— Может, и не сгодятся камешки, а всё ж оберег.
Шагнула к Любаве:
— Отцу поклонись от меня. Запал он мне в душу, да видать не судьба… Век в девках останусь! — усмехнулась, повернулась, огнём полыхнуло и всё исчезло.
Ульян с Любавой славно жили, семью большую подняли. Камешки Огневицы берегли, но попользоваться более не пришлось. Беды большой в их жизни не случилось, хоть и не всегда радостно было. Когда ушли на покой, то положили им в руки подарки Огневицы, потому как никакого другого повеления не было дано. Оно и к лучшему. Большой соблазн такое подаренье, власть над огнём! Ну, Хозяйка Огня знает, кому что дарить. Без её ведома ни один пламень не вспыхнет.
Евсеева заимка
Недалече от нашей деревушки сельцо было, вдвое меньшее. Там кузнец у них знатный жил. Евсеем звался. Супружница у него, Авдотья, ему под стать попалась. Высокая да статная и хохотушка, каких поискать! Деток они настрогали мал мала меньше. А старшой самый, Авдей, в отца пошёл и статью, и характером. Дюжинка[40] лет ему исполнилась, а на вид так все шестнадцать давали. Девки уж на него заглядывались, а он только улыбался задумчиво да молчал. В молчунах, то бишь, числился. С малолетства в одного любил бродить. Все детки гуртом и его кликают, а он токмо глянет да мимо пройдёт.
Кузнец тот, вишь, и поохотиться любил, потому заимку[41] себе сделал у озерка. Не так, чтоб далече, версты три пёхом. Раз как-то пошёл на уточку осенью и пропал с концами. Искали, конечно, как без этого. Но сыскать не смогли. То ли утоп, сердешный, то ли ещё какая беда приключилась. И остался Авдеюшка за главного. Поскольку у отца в помощниках ходил, то по кузнечному делу и продолжил махать молотом. Споначалу горе мыкали, иной раз и хлеба в избе не было. А годка через три два последыша[42] подросли, в кузнице веселей застучало, и семья их малость вздохнула. Авдея сперва Евсеечем окликали, а после и вовсе Евсеем прозывать стали. Ну, Евсей так Евсей, парнишка и не супротивился. Ещё годков несколько пролетели уточками, уж девчоночки-сестрёнки заневестились, братья Евсеевы в дом невесток привели, а он, как есть, бобылём оставался. Бывало, мать его станет урекать, а он покивает да в кузницу споовадится[43]. Так и жил, пока четвертак не стукнуло.
Тут уж маманя к нему приступом: «Женись, дескать, и всё! А не то за вдовицу окручу!» Евсей малость поартачился, а потом и высказал, что мила ему Алёнка, Потапова дочка. Матерь так рот и разинула.
— Так ещё ж недолеток она!
— Вот и подожду, — кивает в ответ сын, — а другую никакую брать не хочу!
Сказал как отрезал и в кузне опять же скрылся. Ну, ладно. Авдотья сватов спроворила, Потап не отказал, да и девчоночка хоть и скраснела, а моргнула согласно. Сговорились через два годка свадебку справить, на том и порешили. Евсей, когда-никогда на двор к Потапу захаживал — то одно, то другое обручнице даривал. Один раз протянул ей браслетку, на руку нацепил да в глаза смотрит, по душе ли пришёлся? Алёнка на подарок загляделась. Так и есть на что! Изробил Евсей диковинку — в палец шириной тонкого серебра змейка. Хвостик с головкой встречаются, слегка повернуты друг от дружки. А по спинке узор невиданный, цветочный! У змеек такого отродясь не бывало! И один глазок закрыт, спит вроде, а другой широко распахнут. Подивились родные Алёнкины, покачали головами — мол, чего токмо не измыслит Евсей. Заподумывались ещё, где серебро взял, да сосед сказал, что заезжий мужичок за подковки расплатился с кузнецом.
Туточки вскорости наладился Евсей на озеро, утиц пострелять. Ну, собрался, значит, доложился, что дня на три, и ушёл. Братовья[44] без него справляются, постукивают в кузнице, три дня прошло, не идёт Евсей, не кажется. Забеспокоились, собрались на заимку, а он тут и воротился. Правда, ещё молчаливее стал. Слово одно-два в день бросит, а то и менее. Чуть погодя опять на охоту намерился, да и повеселел, вроде. Авдотья говорит:
— Бог с ним, нехай проветрится, по бережку походит у воды.
Алёнка услыхала разговор об Евсее, у ней свои думки. Что-то редко обручник[45] заглядывает, а она уж прикипела к нему. Решила, вроде как за ягодкой отпроситься, да за Евсеем проследить. Ну, одну-то, знамо дело, никто не отпустит. Так она подружек кликнула, ватажкой и пошли. А куда идти осенью, как ни на болото за клюквой? Туда и направились. Алёнка покрутилась малость, да по-тихому к озеру свернула. Вышла она к заимке, а на крылечке Евсей сидит с какой-то девой ладной, да смеётся и разговаривает во весь голос! Обомлела Алёна, притаилась, подглядеть задумала, кто такая да откуда взялась. По виду не из наших и говорок странный, ровно речка журчит, а как засмеялась, так ручейком раскатилась. Одета девица на особинку — платье, вроде простое, а то синим, то голубым посверкивает и волос светлый, распущенный до земли стелется.
