тоже не было тайной: лицо у нее было стянуто не хуже, чем ее ридикюль. Когда он согласился на эксперимент, она вся побледнела и попыталась увести его, но Вотт попросил его не расстраивать всю честную компанию, и в итоге под предлогом головной боли она ушла. Не знаю, о чем думал этот парень, соглашаясь на такое; может, бренди в голову ударило. Так или иначе, свет в зале приглушили, достали обычные приспособления: крутящийся диск, все как положено. Сквайр, к изумлению Вотта, упал как подкошенный. Поначалу мы подумали, что он просто во власти винных паров, но затем Вотт начал задавать вопросы, и тот отвечал хоть и медленно, но четко. Имя, возраст и так далее. Уверен, что Вотт хотел, чтобы его подопытный постоял на голове, надел жилетку задом наперед или что-то в этом духе, но не успел он начать, как мужчина заговорил. Он к кому-то обращался. К какой-то женщине. И он сразу так изменился, это было просто поразительно.
Сэр Джеффри, когда пребывал в нужном настроении, умел неплохо изображать других, и теперь он превратился в загипнотизированного сквайра. Глаза его заблестели, рот приоткрылся (усы, правда, все так же стояли торчком), одну руку он поднял, словно силясь отогнать докучливого духа.
— «Нет, — говорит он. — Оставь меня. Закрой эти глаза… о, эти глаза. Почему? Почему? Оденься, о боже!»
Казалось, он сильно мучается. Конечно, Вотт должен был сразу же разбудить его, но он, как, признаюсь, и все мы, был заворожен зрелищем.
«С кем ты разговариваешь?» — спросил Вотт.
«С ней, — говорит сквайр. — С иностранкой. Женщина с когтями. Кошка».
«Как ее зовут?»
«Баст».
«Как она попала сюда?»
Тут сквайр ненадолго замолчал. А затем он дал сразу три ответа:
«Из-под земли. По причине отсутствия спроса. На „Джоне Диринге“».
Этот последний ответ сильно удивил Вотта. Позже он рассказал мне, что «Джоном Дирингом» называлось грузовое судно. Оно регулярно курсировало между Александрией и Ливерпулем.
«Где ты видишь ее?» — спросил Вотт.
«В стогах пшеницы».
— Он, видимо, имел в виду паб, — вставил я слово.
— Не думаю, — мрачно отозвался сэр Джеффри. — Дальше он продолжал распространяться о пшеничных стогах, становился все оживленнее, хотя понимать его стало сложнее. И он начал издавать звуки… ну, как бы объяснить. Он тяжело задышал, и его движения…
— Кажется, я понял.
— Хм. Не думаю, на самом деле. Потому что я в своей жизни не видел ничего более удивительного. Этот человек занимался любовью с кем-то, кого он называл кошкой. Или стогом пшеницы.
— То имя, которое он назвал, — сказал я. — Оно египетское. Богиня, считается покровительницей кошек.
— Именно! И вот, в самый разгар этого ритуала Вотт все же собрался с мыслями и дал сквайру приказ проснуться. Тот выглядел ошарашенным; с него градом катился пот, и, когда он доставал из кармана носовой платок, рука его тряслась. Казалось, он одновременно пристыжен и доволен, как… как…
— Как кошка, которая съела канарейку.
— Да вы мастер сравнений! Он оглядел собравшихся и спросил застенчиво, не опозорился ли он каким-нибудь образом. Старина, мы были просто вынуждены его успокоить.
Внезапно перед нами материализовался Барнетт. Вид у него был такой, будто он собирается изречь какое-то трагическое и неотвратимое пророчество. Впрочем, так он выглядел всегда. Он всего лишь сообщил нам, что начался дождь. Я попросил виски с содовой. Пока мы общались с Барнеттом, сэр Джеффри сидел, погруженный в свои мысли. Когда он заговорил снова, то голос его звучал задумчиво.
— Не правда ли, странно, — сказал он. — Как естественно для нас думать о кошках в женском роде, хотя всем отлично известно, что эти животные бывают обоих полов. Насколько я знаю, в других частях света люди чувствуют абсолютно так же. Например, если в сказке кошка оборачивается человеком, то всегда становится женщиной.
— Глаза, — сказал я. — Движения. Все эти изгибы.
— И независимый вид, — добавил сэр Джеффри. — Естественно, это лишь маска. Кошка всегда зависит от человека, хотя и не считает так.
— И непринужденность.
— И коварство.
— Возвращаясь к эпидемии, — сказал я, — не понимаю, как одна-единственная помешанная да сквайр под гипнозом могут считаться целым поветрием.
— О, так дело на том не кончилось, вовсе нет. Всю осень по графству проносился, так сказать, шквал разводов и судебных исков о супружеской неверности. Один самоубийца оставил такую записку: «Я не могу обладать ею и не могу жить без нее». Не одна фермерская жена, прожив много лет в мире и согласии со своим мужем и нарожав уйму детей, собирала вещи и возвращалась жить к престарелым родителям. Ну и так далее.
