Сказки скандинавских писателей — страница 11 из 25

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Однажды тихим, безоблачным вечером в конце апреля Снусмумрик [114] забрался так далеко на север, что с северной стороны еще виднелись пятна снега. Целый день брел он по нетронутой целине и все время слышал, как кричат у него над головой перелетные птицы.

Они тоже возвращались домой с юга.

Идти было легко, потому что рюкзак за спиной был все равно, что пуст и ничто на свете не беспокоило Снусмумрика. Он был доволен лесом, и погодой, и самим собой. День завтрашний и день вчерашний были одинаково далеки от него, а сейчас ярко-багровое солнце светило меж березами, а воздух был свеж и ласков.

«Этот вечер создан для песни, — подумал Снусмумрик. — Для новой песни, в которой затаилось бы немного ожидания, чуть побольше весенней грусти, а под конец — одно лишь необузданное восхищение тем, что можно бродить по свету и быть одному — в полном ладу с самим собой».

Мелодия этой песни многие дни хранилась у него в голове, под шляпой, но еще не осмелилась по-настоящему высунуться оттуда. Она должна была еще немного созреть и стать такой веселой и убедительной, чтобы стоило ему только приложить к губам гармошку, как все звуки тотчас же попрыгали бы на свои места.

Если бы он извлек их до времени, может статься, они бы, заупрямившись, подарили ему хорошую песню. Или же у него самого пропал бы интерес к этой мелодии, и он никогда больше не смог бы создать настоящую песню. Серьезные мелодии — дело особенное, если они должны быть и радостны и печальны.

Но сегодня вечером Снусмумрик чувствовал себя уверенным в своей песне. Она существовала, она была все равно что закончена — и она должна стать лучше, чем какая-либо, когда-либо сочиненная им песня.

А когда он вернется в Долину муми-троллей [115], он, сидя на перилах моста над рекой, сыграет свою песенку, а Муми-тролль тотчас скажет, что она хороша. Она — ужасно хороша.

Снусмумрик остановился на поросшей мхом кочке, и им овладело легкое недовольство. Да, Муми-тролль, который ждет его и так ужасно по нему тоскует… Который сидит там дома, и ждет, и восхищается им, и говорит: «Конечно, ты должен быть свободен. Совершенно ясно, что ты должен уйти. Неужто я не понимаю, что тебе иногда надо побыть одному».

И в то же время глаза Муми-тролля чернеют от разочарования и беспомощной тоски.

— Ой, ой! — сказал Снусмумрик, продолжая идти. — Ой, ой! Он такой чувствительный, этот тролль. Не стану о нем думать. Он — хороший тролль, но именно сейчас — не стану о нем думать. Сегодня вечером я — наедине с моей мелодией, а сегодня вечером — еще не завтра.

Вскоре Снусмумрику удалось совершенно забыть Муми-тролля. Он подыскивал удобное местечко для лагеря, а услыхав чуть подальше в лесу журчание ручья, тотчас направился туда.

Последний красный луч солнца уже угас меж стволами, и медленно наступали голубоватые весенние сумерки. Весь лес был голубым, а березы, словно белые столбы, отступали все дальше и дальше в сумерки.

Хороший был этот ручей.

Прозрачный, с коричневатой водой, перепрыгивал он через кучи прошлогодней листвы и сквозь оставшиеся от зимы ледяные туннели. Он извивался средь мшистых бережков и бросался стремглав в маленький водопад с белым песчаным дном. Иногда он словно комар пел бодрую веселую песенку, а иногда притворялся, будто он большой и грозный ручей, и тогда он полоскал горло булькающей талой снежной водой и смеялся над всем на свете.

Снусмумрик, стоя в мокром мшанике, прислушивался. «Ручей должен попасть в мою песню, — думал он. — Быть может, как припев».

В тот же миг на плотине оторвался какой-то расшатавшийся камень, и к мелодии воды прибавились басовые нотки.

— Неплохо! — восхищенно произнес Снусмумрик. — Именно так и должна звучать песня. Совершенно новая тональность. Только так. А не подарить ли мне ручью его совершенно собственную, личную песню?

Вытащив старую кастрюлю, он наполнил её водой из водопада. А потом отправился в ельник — поискать хворост для костра.

Лес был мокрый от таявшего снега и весеннего дождя. Снусмумрику пришлось долго блуждать в дремучем буреломе, чтобы найти сухие ветки. Он протянул лапу, и вот тут кто-то, громко вскрикнув, метнулся мимо него под елями, продолжая еще долго вскрикивать в лесной чаще.

— Да-да, — сказал самому себе Снусмумрик. — Ползучки и всякие мелкие твари под каждым кустом. Это чувствуется. Удивительно, что все они такие нервные. Чем они меньше, тем прытче.

Он вытащил из вязанки сухой пенек, несколько веточек и спокойно сложил лагерный костер в извилине ручья. Огонь тотчас же загорелся; ведь Снусмумрик привык готовить обед самому себе. Он никогда не готовил обед кому-нибудь другому, если его не вынуждали к этому, а об обедах других он не очень-то беспокоился. Ведь все упрямо болтают, пока едят.

