопиться я сам в первый день на острове. Но зверолюди такого не делают. Они убивают других, а не себя. Самоубийцей может быть только человек.
— А вот и она. — Монтгомери указал своим ружьем.
Она стояла по бедра в воде. Она смотрела на нас, а потом встряхнулась, разбрызгивая воду с мокрых волос во все стороны. Она пошла к нам. Так могла бы выйти из пены морской сама Афродита. Но у этой Афродиты кожа напоминала скорее золото, чем слоновую кость, и глаза ее были звериными. Все ее тело покрывали свежие рубцы.
— Боже мой, — сказал Монтгомери. — Так вот что он прятал от меня.
— Прятал?
— Целый месяц он не пускал меня в лабораторию. Говорил, что наконец все заработало. И посмотри-ка на нее. Она — его шедевр. Бедный мерзавец.
— Я убила одного плетью, — сказала она. Голос ее отражался от воды, как волны, что бьются в подводной пещере. — Вы убьете меня за то, что я сделала?
— Мы не убьем тебя, — сказал Монтгомери. — Ты зря его убила, но мы тебя наказывать не станем.
— Ты с ума сошел? — прошептал я ему и прицелился, но Монтгомери схватил меня за руку.
— Разве не видишь, что он сделал с ней? — шепнул он в ответ. — Этот человек был просто скотиной.
— Я правильно сделала, что убила его. И это доставило мне удовольствие, — сказала она и вышла из моря, подобная статуе из отполированного золота.
С этого неприятного заявления началась наша жизнь с Женщиной-Пумой.
Ее шрамы поблекли, но все равно их было видно по всему лицу и по всему телу. Она была похожа на жительницу Южных Островов, которые ходили в рубцах.
Монтгомери взял ее жить с нами, на огороженном участке. Он отдал ей свою спальню, а сам расположился в моей. Мы вычистили лабораторию, освободили всех животных, которые сохранили первоначальный вид, и убили тех, над которыми Моро успел поэкспериментировать. У нас была еда, оружие и Млинг, любимый зверочеловек Монтгомери, который охранял нас ночами. Мы планировали дождаться следующего транспортного судна, а потом — а что потом? Я предполагал, что мы покинем остров, оставив чудищ Моро на произвол судьбы. Но как насчет нее? Казалось, Монтгомери к ней по-особенному привязался. Она расхаживала по участку в одной из его рубашек, заправленной в его же брюки, и подпоясанная веревкой. Видом она напоминала цыганенка.
Она ходила так тихо, что я и не догадывался о ее присутствии, пока она не заговаривала. Когда я спускал на воду лодку, чтобы порыбачить, она появлялась словно из ниоткуда, помогала мне толкать шлюпку, а потом прыгала внутрь. Монтгомери таращился на нас с берега, положив одну руку на оружейный ремень. Я не хотел, чтобы она отправлялась со мной, но что мне было делать, толкать ее в воду? И она сидела в лодке, молчала и смотрела на меня своими золотисто-карими глазами: женщина, и все же не женщина. Ни одна дама не смогла бы сидеть так спокойно.