Я вернулся в город в понедельник утром после того постыдного эпизода со сквайром. Случилось так, что по понедельникам в деревне проходила ярмарка, и у меня была возможность воочию увидеть, как повлияло поветрие на жизнь местных. Я видел, как мужья с женами сидели в разных концах повозки, не в силах поднять друг на друга глаз. Внезапные ссоры, вспыхивавшие из-за овощей. Я видел слезы. И раз за разом я видел все то же виноватое, пристыженное, увертливое выражение лица, которое заметил у нашего сквайра.
— И все-таки неубедительно.
— Есть и еще одно доказательство. В той местности никогда не ослабевала власть Римско-католической церкви. Примерно в это время целая группа жен-католичек объединилась и послала прошение епископу, в котором говорилось, что в их области необходимо провести обряд экзорцизма. Если конкретней, они считали, что их мужей мучает суккуб. Или суккубы.
— М-да, неудивительно.
— Что меня особо озадачило, — продолжал сэр Джеффри, рассеянно протирая монокль, — так это то, что в неверности обвиняли только мужчин; женщины выступали только в качестве пострадавшей стороны. Если принять слова сквайра всерьез, а не считать их просто созданными «из вещества того же, что наши сны», пред нами предстанет образ иностранки (а может, и иностранок), которая сошла с корабля в Ливерпуле и никем не замеченная прошла до Чешира, ища, кого бы поглотить, и соблазняя йоменов в их же сараях среди корзин с урожаем. Эта мысль столь меня поразила, что я связался с одним пареньком из компании «Ллойд» и попросил его показать мне списки пассажиров «Джона Диринга» за последние несколько лет.
— И?
— Таких списков не существовало. Два или три года корабль стоял в сухом доке. Той весной он совершил один рейс, а потом его поставили на консервацию. И в тот единственный раз пассажиров на борту не было. Груз из Александрии был вполне обычный: масло, финики, саго, рис, табак — и нечто, обозначенное как «реликвии». Так как никаких уточнений напротив этого пункта не стояло, мы на этом и распрощались. Поветрие Неверности длилось недолго: следующей весной мне пришло от Вотта письмо, и в нем ни слова не говорилось обо всем этом, хотя он очень любил рассказывать обо всем, что происходит вокруг. Большая часть информации, которой я владею, поступает либо от него лично, либо из выжимок из газеты «Рупор Уинсфорда», или как там ее, которую он читает. Возможно, я никогда бы не пришел к определенному выводу касательно всей этой истории, если бы не одна случайная встреча в Каире, которая произошла год спустя.
Я направлялся тогда в Судан (дело было сразу после того происшествия в Хартуме) и, так сказать, собирался с духом в баре у Шепарда. Я завязал беседу с археологом, который раскапывал что-то в окрестностях Мемфиса. И, естественно, разговор зашел о египетских мистериях. Он сказал, что его не переставала удивлять основательность разума у древних египтян. Как только они принимали решение, что какое-то действие было необходимо для ритуала, они выполняли его неизменно и неукоснительно.
Он привел в пример кошек. Мы знаем, каким почтением пользовались кошки в Древнем Египте. А если их почитали, то должны были и мумифицировать после смерти. Так оно и было. Из всех — или почти всех — кошек делали мумии, и потом их относили к гробницам (за телом шла, рыдая, вся осиротевшая семья). В саркофаги для загробного путешествия усопшей клали ее любимые игрушки и еду. Не так давно, сказал он, в Бени Хасан раскопали около трехсот тысяч мумифицированных кошек. Целый кошачий некрополь, который многие века оставался нетронутым.
И затем он сказал нечто, что заставило меня задуматься. Глубоко задуматься. Он сказал, что раскопанных кошек отправили в Англию, всех до единой.
— Боже правый, зачем?
— Понятия не имею. В конце концов, это же не мраморы Элгина. Именно так и отреагировали англичане, когда груз прибыл в Ливерпуль, ибо ни один музей, ни один коллекционер древностей не выказал ни малейшего интереса. Чтобы заплатить за недешевую перевозку, пришлось продать всех кошек с молотка.
— Кому продать? Кому они, черт побери, могли пригодиться?
— Сельскохозяйственной фирме из Чешира. Они, дорогой мой мальчик, порубили кошек в труху и перепродали местным крестьянам. В качестве удобрения.
Сэр Джеффри уставился глубокомысленным взглядом в свой бокал бренди (он к нему почти не притрагивался) и загляделся на дорожки, что оставлял напиток на стекле, словно надеялся прочесть там какие-то тайные знаки.
— Человек науки сказал бы, — продолжил он наконец, — что триста тысяч кошек, древних, как сам мир, любовно замотанных в пелены и заснувших вечным сном в окружении специй и заклинаний, можно раскопать в далекой стране, — и в далеком прошлом! — нарубить в капусту, вмешать в чеширскую глину и в результате получить лишь урожай зерна. Я в этом не уверен. Абсолютно не уверен.
Курительная комната «Клуба путешественников» совсем опустела, в ней остались лишь мы да усталый неупокоенный призрак Барнетта. Над нашими головами висели, прибитые к стенам, темные и почти неотличимые друг от друга головы экзотических животных. Казалось, они только что пробили своими прокопченными стеклянноглазыми головами стену и теперь высматривают что-то, а тела их остались с другой стороны стены. И что же они высматривали? Может, членов клуба, которые убили их когда-то и принесли сюда, а теперь и сами давно уже были мертвы?