— Ничего, ничего, посмотрим, как вы вылупите глаза, когда в один прекрасный день увидите вместо Колизея пустое место.
Если он подходил к табачному киоску, за стеклами которого всегда были выставлены цветные открытки с видом грандиозного амфитеатра, то его охватывала тайная радость. Ему приходилось вытаскивать платок и притворяться, будто он сморкается, чтобы не заметили, как он трясется от смеха.
«Цветные открытки! — бормотал он про себя. — Хи-хи-хи! Ну что же, скоро вы сможете увидеть его только на этих открытках, ваш возлюбленный Колизей!»
Проходили дни, недели, годы… Украденные камни заполнили весь дом. Они грудились под кроватью, они так завалили кухню, что от нее остался только узенький проходик между умывальником и газовой плитой. Они громоздились в ванне и превратили коридор в тесную траншею. А Колизей по-прежнему стоял на своем месте, и все его арки были в полной сохранности. Он был целехонек, словно разрушали его не человеческие руки, а ниточные лапки какого-нибудь комара.
Долго ли, коротко ли, состарился бедняга вор. И тут его охватило отчаяние.
«Что же это такое, — думал он, — неужели я ошибся в расчетах? Может, было бы лучше украсть купол собора Сан-Пьетро? Впрочем, делать нечего: взялся за дело — доводи его до конца».
Каждый поход к древнему амфитеатру стоил ему теперь больших трудов. Тяжелый портфель с камнями оттягивал руку, а на ладонях не заживали кровяные мозоли. Однажды он почувствовал, что смерть уже стоит у него за плечами, и в последний раз потащился к Колизею. Кое-как добравшись до грандиозных развалин, он из последних сил принялся карабкаться по высоким ступеням, пока, наконец, не добрался до верхней террасы. Заходящее солнце заливало золотом и багрянцем седые камни древних руин, очерченные фиолетовыми тенями, но бедный старик ничего уже не мог видеть. Он еле дышал от усталости, и его старые глаза застилали слезы. Он надеялся, что проведет свои последние часы в одиночестве, но напрасно — не успел он перевести дух, как террасу залила очередная волна туристов. Они бегали взад и вперед и на разных языках выражали свое восхищение.
И вдруг среди этого разноязычного хора старый вор различил серебристый голосок ребенка, который кричал:
— Это мое, мое!..
Как фальшиво и неприятно прозвучало здесь, в вышине, это слово! Теперь старик понял это, и ему захотелось поделиться своим открытием с мальчиком, кричавшим: «Мое!» Ему захотелось растолковать этому мальчику, что нужно говорить не «мое», а «наше», но у него не хватило сил, и он умер.
Колодец на Тихом хуторе
На полдороге между Саронно и Леньяно, на опушке дремучего бора примостился Тихий хутор. В хуторе было всего три двора, и жили там одиннадцать семей. И еще там был колодец, один-единственный на все три двора. Странный это был колодец! Все у него было на месте, был и во́рот с ручкой, только не было на вороте ни цепи, ни веревки, к которой всегда прицепляют ведро, когда достают воду.
И все потому, что у каждой семьи были свое ведро и своя веревка. Ведро стояло в сенях, а веревка всегда висела рядом на гвозде. Если кто шел за водой, то вместе с ведром захватывал и веревку, а набрав воды, отвязывал ее от ворота и ревниво утаскивал домой. Один-единственный колодец и одиннадцать веревок! Если не верите, пойдите сами спросите, и вам, как и мне, расскажут, что эти одиннадцать семей никогда не жили в мире, вечно злобились друг на друга и, вместо того чтобы сообща купить одну хорошую цепь, прочно прикрепить ее к вороту и пользоваться ею на здоровье, сколько кому надо, загрязняли колодец землей и сорной травой.
Но вот загремела война. Всех мужчин, что жили на хуторе, призвали под ружье. Перед отъездом оставили они своим женам всякие распоряжения и, главное, наказали смотреть в оба, чтобы не утащили колодезную веревку.
Потом в Италию вторглись немцы. Мужчины были далеко, и хуторянки не находили себе места от страха. Однако о веревках не забывали, и они висели в целости и сохранности на всех одиннадцати гвоздях.
Однажды сынишка одной из женщин пошел в лес за хворостом. Вошел он в лес и вдруг слышит: стонет кто-то в кустах. Это был партизан, которого ранили в ногу. Мальчонка со всех ног бросился назад на хутор позвать мать. Женщина сперва до смерти испугалась, заломила в отчаянии руки, а потом сказала:
— Давай все-таки принесем его в дом да спрячем. Кто знает, может, и твой папа, солдат, просит сейчас такой же помощи. А мы даже не знаем, где он и жив ли еще.
Спрятали они партизана в амбаре и послали за доктором, будто бы для больной бабушки. Но все хуторянки только что утром своими глазами видели, как бабушка, здоровехонькая, сновала по двору, будто резвая белка, и сразу подумали: «Что-то тут не то». Известно, на хуторе секреты долго не живут. Не успело солнышко за лес опуститься, как все уже знали, что в амбаре у Катерины лежит раненый партизан.
— Ох, смотрите, — сказал один старик, когда весть об этом разнеслась по всему хутору, — узнают немцы, понаедут сюда и всех нас порешат! Несдобровать нам, ох, несдобровать, помяните мое слово!
Но у женщин таких мыслей и в голове не было. Они вспоминали о своих мужьях, сражающихся где-то на чужбине, и думали, что они, может быть, тоже лежат сейчас раненые, тоже должны прятаться, и вздыхали. На третий день одна женщина, которая только-только зарезала поросенка, взяла кружок свиной колбасы и принесла его Катерине.
— Вот, возьмите, — сказала она. — Как-никак бедняге надо сил набираться. Отдайте ему эту колбасу.
Немного погодя пришла другая женщина и принесла бутылку вина, за ней третья с мешочком кукурузной муки на поленту, потом пришла четвертая с куском сала. Так до вечера у Катерины перебывали все хуторянки, и ни одна не пришла с пустыми руками. Женщины передавали Катерине свои подарки, потом тихонько заглядывали в амбар, где лежал раненый партизан, и уходили, утирая слезы.
Партизану между тем стало лучше, рана его понемногу затягивалась, и пока он выздоравливал, все одиннадцать семей заботились о нем, как о родном сыне, и у него ни в чем не было недостатка.
Долго ли, коротко ли, поправился партизан. Настал день, когда он сам выбрался из темного амбара погреться на солнышке, и тут увидел колодец без веревки. Увидел и очень удивился: почему же он без веревки? Женщины покраснели и стали сбивчиво объяснять, что в каждом доме есть своя веревка. Объясняли, объясняли, но партизан так и не понял, почему на этом хуторе такой странный обычай. Да и как ему было понять, если женщины не сказали ему, что долгое время только и делали, что ссорились друг с другом. А не сказали они об этом оттого, что теперь уже все было не так. Теперь, когда они пережили вместе столько невзгод, когда сообща выхаживали партизана, они незаметно для себя подружились и стали как родные сестры.
«А правда, зачем нам столько веревок?» — подумали женщины и тут же решили купить в складчину одну хорошую цепь. Так и сделали. Приколотили новую цепь к вороту, и партизан достал первое ведро воды.
А вечером партизан снова ушел в горы.
Троллейбус номер 75
Однажды утром троллейбус номер 75, который ходит от Монтеверде Веккио до площади Фьюме, вместо того чтобы спуститься к Трастевере, направился по Джаниколо, свернул на Старую дорогу Аврелия и… Словом, через несколько минут он, словно ошалевший от весеннего солнца заяц, уже мчался по лугам, окружающим окраины Рима.
В этот час, как всегда, пассажирами троллейбуса были почти исключительно служащие, и, конечно, все они читали газеты, и те, у кого они были, и те, у кого их не было, потому что те, кто не купил газету, читали ее через плечо соседа. Один синьор, переворачивая страницу, на секунду поднял глаза, взглянул в окно и закричал:
— Кондуктор, что случилось? Безобразие! Самоуправство!
Остальные пассажиры тоже подняли глаза от газет, и по троллейбусу пронесся ураган негодующих и протестующих возгласов:
— Вы только посмотрите, это же дорога на Чивитавеккиа!
— Куда, черт возьми, смотрит водитель?
— Да он сумасшедший! Связать его!
— Вот вам, полюбуйтесь, как нас обслуживает коммунальный транспорт!
— Сейчас без десяти девять, а ровно в девять я должен быть в суде! — кричал адвокат. — Если я проиграю процесс, я возбужу дело против Управления городского транспорта.
Водитель и кондуктор отбивались как могли и до хрипоты доказывали пассажирам, что они тут совершенно ни при чем, что троллейбус перестал слушаться руля и делает все по-своему. В этот момент троллейбус и в самом деле выкинул такой фортель, что все только ахнули. Он съехал с дороги и остановился у леска, благоухающего молодой листвой.
— Ой, фиалочки! — радостно воскликнула одна синьора.
— Нашли время думать о фиалках! — сварливо заметил адвокат.
— А мне все равно! — весело объявила синьора. — Пусть я опоздаю в свое министерство, пусть мне устроят головомойку, пусть что угодно! Уж раз мы здесь очутились, я хочу вволю нарвать фиалок. Я их десять лет не рвала.
Она первая выскочила из троллейбуса, вдохнула всей грудью ароматный воздух этого удивительного утра и стала набирать букетик хрупких лиловых цветов.
Видя, что троллейбус не намерен двигаться с места, пассажиры один за другим вышли на волю, одни — чтобы размять ноги, другие — выкурить сигарету. Их дурное настроение мало-помалу растаяло и исчезло без следа, как туман под солнцем. Один сорвал маргаритку и старался воткнуть ее в петлицу пиджака, другой наткнулся на кустик пока еще зеленой земляники и закричал:
— Это я ее нашел! Вот сейчас оставлю здесь свою карточку, и, как только моя земляничка поспеет, нарочно приеду и соберу ее всю до ягодки. И пусть только посмеют ее тронуть!
И что вы думаете, действительно вытащил из бумажника свою визитную карточку, проткнул ее прутиком и оставил рядом со своей земляникой. А на карточке было напечатано:
«Доктор наук Джулио Боллати».