После его смерти наиболее миролюбивые из зверолюдей постепенно привыкли приходить к нашему участку и обменивать то, что вырастили в своих садах, на нашу муку и соль. Дважды в неделю приходили они и наводняли нашу территорию, напоминая английский рынок вперемешку со зверинцем или картину эпохи Возрождения, изображающую какой-то из кругов Дантова Ада.
Монтгомери отчего-то не заметил, что на территорию пробрались Нерон и волко-медведь Тиберий. Млинг должен был охранять ворота, но на что-то отвлекся. Зверолюди начали понемногу перенимать наши пороки, за что больше всего следует винить Монтгомери. Он приучил их к табаку, который обменивал на еду, а еще, просто чтобы скоротать время, порой вырезал игральные кости, которыми они играли на луковицы, черепашьи яйца и что там еще приносили на обмен зверолюди. Тем утром Млинг играл с ними в кости.
— Почему у нее хлыст? — Услышал я крик и подошел к окну. Обычно в рыночные дни я прятался дома. Мне все еще было неуютно находиться в компании столь многих творений Моро.
Монтгомери стоял у двери склада, в котором хранились наши бочки с табаком, мукой, печеньем и вяленым мясом. Рядом с ним стояла Кэтрин, одетая в точности, как он, с ружьем и хлыстом, заткнутым за пояс. Вокруг толпились зверолюди с товарами, которые они принесли на рынок, а сзади, рядом с воротами, стоял свино-гиена.
— Она одна из нас, одна из сотворенных. Почему у нее ружье? Почему у нее хлыст? Пусть присоединится к своему народу.
Зверолюди стояли, глядя на нее, и я видел, каким любопытством блестели их глаза.
— Почему она не идет с нами? — сказал Катулл, сатир. — У нас мало самок. Почему она не идет жить в наши хижины, работать в наших садах, как другие самки?
— Да, — сказал обезьяно человек. — Пусть живет с нами, с нами, с нами! Она может стать моей самкой.
Затем заговорили другие: они считали, что Кэтрин может достаться им самим.
Я видел, что Монтгомери в замешательстве. Прошлым вечером он допоздна пил и теперь страдал от похмелья. Он не понимал, отчего бунтуют эти обычно мирные зверолюди. Оттуда, где он стоял, свино-гиены видно не было.
Я видел, что Кэтрин положила руку на ружье.
Зверолюди начали пререкаться между собой, споря, кому она достанется. Моро так и не сделал достаточно звероженщин, и они вечно пытались переманить их от одного к другому. Все толкались локтями. Скоро завяжется драка.
Я выступил в дверной проем, а затем вышел из помещения:
— Господин, который отправился жить среди звезд и наблюдает за вами сверху, предназначил ее для другой цели. Она не станет самкой ни одного из вас. Она останется без супруга, но все равно понесет ребенка, который продолжит ваш род. Вот цель, для которой он ее создал. Она станет матерью новой человеческой расы. Склонитесь пред той, что предана столь высокой цели!
Они смотрели на меня не мигая.
— Склонитесь! — сказал я, подняв ружье. Я заметил, как свино-гиена скользнул через ворота.
Один за другим они неохотно нагнули головы.
— Слава Священной Матери! — сказал обезьяно-человек. Он всегда был глупее остальных.
— Что ж, — сказал я. — Можете продолжать торговлю. Сегодня, несмотря на ваше непослушание, не будет никаких наказаний.
Той ночью Монтгомери разжег сигнальный костер. Он разжигал его каждый вечер. Если поблизости окажется корабль, мы не хотели его пропустить. Порой зверолюди приходили потанцевать вокруг костра. «Настоящие ритуальные пляски», — называл это Монтгомери.
— Кэтрин! — позвал он, когда костер был зажжен. Я видел, как он стоял снаружи, и за его спиной светила полная луна, такая огромная, какой никогда не увидишь в Англии. — Выходи потанцевать. Сегодня их набралась целая толпа.
— Не сегодня, — ответила она. — Сегодня я хочу поговорить с Эдвардом.
— К черту Эдварда. Пошли, Кэтрин. — Я понял, что он уже успел выпить, а может, он и не прекращал.
Я не слышал, что она ответила, но он прокричал: «Ну и черт с тобой!». И затем хлопнули ворота.
— Он ушел, — сказала она через мгновение, встав у моей двери.
— О чем ты хотела поговорить со мной?
Она подошла ближе. Она чем-то пахла. Не то чтобы неприятно, подумал я, но очень по-кошачьему.
— Ты думаешь, у него был какой-то замысел касательно меня?
— У кого?
— У Моро. Ты видишь, как я создана. Не так, как остальные. Мои руки… Над ними он особенно потрудился.
Ее ладони лежали у меня на плечах. Сквозь рубашку я чувствовал прикосновение когтей.
— Разве я плохо сложена, Эдвард?
Я посмотрел ей в глаза, что и в ночной тьме казались темными. Не знаю, что вдруг овладело мной.
— Ты… ты сложена божественно.
Она лизнула меня туда, где была расстегнута пуговица на моей рубашке. Туда — а потом в шею. Ростом она была почти с меня. Я не мог не вспомнить о разодранном горле Моро.
Он хорошо справился со своей задачей. Стоя на английском холме, наблюдая, как ветер отбрасывает ей за спину вуаль, я вздрогнул, вспомнив о ее смуглых бедрах, пушок на которых был мягче, чем волосы любой из женщин.
Она улыбнулась мне, и, несмотря на свитер и пальто, мне стало холодно.