И еще у них слабость к столам и стульям, а в самом худшем случае они пользуются салфетками!

Он даже слышал о некоем хемуле [116], который переодевался к обеду, но это, верно, была клевета.

Снусмумрик с отсутствующим видом съел свой скудный суп, меж тем как взгляд его отдыхал на мшистых земных покровах под березками.

Мелодия была уже совсем близко, оставалось только схватить её за хвост. Но у него было время для ожидания. Мелодия была окружена со всех сторон, и об отступлении не могло быть и речи. Сначала мытье посуды, потом трубка, а потом, когда костер превратится в уголья, а ночные звери начнут перекликаться в лесу, — вот тогда наступит время сочинить песню.

Снусмумрик увидел малютку в ту самую минуту, когда полоскал кастрюлю в ручье. Малютка сидел под корнем дерева на противоположном бережку и таращил глазенки под взъерошенной челкой. Глазенки были испуганные, но очень любопытные и следили за каждым движением Снусмумрика.

Два робких глазика под всклокоченными волосами. Да, так выглядят те, с кем никто не считается.

Снусмумрик не обращал внимания на малютку. Он погасил уголья и нарезал немного ельника, чтобы было на чем сидеть. Он вытащил трубку и медленно зажег её. Выпуская тонкие клубы дыма в ночное небо, он ждал свою весеннюю песню.

Но она не приходила. Зато он все время ощущал взгляд малютки, его глаза следили за всем происходящим, он восхищался всем, что делал Снусмумрик, и мало-помалу в Снусмумрике начало зарождаться недовольство.

Снусмумрик сложил лапы рупором и крикнул:

— Брысь!

Тогда малютка вылез из-под корня дерева и чрезвычайно застенчиво сказал:

— Надеюсь, я не испугал тебя? Я знаю, кто ты. Ты — Снусмумрик.

И с этими словами маленький зверек кинулся прямо в ручей и стал переходить его вброд. То был слишком большой ручей для такого крохотного существа, а вода была холодна. Несколько раз он терял опору под ногами и падал навзничь, но Снусмумрик был так скверно настроен, что и не подумал ему помочь.

Наконец некто ужасно несчастный и тоненький, как спичка, стуча зубами, вполз по береговому склону наверх и сказал:

— Привет! Я так счастлив, что встретил тебя.

— Привет! — холодно ответил Снусмумрик.

— Можно мне погреться у твоего костра? — продолжал зверек, сияя всей своей мокрой рожицей. — Подумать только, я стану тем, кому однажды довелось сидеть у лагерного костра Снусмумрика. Этого я никогда в жизни не забуду.

Малютка придвинулся ближе, положил лапку на рюкзак и торжественно прошептал:

— Это здесь твоя губная гармошка? Она там — внутри?

— Да, — абсолютно неприветливо ответил Снусмумрик.

Мелодия его одиночества исчезла — все настроение уничтожено. Он кусал трубку и пристально смотрел меж березок, не видя их.

— Не бойся, ты мне совершенно не помешаешь, — разразился наивный малютка. — Я имею в виду, если ты захочешь поиграть. Ты и представления не имеешь, как я тоскую по музыке. Я никогда никакой не слышал. Зато я слышал о тебе. Ёж, и малыш, и моя мама рассказывали… А малыш даже видел тебя! Да, ты даже представить себе не можешь… Здесь так мало случается… А мы так много мечтаем…

— Ладно, как же тебя зовут? — спросил Снусмумрик.

Вечер был все равно испорчен, вот он и подумал: уж проще что-нибудь сказать.

— Я так мал, что у меня нет имени, — живо ответил малютка. — Подумать только, никто никогда не спрашивал, как меня зовут. А тут являешься ты, о котором я так много слышал и которого мечтал увидеть, и спрашиваешь, как меня зовут. Ты считаешь… если бы ты мог… я думаю, не очень ли это для тебя трудно — придумать мне имя, которое было бы только мое и ничье больше? Сегодня вечером?

Снусмумрик что-то пробормотал в ответ и надвинул шляпу на глаза. Кто-то на длинных заостренных крыльях перелетел ручей, горестно и протяжно крича в лесную чащу: «Ю-юю, Ю-юю, ти-уу…»

— Если слишком кем-то восхищаться, никогда не стать свободным, — внезапно произнес Снусмумрик — Я это знаю.

— Я знаю, что ты знаешь всё, — болтал зверек, придвигаясь еще ближе. — Я знаю, что ты всё видел. Всё, что ты говоришь, — правильно, и я всегда буду стараться быть так же свободен, как ты. А теперь тебе надо домой в Долину муми-троллей — отдохнуть, встретиться со знакомыми… Еж говорил, что когда Муми-тролль пробуждается от зимней спячки, он тотчас начинает тосковать по тебе… Как чудесно, когда кто-то тоскует по тебе и ждет, и ждет тебя!

— Я вернусь, когда надо! — пылко воскликнул Снусмумрик. — А может, я вообще не вернусь! Может, я пойду совсем в другую сторону.

— О! Тогда он, верно, очень огорчится, — сказал малютка.

В тепле он начал просыхать, и шкурка его спереди оказалась мягкой и светло-бурой. Снова указав на рюкзак, он осторожно спросил:

Может, ты?… Ты так много путешествовал…

— Нет, — возразил Снусмумрик. — Не сейчас.

И горестно подумал: «Почему они никогда не оставят меня в покое… Меня и мои путешествия? Неужели им не понять, что я все растеряю, если буду вынужден о них рассказывать. Потом все исчезнет из памяти. И когда я попытаюсь вспомнить, как все было, я вспомню только свой собственный рассказ».

Довольно долго стояла тишина, и снова закричала ночная птица.

Но вот малютка поднялся и тихим голосом сказал:

— Да, тогда я, пожалуй, пойду домой. Привет!

— Привет, привет! — ответил Снусмумрик и вдруг пошел на попятную: — Послушай-ка! Вообще-то… Насчет имени, которое нужно тебе дать. Тебя можно было бы звать Ти-ти-уу. Ти-ти-уу, понимаешь, имя с веселым началом и долгим печальным «уу» на конце.

Зверек смотрел на Снусмумрика, и глазенки его отливали желтизной при свете огня. Он обдумывал свое имя, смаковал его, прислушивался к нему, вживался в него и под конец, подняв мордочку к небу, тихо провыл свое собственное новое имя так зачарованно и печально, что у Снусмумрика по спине забегали мурашки.

Затем в вересковых зарослях мелькнул коричневый хвостик, и все стихло.

— Чепуха какая-то, — сказал Снусмумрик и пнул лапой костер.

Вытряхнув пепел из трубки, он поднялся и закричал:

— Эй! Вернись!

Но лес молчал.

— Ну ладно, — произнес Снусмумрик. — Нельзя же вечно быть любезным и обходительным. Не успеваешь, просто не успеваешь… Да и у малютки теперь есть собственное имя, вот так.

Он снова уселся, прислушиваясь к журчанию ручья, к тишине, и стал ждать свою мелодию. Но она не являлась. Он сразу же догадался, что она умчалась так далеко, что ему её никак не ухватить. Быть может, больше никогда. Единственное, что засело у него в голове, был оживленный и робкий голосок малютки, который все болтал, болтал и болтал без конца.

— Таким надо сидеть дома со своими мамочками, — сердито сказал Снусмумрик и, бросившись рывком на ельник, улегся на спину.

Немного погодя он уселся и снова начал звать малютку. Он долго вслушивался в лесную чащу, а потом натянул шляпу на нос, чтобы заснуть.

На следующее утро Снусмумрик двинулся дальше. Он устал, настроение у него было скверное, и он бежал рысью на север, не глядя по сторонам, а в голове под шляпой у него не было даже самого крохотного зачатка мелодии.

Он не мог думать ни о чем, кроме этого малютки. Он вспоминал каждое его слово и все свои собственные слова и без конца перебирал их в памяти, пока не почувствовал себя совсем худо. Он так устал, что вынужден был сесть.

«Что это со мной? — сердито подумал смущенный Снусмумрик. — Такого со мной никогда прежде не бывало. Должно быть, я болен».

Он встал и медленно пошел дальше и снова начал перебирать в уме все слова, которые произнес малютка, и все, что ответил он сам.

Под конец ему стало вовсе невмоготу. Ближе к полудню Снусмумрик передумал и двинулся в обратный путь.

Немного погодя он почувствовал себя лучше. Он шел все быстрее и быстрее, он спотыкался и почти бежал. Короткие песенки летали у самых его ушей, но у него не было времени их ловить. Вечером он снова очутился в березовой роще и начал звать:

— Ти-ти-уу! Ти-ти-уу!

И ночные птицы, пробудившись, отвечали: «Ти-ти-уу! Ти-ти-уу!», но малютка не ответил ни слова.

Снусмумрик исходил рощу вдоль и поперек, он искал и кричал, пока не спустились сумерки. Молодой месяц взошел над прогалиной в лесу. Снусмумрик стоял и смотрел на него и совсем впал в отчаяние.

«Я должен загадать желание, — подумал он, — ведь это же молодой месяц».

Он чуть было не загадал то же самое, что всегда: новую песню или, как бывало иногда, — новые пути-дороги.

Однако тут же поправился и загадал:

— Найти Ти-ти-уу!

Потом, трижды повернувшись, пошел через прогалину в лес и наискосок через горный хребет. Вдруг раздался шорох, и что-то пышное, светло-бурое промелькнуло в кустах.

— Ти-ти-уу! — тихонько позвал Снусмумрик. — Я вернулся обратно — побеседовать с тобой.

— О! Привет! — произнес Ти-ти-уу и высунулся из кустов. — Это хорошо. Я покажу тебе, что я смастерил. Табличку с моим именем! Погляди! С моим собственным новым именем, которое будет на табличке над дверью, когда у меня появится собственный домик.