Опечалилась Алёнушка. Ну, где ж с такой красотой сравниться! Она-то простенького виду была — коса пшеничная до пояса, бровки, носик-пуговка, глаза синие. Ну, как и все их девчоночки на селе. А тут — боярыня. Взялась-то откуда, непонятно! Малость погодя парочка к озерку подошла. Дева Евсея обняла, надолго припала к нему, а опосля в воду шагнула. Тут вкруг неё брызги поднялись, свечение яркое образовалось, и превратилась она в рыбину, хвостом ударила и под водой скрылась. А Евсей закручинился и на камень присел. Алёнка к своим ягодницам воротилась тихохонько, на скорую руку клюквы набросала в туес, а сама себе на уме. Поняла, что Евсея приворожила Моряна. Ворочается в село с подружками и думки думает, как от Евсея беду отвести.
О Моряне той, слышь-ка, много чего не знали, так разговоры-сказки всякие. Но Алёнка настырная была, пошла к бабке-ведунье.
— Поведай, — просит, — мне, баушка, о Моряне. Разве не царевна она моря-океана?
— Так, — отвечает ведунья, — да имеет она силу над всей водой на земле и где хошь проявиться может. Хоть в ручейке каком, хоть в колодце.
И давай Алёнушке всё об той Моряне выкладывать. По виду она, что девица, волосом светлая, да пряди до земли спускаются. Одета просто, да так лишь кажется! Тут Алёнка перебила:
— Про обличье мне всё известно, баушка. Расскажи, как ворожбу её победить, любимого от беды отвести.
Старушка видит, дело сурьёзное[46], враз нахмурилась.
— Али виделась с Моряной?
— Не ручковались[47], врать не стану, а видать видала. На нашем озерке, где заимка Евсея.
— Охти мнеченьки! — запричитала бабка. — Так и есть — Моряна проявилась. Теперь жди мокроту да прохладу. У этой царевны, вишь, особинка есть такая — каждые семь лет берёт она к себе человека мужеского облика.
Губами пожевала, припоминая, и далее бает:
— Далеко от наших мест, туда, где солнышко встаёт, лежит земля неведомая, отделённая, на вроде острова, и похожая, так говорят, на большую рыбу. Вот там и есть дворец Моряны, пуще сказать — любимое местечко. Люди там роду не нашенского, тёмного обличья, а ей, видать, светленькое больше по душе. Так вот, ручейков и речушек на том острове тьма-тьмущая! Когда рыба в осень идёт по этим речкам, чтоб род продолжить, то плотно стоит — голова в голову! — и перейти в тот час можно с одного берега на другой, ровно посуху.
Алёнка рот разинула, внимает дивному, головой качает.
— Ну, скушно[48]ей одной, молвить словом не с кем. Вот Моряна и обходит белый свет по озеркам да ручейкам, ищет какого белёсого паренька, а ни то мужика и уводит к себе! — ведунья завздыхала, головой завертела. — не в добрый час Евсей заимку поставил. Вишь, самого сманила и за сыном воротилась.
— Как быть-то, скажи? — очухалась Алёнка от рассказанного. — Как от милого беду отвести?
— Есть способ, — отвечает та, — сети надо плести, непростые, с наговором. Да на каждый узелок травку завязать нужную. Вот-вот зима грянет, вся вода зальдится[49]. Моряне то не по вкусу. Вряд ли приходить будет к Евсею. До весны должны поспеть мы с тобой. А по тёплышку, когда от месяца тонкий серпик останется, надо к озеру идти. На бережку развести костёр из можжевельника, сеть раскинуть, слова верные проговорить. Обскажу всё после, а пока вот тебе травка. Евсею в подарок снеси, пусть попьёт взвар, малость легче будет. Думки потаённые отступят.
Алёна так и сделала, травку Евсею отнесла, а сама, не мешкая, принялась сети плести, потому как работа не из простых, хоть и с детства известная. Их семья-то, слышь, наипервейшая по сетям была. Прадед их обучился у одного знающего человека, да и передал науку ту потомкам. В их сетях завсегда улов больший выходил. Шептались, что прародитель словечко какое-то знал и сыновьям передал, но про то не скажу, не ведаю.
Тут вскоре и ледостав подоспел, холода пошли. Алёна головы не поднимает, сети вяжет. Ей-то не просто сплести, а ещё и в каждый узелок особу травку завить. Знамо дело, тяжка работа! Ну, кое-как управилась к весне. С лица, правда, спала. И то сказать, каждый день от зари до темна у окошка сидела. Толком на улице не была. Родители поругивали, но видят, девка не в себе, отступились. Стали хлебца побольше ей класть на лавку. Она нет-нет да куснёт. Всё поживее ей было!
Вскорости месяц на спад повернул. Алёнка к ведунье сбегала, слова нужные запомнила и на озерко подалась. Утайкой, конечно! У родных отпросилась к подружке, вроде, поворожить да песни поспевать. А сама малость побыла, да вроде бы домой пошла, устала как бы. Таясь от народу, пробралась к заимке, можжевельниковые ветки готовы у неё были, заранее собрала. Сети на бережку разложила, как бабка сказывала, костерок запалила и ну, говорить-приговаривать да вокруг костра ходить. Краем глаза видит, забурлила вода неподалёку, из неё поднялась рыбина большущая — на хвосте стоит, чешуя серебром горит. Потом в девицу превратилась — платье серебристое, волос светлый до пят. По воде, как по сухоте прошлась и к костерку вышла.