Мы лежали среди смятых простыней, когда услышали выстрел.
— Возьми свое ружье, — сказала она.
Мы выбежали наружу — я в брюках, она — в рубашке Монтгомери. Пробегая мимо склада, она внезапно исчезла, а затем появилась снова. Через плечо у нее был переброшен патронташ.
А на пляже вокруг костра танцевали зверолюди. Воздух дрожал, и вскоре я понял, что это были звуки барабана. Кто-то — похоже, Глашатай Закона — выбивал ритм, пока зверолюди вращались, и прыгали, и трясли в воздухе руками, и кричали каждый по-своему: кто-то хрюкал, как свинья, кто-то лаял, как собака, кто-то мяукал. Никогда не забуду этого зрелища: с сумрачных дюн я смотрел, как зверолюди скачут по песку, а женщина-пума, с ружьем в руке и патронташем на плече, стояла бок о бок со мной.
— Сегодня огонь ярче, — сказала она. — Что это они жгут?
Я пригляделся.
— Лодки!
Они были слишком малы, чтобы на них можно было уплыть с острова, но все же служили вещественными доказательствами того, что побег хотя бы возможен.
Не задумываясь, я побежал к ним.
— Будьте вы прокляты! Да будьте вы все прокляты! Какая скотина…
Один из зверолюдей повернулся ко мне. Я с криком отшатнулся. На нем была маска гориллы, но глаза за этой маской принадлежали Монтгомери. Другие зверолюди остановились, натыкаясь друг на друга в замешательстве.
— Какого дьявола…
— Я… Я горилло-человек, не видишь? — Он начал подпрыгивать, сгорбившись и свесив руки наподобие гориллы.
Другие зверолюди рассмеялись. На их зубах плясали отблески костра.
— Ты напился! Да вы все напились! Какая мерзость…
— Да ладно тебе, консерватор! Прендик, старый ты лицемер! Развлекайся с Кошкой. Но и мне ведь можно повеселиться, тебе не кажется?
— Перестань, Монтгомери, — сказал я и попытался схватить его за руку, но он замахнулся и ударил меня в челюсть. Если бы он не потерял равновесие, то удар бы получился еще сильнее, но я и так почувствовал вкус крови. И затем увидел пару горящих глаз, и еще одну: они смотрели на меня. Там были и волко-медведь, и свино-гиена. Поддавшись инстинктивной реакции хищника, свино-гиена бросился на меня.
Я услышал треск. Свино-гиена упал у моих ног. Еще треск — и другие зверолюди попадали один за другим. Раздались крики, и плясуны побежали во тьму джунглей. Я подумал, что оглохну от этой какофонии или меня просто затопчут. Но вот последний из них скрылся в зарослях, и внезапно настала тишина. Я все еще был на ногах, стоял в совершенном одиночестве. У моих ног распростерлось тело свино-гиены, а за ним лежали Млинг, женщина-волк, один из свино-людей и горилло-человек, Монтгомери.
— Ты убила его, — сказал я.
— Он стал одним из них, — откликнулась она из темноты.
Я не ответил. Я молча повернулся и хотел уйти обратно на наш участок. Там полыхал огонь. Я услышал вопль, который, как мне показалось, издал один из зверолюдей, но потом понял, что это кричу я сам. И я побежал, вот уже второй раз за ночь.
Нам ничего не удалось спасти. Спасать было уже нечего. Мы лишились наших запасов и, что еще хуже, патронов у нас тоже не осталось. После того как закончатся те, что взяла с собой Кэтрин, ружья наши станут совершенно бесполезны.
— Должно быть, кто-то из нас двоих перевернул лампу, — сказала она, сохраняя свою обычную невозмутимость. Единственное свидетельство ее гнева, которое мне довелось увидеть, осталось на горле Моро — вернее, на том, что осталось от этого горла.
Что я мог ей сказать? Если я сам перевернул лампу, то это произошло случайно. Но она, такая ловкая… Может ли быть, что она сделала это нарочно? Я ненавидел ее в тот момент больше, чем ненавидел Моро. Если бы я думал, что могу убить ее, то убил бы. Но я не хотел умереть смертью доктора, быть похороненным (а то и хуже) на острове, где звери выглядели похожими на людей.
Сейчас, когда я вспоминаю, мне кажется, что это я опрокинул лампу. Монтгомери сжег лодки, чтобы отомстить мне, но ей мстить было незачем. Ее мотивы всегда были просты и логичны. Если она чего-то хотела, то добивалась этого прямо, без свойственных людям околичностей. Хотя она выглядела и смеялась как английская леди, она все еще мыслила как животное.
Так началась самая долгая часть нашего пребывания на острове. Мы сожгли тело Монтгомери, а что до других… Она была хищником, и медленно, неохотно, я последовал ее примеру. Мы вместе охотились, и со временем мое зрение становилось все острее, хотя с нею я все равно сравняться не мог. Она потешалась надо мной, но я все равно настаивал, что мы должны готовить себе пищу. Я отказывался смотреть, как она пожирает добычу сырой. Мы пили из ручья, всасывая в себя воду. Одежды наши истрепались и висели на загорелой коже. Я лежал с ней в пещере, которую мы называли домом, и ненавидел ее, ненавидел то, во что я превратился сам, но все же я не мог ее покинуть. И даже сейчас я помню ее прикосновение, то, как ее шершавый язык пробегал по моей коже, помню золото ее глаз, когда она смотрела на меня сверху вниз и спрашивала: