Вспомнил Азмун про свою костяную пластинку — кунгахкеи, из-за пазухи вытащил, зубами зажал, за язычок дергать стал. Загудела, зажужжала, заиграла кунгахкеи: то будто птица щебечет, то словно ручей журчит, то как пчела жужжит.
Никогда такого Морской Старик не слыхал. Что такое? Зашевелился, поднялся, глаза протер, сел, ноги под себя поджав. Большой, как скала подводная; лицо доброе; усы, как у сома, висят. На коже чешуя перламутром переливается. Из морских водорослей одежда сшита… Увидел он, что против него маленький парень стоит, словно корюшка против осетра, стоит да так хорошо играет, что у Тайрнадза сердце запрыгало. Мигом сон с него слетел. Доброе лицо свое он к Азмуну обратил, глаза прищурил, спрашивает:
— Ты какого народа человек?
— Я — Азмун, нивхского народа человек.
— Нивхи на Тро-мифе[77] да на Ля-ери живут. Ты зачем так далеко в наши воды-земли зашел?
Рассказал Азмун, какое горе у нивхов стало, поклонился:
— Отец, нивхам помоги — нивхам рыбу пошли! Отец, нивхи с голоду помирают. Сказали мне: поклонись Морскому Хозяину, попроси — пускай поможет.
Стыдно стало Старику. Покраснел он, говорит:
— Плохо это получилось: лег только отдохнуть, да и заснул! Спасибо тебе, что разбудил меня!
Сунул руку Тайрнадз под нары. Глядит Азмун — там большой чан стоит, а в чане горбуша, калуги, осетры, кета, лососи плавают. Видимо-невидимо рыбы!
Рядом с чаном шкура лежит. Ухватил ее Старик, четверть шкуры рыбой наполнил. Дверь открыл, рыбу в море бросил, говорит:
— К нивхам на Тро-миф, на Амур плывите! Быстро плывите! Хорошо весной ловитесь!
— Отец, — говорит Азмун, — не жалей нивхам рыбы!
Нахмурился Морской Старик, усами повел.
Испугался тут Азмун. «Ну, пропал я теперь! — думает. — Рассердил я Старика. Плохо будет! Не даст больше рыбы!» Отца вспомнил, соседей вспомнил, выпрямился, прямо на Тайрнадза смотрит.
А тот улыбнулся и говорит:
— Другому бы не простил, что в дела мои мешается, а тебе прощу: вижу, не о себе думаешь — о других. Будь по-твоему!
Бросил Тайрнадз в море еще полшкуры рыбы всякой:
— На Тро-миф, на Амур плывите, плывите! Хорошо осенью ловитесь!
Поклонился ему Азмун:
— Отец, я бедный — нечем мне отплатить тебе за добро. Вот возьми кунгахкеи в подарок.
Дал он Тайрнадзу костяную пластинку свою; как играть на ней, показал.
А у старого давно руки чешутся: хочется ее взять, глаз от нее отвести не может! Больно понравилась игрушка. Обрадовался Тайрнадз, в рот пластинку взял, зубами зажал, за язычок стал дергать…
Загудела, зажужжала кунгахкеи: то будто ветер морской, то словно прибой, то как шум деревьев, то будто птичка на заре, то как суслик свистит. Играет Тайрнадз. Совсем развеселился. По дому пошел, приплясывать стал. Зашатался дом, за окнами волны взбесились, водоросли морские рвутся — буря в море поднялась.
Видит Азмун, что не до него теперь Тайрнадзу. К трубе подошел, за веревку свою взялся, наверх полез. Пока лез, все руки себе в кровь изодрал: долго ли гостил у Старика, а уж вся веревка ракушками морскими обросла.
Вылез, огляделся.
Морские девушки всё еще бусы ищут, ссорятся, делят — и про дома свои забыли, двери в те дома мохом затянуло!
На нижнюю деревню Азмун посмотрел — пустая стоит, а далеко в море плавники косаток видны: гонят косатки рыбу к берегам Пиля-Керкха, к берегам Ля-ери, на Амур рыбу гонят!
Как теперь домой попасть?
Видит Азмун — радуга висит. Одним концом на остров, другим — на Большую землю опирается.
А в море волны бушуют — пляшет Тайрнадз в своей юрте. Белые барашки по морю ходят.
Полез Азмун на радугу. Едва вскарабкался. Весь перепачкался: лицо зеленое, руки желтые, живот красный, ноги голубые. Кое-как влез, по радуге на Большую землю побежал. Бежит, проваливается, чуть не падает. Вниз взглянул, видит — от рыбы черно в море стало. Будет рыба у нивхов!
Кончилась радуга. Спрыгнул Азмун на землю. Глядит — на берегу морском, возле лодки, тот парень-косатка сидит, чью саблю Азмун утащил. Узнал его Азмун, саблю отдал. Схватил парень саблю.
— Спасибо! — говорит. — Я уж думал, век мне дома не видать… Не забуду твоего добра: к самому Амуру рыбу подгонять буду. Зла на тебя не храню: знаю теперь — не для себя ты старался, для людей.
Через спину перекатился — косаткой стал, свою саблю — спинной плавник — вверх поднял и поплыл в море.
Пошел Азмун к Пиля-Керкху, к Большому морю вышел. Чаек, бакланов встретил.
Кричат они парню:
— Эй, сосед! У Старика был ли?
— Был! — кричит им. Азмун. — Не на меня — на море смотрите!
А рыба по морю идет, вода пенится. Кинулись чайки, стали рыбу ловить, на глазах жиреть стали.
А Азмун дальше идет. Ля-ери прошел, к Амуру подходит. Видит — нерпа совсем издыхает. Спрашивает нерпа парня:
— У Старика был ли?
— Был! — говорит Азмун. — Не на меня — на Ля-ери смотри!
А рыба вверх по лиману идет, вода от рыбы пенится. Бросилась нерпа рыбу ловить. Стала рыбу есть, на глазах жиреет.
А Азмун дальше пошел.
К родной деревне подошел. Нивхи едва живые на берегу сидят, мох весь искурили, рыбу всю приели.
Выходит Плетун на порог дома, сына встречает, в обе щеки целует.
— У Старика, сын мой, был ли? — спрашивает.
— Не на меня, а на Амур, отец, смотри! — отвечает Азмун.
А на Амуре вода кипит — столько рыбы привалило. Кинул Азмун свое копье в косяк. Стало копье торчком, вместе с рыбой идет. Говорит Азмун:
— Хватит ли рыбы, отец мой названый?
— Хватит!
Стали нивхи жить хорошо. Весной и осенью рыба идет!
Про многих людей с тех времен забыли… А про Азмуна помнят до сих пор. И на земле и в море помнят.
Как разволнуется море, заплещутся волны в прибрежные скалы, седые гребешки на волнах зашумят — в свисте ветра морского то крик птицы слышится, то суслика свист, то деревьев шум… Это Морской Старик, чтобы не заснуть, на кунгахкеи играет, в подводном доме своем пляшет.
Бедняк Монокто[78]
орошая работа даром не пропадает. Скоро или не скоро, а всегда людям пользу принесет. Не тебе — так сыну, не сыну — так внуку.
Умер у одного ульчского парня старый отец. Перед смертью позвал он к себе сына, посмотрел на него, заплакал:
— Жалко мне тебя, Монокто! Дед мой бедняк был, ангаза, — как люди говорят; отец был ангаза; меня, сколько жил, ангаза звали; и тебе, видно, эту кличку носить. С малых лет до старости я на богатого Болда работал, да ничего не заработал. У Болда рука легкая — когда он берет. У Болда рука тяжелая — когда он дает. Вот и смерть пришла, а ничего я тебе не оставляю. Только нож, огниво да острогу. Они мне от отца остались. Отец их от деда получил… Пускай они теперь тебе послужат.
Сказал это отец и умер.
Одели его в последнюю дорогу. Похоронили. Малые поминки справили.
Взял Монокто отцовский нож, огниво да острогу и стал на Болда работать, как отец его работал.
И забыли люди, как его зовут, стали называть ангаза — бедняк.
Верно старик сказал: тяжелая у Болда рука, когда он дает.
Позвал Болда парня к себе, говорит ему:
— На твоем отце долг был. Долг его теперь на тебя перешел. Не отработаешь за отца — худо придется отцу на том свете. Отработаешь — хорошо ему станет. А я тебе помогать буду: кормить, одевать буду, что съешь, износишь — за тобой считать буду.
Стал Монокто за отца долг отрабатывать. Стал Болда ему помогать. Только от его помощи бедняку, что ни день, все хуже становится. Ходит Монокто в обносках, кормится объедками, слова сказать не смеет.
Говорит ему Болда, едва рот разевая от жира:
— Трудись, Монокто, трудись! Мы с тобой теперь как братья. Оба о душе твоего отца заботимся. Я тебе работу даю, а ты трудишься. Работай, Монокто, работай! Если долг отца не отработаешь, не успокоится его душа…
Молчит парень, работает. До того доработался, что на нем едва халат держится — ребра все пересчитать можно.
А к Болда отовсюду богатство идет. Он с заморскими купцами дружит, товары у них покупает да сородичам продает за три цены. На него полдеревни дома и на реке работает — рыбу ловят и сушат, вялят юколу да за собаками Болда ходят. Полдеревни на него в тайге работает — зверя да птицу бьют. Болда все к себе в дом тащит. Десять жен у Болда — всех за долги у сородичей отобрал, ни за одну выкуп не платил. Десять невольников у Болда — свои долги отрабатывают, свою жизнь горькую проклинают. Что ни осень — едет Болда в Никанское царство на десяти лодках с желтыми парусами из рыбьей кожи. Там в городе сам амбань — начальник — с Болда чаи распивает, пушнину — меха — у богача покупает; сколько за шкурки Болда отдал — не спрашивает, а ему цену хорошую дает.
Жиреет Болда все больше и больше. Что ни день — Болда все толще делается. А Монокто уж едва ноги таскает.
Просит однажды Монокто:
— Позволь мне для себя рыбы наловить! Видишь — у меня живот уже к спине прилип. Пропаду я, — как долг за отца отработаю?
Говорит Болда добрым голосом:
— Налови, налови, ладно! Только сперва мне, в большой чан, потом — себе. Да мою острогу не бери. Да мою лодку не тронь.
Целый день Монокто рыбу ловил. Большой у Болда чан — не скоро его набьешь. А тут дождь пошел. Так и хлещет. Сел ангаза на берегу: как себе рыбу ловить? Лодки у парня нету. Силы у парня нету. Взял Монокто отцовскую острогу, а кинуть ее не может. Посмотрел парень на свои руки, заплакал:
— Погибаю я совсем, смерть подходит, руки мои сохнут!
Посмотрел на отцовское наследство: нож, острогу да огниво, и рассердился:
— Плохие вы мне помощники! Сколько лет работали — захотели бы, давно бы сами всё делать научились. А вы без рук моих ни на что не годитесь!
Стыдно стало ножу. Зашевелился он на поясе у Монокто, из чехла выскочил, в лес побежал. Сухостой принялся рубить — целую гору нарубил. Тальник на шалаш принялся резать — много нарезал.