Малютка вытащил из кустов кусок бересты с вырезанным на нем рукописным знаком и с важным видом продолжал:

— Красиво, не правда ли? Все в восхищении!

— Как изящно! — похвалил Снусмумрик. — А у тебя будет собственный дом?

— Ясное дело! — просиял малютка. — Я уехал из дому и начал жизнь заново! Это так интересно! Понимаешь, до того, как я приобрел имя, я только бегал повсюду и чувствовал только в общих чертах, как события мелькают вокруг меня. Иногда они опасны, иногда неопасны, но ничего не было настоящего. Понимаешь?

Снусмумрик попытался было что-то сказать, но малютка тотчас же продолжил:

— Теперь я сам себе хозяин, и все, что происходит, кое-что да значит. Потому что все происходит уже не в общих чертах, а со мной, касается меня, Ти-ти-уу! И Ти-ти-уу видит вещи то так, то эдак, если тебе понятно, что я имею в виду.

— Ясное дело, понятно, — произнес Снусмумрик. — Это так интересно!

Ти-ти-уу кивнул головой и снова начал рыться в кустах.

— Знаешь что, — сказал Снусмумрик. — Я, вероятно, в любом случае схожу поздороваться с Муми-троллем. Мне почти кажется, что я тоскую по нём.

— О, Муми-тролль? — переспросил Ти-ти-уу. — Ну да, конечно!

— А если тебе хочется, я бы мог немного поиграть тебе, — продолжал Снусмумрик. — Или рассказать какие-нибудь истории.

Малютка высунулся из кустов и сказал:

— Истории? Ясное дело. Может, вечером. Сейчас как раз я немножко спешу, ты меня извинишь, конечно…

Светло-коричневый хвостик мелькнул в вересковых зарослях, чтобы исчезнуть на несколько мгновений; потом чуть подальше из кустов высунулись ушки Ти-ти-уу, и он весело закричал:

— Эй, и передай привет Муми-троллю! Мне надо торопиться жить, ведь столько времени пропало даром!

И он исчез в мгновение ока.

— Снусмумрик почесал затылок.

— Вот так, — сказал он. — Так-так. Таким образом.

Он растянулся на мшанике и стал смотреть в весеннее небо, которое сверху было прозрачно-голубым, а над верхушками деревьев — цвета морской волны. Где-то там, в голове, под шляпой, начала шевелиться его мелодия, в которой затаилось немного ожидания, чуть побольше весенней грусти, а под конец — одно лишь необузданное восхищение тем, что он остался один.

ХЕМУЛЬ, КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ ТИШИНУ

Однажды жил-был один Хемуль. Он работал в детском городке аттракционов, однако это вовсе не означает, что жилось ему ужасно весело.

Он проверял билеты у посетителей луна-парка, для того чтобы они не могли повеселиться больше, чем полагается за один раз, а уж одно это может сделать тебя несчастным, особенно если ты вынужден заниматься таким делом всю свою жизнь.

Хемуль все пробивал и пробивал дырочки в билетах, а сам между тем мечтал о том, что он будет делать, когда наконец-то выйдет на пенсию.

Если же кто-то не знает, что такое «выйти на пенсию», то можно пояснить, что это значит — делать в тишине и спокойствии лишь то, что тебе хочется, но только для этого надо стать достаточно старым. По крайней мере, родственники Хемуля объясняли это так.

У него была ужасающе большая родня — целая куча больших, шумных, болтливых хемулей, которые обожали колотить друг друга по спине и при этом громко хохотали.

Парком и аттракционами они владели совместно, ну а помимо этого — играли на тромбоне, метали молот, рассказывали смешные истории и обычно пугали народ.

Но при всем при этом они ничего дурного не имели ввиду.

У одного только Хемуля не было никакой собственности, поскольку он был родственником «по боковой линии», то есть не наверняка, и поскольку он никогда не мог отказаться, был скромным, ему и поручили присматривать за детишками, качать ручные мехи карусели и помимо всего прочего проверять билеты.

— Раз ты одинок и тебе нечего делать, — говорили остальные хемули дружелюбно, — это тебя чуточку подбодрит, если ты немного нам поможешь, и к тому же всё вредя будешь на людях.

— Но я совсем не одинок, — пытался возразить Хемуль. — Я просто не успеваю им быть. Уж слишком их много — тех, которые хотят меня подбодрить. Простите, но мне бы так хотелось…

— Прекрасно, — перебили его хемули. — Все идет как надо. Никакого одиночества и всегда в движении.

И Хемуль опять проверял билеты и мечтал о чудесном, большом, молчаливом одиночестве и надеялся, что ему удастся состариться как можно скорее.

Карусели вертелись, и трубы трубили, и все гафсы. хомсы и мюмлы весело кричали, катаясь каждый вечер на Американских Горах. Дронт Эдвард[117] вышел на первое, место по битью фарфоровой посуды. Одним словом, вокруг мечтательного, печального Хемуля плясали, горланили, ссорились, хохотали, ели и пили, и постепенно Хемуль стал бояться всех, кто веселился и шумел.

Днем он спал в светлой и уютной детской комнате хемулей, а по ночам, когда малыши просыпались и плакали, он успокаивал их, играя на шарманке.

Мало-помалу он стал помогать всем без исключения детям, нуждавшимся в его помощи в доме, полном хемулей, и целый день составлял кому-нибудь компанию. Все вокруг пребывали в прекрасном настроении и рассказывали ему обо всем, что думали, мечтали или собирались делать. Но его ответов никто никогда не слушал.

— Интересно, когда же я наконец состарюсь? — спросил однажды Хемуль, когда все семейство собралось за обедом.

— Состаришься? Ты?! — весело закричал его дядя. — Еще не скоро. Да ты не переживай! Тебе столько лет, на сколько ты себя чувствуешь.

— Но я-то как раз и чувствую себя ужасно старым, — сказал Хемуль с надеждой в голосе.

— Так, так, — забормотал дядя. — Вечером срочно устраиваем фейерверк для поднятия настроения, а потом оркестр роговых инструментов будет играть до самого восхода солнца.

Но фейерверк не состоялся, так как внезапно полил дождь и шел он всю ночь, и весь следующий день, и всю неделю.

Ну а говоря по правде, дождь лил восемь недель подряд, и никто никогда не слыхивал о чем-либо подобном.

Луна-парк потерял краски и увял, совсем как цветок. Он съежился, потускнел, проржавел, уменьшился в размерах и, что хуже всего, мало-помалу отправился в путь, так как постройки его были возведены на песке.

Аттракцион Американские Горы, жалобно вздохнув, покосился и осел; карусели закружились в больших серых лужах и медленно поплыли вниз по течению новых, прорытых дождем речек.

Все малыши — кнютты, скротты, хомсы и мюмлы, и все другие, как бы они ни назывались, — приплюснули свои мордочки к стеклу и глядели, как вместе с дождем уносится от них июль, а вместе с ним — разноцветье и музыка.

Комната Зеркал распалась на миллион осколков, намокшие бумажные розы из Домика Чудес уплывали прочь к полям. И по всей округе слышался плач и жалобы малышей.

Они доводили своих пап и мам до отчаяния тем, что не могли найти себе никакого занятия, а только без конца горевали об утраченном Детском Городке.

В ветках деревьев запутались флажки и лопнувшие воздушные шарики, Домик Чудес был забит тиной, и Трехголовый Крокодил покинул его и уплыл в море. Правда, две головы он оставил на месте, поскольку они были приклеены клеем.

Только всем хемулям было очень весело. Они стояли у своих окошек и хохотали, указывали на что-нибудь интересное, колотили друг друга по спине и время от времени кричали:

— Смотри-ка! Вон плывет ширма из Аравийской Тайны! А вон там — танцплощадка. А под крышей дома Филифьонки висят пять летучих мышей из Пещеры Ужасов! Ну разве не забавно!

Будучи в прекрасном расположении духа, хемули решили вместо луна-парка соорудить каток — разумеется, когда вода превратится в лед, и утешили Хемуля, объявив, что там ему снова придется проверять билеты.

— Никогда! — неожиданно сказал Хемуль. — Нет, нет, нет. Ни за что. Я выхожу на пенсию.

Теперь я хочу пожить в свое удовольствие и совсем один, в полной тишине.

— Но, дорогой мой, — произнес его племянник, который был порядком удивлен. — Ты имеешь в виду…

— Вот именно, — быстро перебил его Хемуль. — Я имею в виду то, что сказал.

— Но почему же ты никогда не говорил нам об этом раньше? — стали спрашивать озадаченные родственники. — А мы-то думали — ты всем доволен.

— Я просто не смел, — признался Хемуль.

Тогда они снова захохотали; они думали про себя: это ужас как смешно, что Хемуль всю жизнь занимался тем, к чему он не имел ни малейшего желания, только потому, что стеснялся об этом сказать.

— Но тогда хоть объясни, чего же тебе хочется на самом деле? — ласково спросила его тетя.

— Я хотел бы построить Кукольный Дом, — смущенно прошептал Хемуль. — Самый красивый в мире дом для кукол, на много этажей. Настоящий дом со множеством комнаток — и все такие серьезные, пустые и тихие.

Услышав это, хемули так расхохотались, что им даже пришлось сесть на пол. Они толкали друг друга в бок и кричали:

— Кукольный Дом! Нет, вы слышали! Он сказал: Кукольный Дом!

И они опять хохотали до упаду и говорили:

— Милый наш, поступай именно так, как тебе хочется. Мы дарим тебе старый Бабушкин Парк, и там отныне будет царить мертвая тишина. Ты сможешь там спокойно трудиться и играть в любые игры. Желаем тебе удачи и всяческих радостей!

— Спасибо, — сказал Хемуль, но его сердце мучительно сжалось. — Я всегда знал, что вы мне желаете только добра.

Мечта о Кукольном Доме со спокойными, красивыми комнатками вдруг исчезла, своим смехом хемули её попросту уничтожили. Но, по правде говоря, их нельзя было в этом винить. И они бы искренне огорчились, если бы кто-нибудь сказал им, что они чем-то обидели Хемуля. Просто это очень опасно — говорить кому-то о своих самых сокровенных мечтах.

Хемуль побрел в старый Бабушкин Парк, который теперь принадлежал только ему. У него даже был с собой ключ.

Парк стоял пустой, с запертыми воротами, с тех самых пор; как во времена фей загорелся Бабушкин Дом и всему семейству пришлось оттуда перебраться в другое место.

Это было очень давно, и Хемуль с трудом разыскал туда дорогу.

Деревья сильно выросли, а дорожки были залиты водой. Пока он шел лесом, дождь закончился так же неожиданно, как и начался восемь недель тому назад. Но Хемуль этого не замечал. Он был целиком погружен в мысли о своей утраченной мечте и горевал, что больше не хочет строить Кукольный Дом.

Вдруг между деревьями мелькнула каменная стена, Она разрушилась в нескольких местах, но все-таки была еще достаточно высокой. Железная решетка на калитке проржавела, и замок было трудно открыть.

Хемуль вошел внутрь и запер за собой калитку. И внезапно он забыл о Кукольном Доме. Ведь сейчас он первый раз в своей жизни отпер собственную дверь и потом закрыл её за собой. Наконец-то он у себя дома. А не у кого-нибудь там еще.

Постепенно тучи рассеялись и выглянуло солнышко. Влажный парк дышал и искрился вокруг него. Он стал юным и беззаботным. В парке давно уже никто не убирал и не обрезал деревья. Ветви клонились до самой земли, кусты карабкались на деревья в веселом азарте, внизу среди зелени журчали ручейки, канавки для которых велела прорыть в свое время еще бабушка. Ручьи теперь уже не служили для полива растений, а существовали сами по себе, но многие из маленьких мостиков над ними еще сохранились, хотя сами дорожки уже давно исчезли. Хемуль погрузился в эту зеленую ласковую тишину, он купался в ней и чувствовал себя более молодым, чем когда-либо был на самом деле.

«О, как это прекрасно — наконец стать старым и выйти на пенсию! — думал он. — О, как я люблю своих родственников! Особенно теперь, когда могу о них больше не думать!»

Он бродил по высокой блестящей траве, которая доходила ему до колен, он обнимал деревья и наконец уснул на полянке посреди парка, на солнышке. Там раньше и стоял Бабушкин Дом. Теперь здесь не устраивали грандиозных фейерверков. В развалинах дома выросли молодые деревца, и как раз на месте бывшей бабушкиной спальни рос огромный куст шиповника, усыпанный тысячью красных плодов.

Ночь принесла с собой россыпь ярких звезд, и Хемуль еще больше полюбил свой парк.

Он был большой и таинственный, в нем можно было заблудиться, но это не страшило Хемуля — ведь он все время был дома.

Он все бродил и бродил по тропинкам.

Вскоре он обнаружил старый бабушкин фруктовый сад, где на земле под деревьями валялось в беспорядке множество яблок и груш, и подумал мимоходом: «Как жаль. Мне и половины не съесть. Следовало бы…»

И тут он забыл, о чем собирался подумать, и опять застыл, зачарованный одиночеством и тишиной.

Ему одному принадлежал лунный свет между деревьями, он влюблялся в самые прекрасные деревья, он сплетал венки из листьев и обвивал их вокруг шеи, он боялся заснуть в эту первую ночь.

А утром зазвенел старый колокольчик, который все еще висел у ворот. Хемуль забеспокоился. Кто-то к нему хочет войти, и ему что-то нужно, он чего-то хочет от Хемуля. Хемуль тут же осторожненько отполз в кусты, росшие вдоль каменной ограды, и затаился. Колокольчик зазвенел снова. Тогда Хемуль вытянул шею и увидел совсем маленького Хомсу, который ждал у калитки.

— Отправляйся отсюда! — в испуге закричал Хемуль. — Это частное владение. Я здесь живу.

— Я это знаю, — отвечал малыш. — Просто хемули послали меня сюда с твоим обедом.

— Ах, вот как! Это очень мило с их стороны, — успокоившись, произнес Хемуль. Он отпер калитку, чуть-чуть приоткрыл её и принял корзинку с едой через щель. Хомса все стоял и смотрел, и на минуту воцарилось молчание.

— Ну как вы там поживаете? — нетерпеливо спросил Хемуль. Он стоял, переминался с ноги на ногу и мечтал поскорее вернуться в парк.

Плохо, — откровенно ответил Хомса. — Нам всем очень плохо. Нам — малышам. У нас теперь больше нет детского городка, и мы только и делаем, что горюем.

— Угу, — сказал Хемуль и уставился в землю. Ему не хотелось принуждать себя думать о чем-либо печальном, но он настолько привык выслушивать других, что просто не мог уйти.

— Ты, верно, тоже горюешь, — сочувственно сказал Хомса. — Ведь ты обычно проверял билеты. Но, если кто-то был уж совсем маленький, и оборванный, и грязный, ты делал вид, что проверяешь билеты. Или позволял нам два или даже три раза проходить по одному билету!

— Ну-ну, — произнес Хемуль смущенно. — Это случалось просто потому, что я плохо вижу. — Ну вот, а теперь, может быть, ты пойдешь домой?

Хомса кивнул, но все-таки остался. Он подошел вплотную к железной решетке и просунул свою мордочку между прутьями.

— Дяденька, — прошептал он. — У нас есть секрет.

Хемуль сделал испуганный жест — он не любил чужих тайн. Но Хомса уже взволнованно продолжал:

— Нам удалось почти все спасти, И мы спрятали это в сарае у Филифьонки. Ты даже не представляешь себе, сколько нам пришлось потрудиться — все спасали и спасали, по ночам мы незаметно выбирались из дома и вместе вытаскивали из воды и снимали с деревьев, и сушили, и чинили, и делали по возможности все таким же прекрасным, как раньше.

— Что ты имеешь в виду? — озадаченно спросил Хемуль.

— Луна-парк, разумеется, — почти закричал Хомса. — Нам удалось собрать все обломки, которые еще не уплыли в море. Верно, здорово? Возможно, хемули соберут все снова, и тогда ты опять сможешь проверять билеты.

— Ах, вот как! — пробормотал Хемуль и поставил корзинку с едой на землю.

— Правда, хорошо?! Ну и здорово же ты удивился, — засмеялся Хомса, помахал рукой и исчез.

На следующий день с раннего утра Хемуль уже стоял у ворот и боязливо ждал. Когда Хомса появился у калитки с корзинкой в руках, Хемуль тут же закричал:

— Ну? Как там?

— Они не хотят, — сокрушенно вымолвил Хомса. — Вместо луна-парка они теперь хотят сделать каток. А многие из нас впадут в зимнюю спячку, да и кто даст нам коньки.

— Как грустно? — с облегчением воскликнул Хемуль. Хомса ничего не сказал, он был слишком разочарован. Только поставил корзинку с едой на землю и ушел.

«Бедное дитя, — подумал Хемуль. — Да, да».

А потом его мысли переключились на другую тему, и он стал тут же размышлять о хижине из листьев, которую собирался строить на месте развалин Бабушкиного Дома.

Хемуль строил целый день и заметно повеселел. Он возился вплоть до темноты, когда ничего уже нельзя было разглядеть, и лишь тогда уснул, счастливый и утомленный, и спал очень долго все следующее утро.

Когда он подошел к калитке, чтобы забрать свою еду, Хомса был уже там. На крышке корзинки Хемуль обнаружил еще письмо с подписями множества малышей.

— Дорогой луна-парковый дяденька, — прочел Хемуль. — У тебя теперь есть все, и ты можешь быть милым, и мы сможем прийти и поиграть с тобой, потому что мы тебя любим.

Хемуль ничего не понял, но ужасное подозрение стало уже закрадываться в его сердце.

И тут он увидел. У самой калитки малыши выложили то, что им удалось собрать из остатков луна-парка. А этого было немало. Большая часть аттракционов была разломана или собрана совершенно неправильно, все, вместе взятое, выглядело очень странно, словно утратив весь свой смысл.

Погибший, но пестрый мир из бумаги, дерева, шелка, стальной проволоки, проржавевшего железа уныло и выжидающе смотрел на Хемуля, и тот тоже в панике смотрел на него.

Потом Хемуль не выдержал, убежал в парк и продолжал строить свою хижину отшельника.

Он строил и строил, но все как-то не ладилось. Хемуль работал нетерпеливо, мысли его блуждали. Внезапно обрушилась только что возведенная крыша, и все строение оказалось приплюснутым к земле.

— Нет, — произнес Хемуль. — Не хочу. Я только недавно научился говорить «нет». Я уже на пенсии. И делаю теперь то, что хочу. И ничего другого.

Он повторил это несколько раз, с каждым разом все более грозно. Потом поднялся, прошел парком, открыл калитку и стал втаскивать к себе весь этот надоевший ему хлам.

Малыши облепили всю разрушенную стену парка Хемуля. Совсем как серые воробьишки, только совершенно молчаливые.

Иногда кто-то шептал:

— А теперь что он делает?

— Тс-с, — говорил другой. — Он не желает разговаривать.

Сначала Хемуль развесил на деревьях цветные фонарики и бумажные розы, повернув их так, чтобы не было видно дыр и обрывков. Потом он занялся тем, что когда-то называлось каруселью. Ничего не клеилось — не хватало половины частей.

— Ничего не получится, — сердито крикнул он. — Вы только посмотрите! Все это хлам и мусор. Нет-нет! Вам никто не позволял слезать со стены и мне помогать!

Гул одобрения и сочувствия докатился до Хемуля, хотя никто не сказал ни слова.

Теперь Хемуль попытался превратить карусель в свой дом. Лошадей он снял и поставил в траву, а лебедей — пустил плавать в ручей, остальное перевернул и трудился так усердно, что волосы у него встали дыбом.

«Кукольный Дом, — думал он с горечью. — Хижина отшельника. Все кончилось грудой мусора и криком, как это было всю мою жизнь…»

Потом он посмотрел вверх и закричал:

— Хватит там сидеть и глазеть! Бегите к хемулям и передайте им, что завтра мне обед не понадобится. Вместо него пусть пришлют мне молоток, гвозди, свечи, веревки и двухдюймовые доски, да только побыстрее.

Малыши восхищенно засмеялись и отправились в путь.

— Ну что мы говорили! — закричали хемули и стали похлопывать друг друга по спине. — Ему стало скучно, и бедняга загрустил о своем луна-парке!

И они послали ему всего вдвое больше, чем он просил, и, кроме того, еды на неделю, и десять метров красного бархата, а также много-много золотой и серебряной бумаги в длинных рулонах и совсем уж на всякий случай — шарманку.

— Ну уж нет, — сказал Хемуль. — Этот ящик с музыкой мне ни к чему! Ничего, что шумит!

— Ясное дело, — послушно сказали малыши и остались стоять за воротами вместе с шарманкой.

И пока Хемуль занимался починкой старых аттракционов и устройством новых, ему в голову пришла мысль, что это довольно весело. На деревьях блестели и качались на ветру тысячи осколков зеркал. Наверху, у самых вершин деревьев, Хемуль прикрепил маленькие скамеечки и соорудил мягкие гнездышки, где можно было спокойно посидеть и выпить фруктового сока, так, чтобы тебя никто не видел, или поспать. А на самых больших ветках Хемуль подвесил качели.

Американские Горы привести в порядок оказалось трудно. Теперь Горы стали в три раза меньше, чем раньше, потому что от них осталось совсем немного. Но Хемуль утешал себя тем, что больше уже никто не будет, катаясь на них. кричать от страха.

И теперь, спускаясь вниз, малыш просто оказывался в ручье, а многих это только развлекало.

Хемуль пыхтел и бурчал. Стоило ему приподнять одну половину аттракциона, как тут же обрушивалась вторая, и в конце концов он сердито закричал:

— Идите сюда и помогите кто-нибудь! Ведь это совершенно невозможно — делать зараз десяток дел.

Малыши посыпались с ограды и бросились на помощь Хемулю.

С тех пор они уже все делали вместе, и хемули посылали им столько еды, что малыши могли оставаться в парке целый день.

Вечером они возвращались к себе домой, а наутро с восходом солнца уже стояли и ждали у ворот парка. Однажды они привели с собой на веревке Крокодила.

— А вы уверены, что он не будет болтать? — недоверчиво спросил Хемуль.

— Абсолютно, — сказал Хомса. — Он не произнесет ни слова. Он стал теперь такой довольный и тихий, с тех пор как расстался с остальными двумя головами.

А однажды сын Филифьонки нашел в камине удава. Поскольку змей был очень милый, его немедленно отправили в Бабушкин Парк.

По всей округе для Хемуля собирали диковинные вещи; а иногда ему просто присылали пирожные, карамели, кастрюли, занавески и все, что только можно придумать. Это уже стало манией — присылать по утрам подарки с малышами, и Хемуль принимал все, за исключением того, что шумит.

Но, кроме малышей, в парк никто не имел права входить.

А парк приобретал все более и более фантастический вид. В самом центре его стоял дом из карусели; там жил сам Хемуль. Дом был пестрый, покосившийся и больше всего напоминал мешочек из-под карамелек, который кто-то смял и выбросил в траву.

А в середине бывшей карусели рос шиповник со всеми своими красными плодами.

И вот наконец в один прекрасный вечер все было готово. Больше ничего нельзя было добавить, и Хемуля на мгновение охватила грусть оттого, что работа уже завершена.

Зажгли фонари, а потом все стояли и разглядывали дело лап своих.

Среди больших, темных деревьев таинственно поблескивали золотые и серебряные зеркальные стеклышки, все застыло в ожидании — пруды, кораблики, горки для катания, ларек с фруктовыми соками, качели, аттракционы, а также деревья, по которым можно было лазать, яблони и груши, с которых можно было срывать плоды…

— Запускай! — сказал Хемуль. — Но помните, что это не Парк с Аттракционами, а это — Парк Тишины.

Малыши тут же беззвучно растворились в парке, всё так же очарованные, как и во время строительства. Только Хомса обернулся и спросил:

— А тебе не будет скучно оттого, что не надо проверять билеты?

— Да нет, — ответил Хемуль. — Все равно я бы только делал вид, что проверяю билеты.

Он пошел в свой дом и зажег луну из бывшего Домика Чудес. Потом он улегся в гамак Филифьонки и стал сквозь дыру в крыше дома смотреть на звезды.

За стенами дома все было тихо. Он слышал только журчание ручейков и шелест ночного ветра.

И вдруг Хемуль встревожился. Он встал и прислушался. Ни звука.

«Ну представь себе, вдруг им невесело, — озабоченно подумал он. — Может быть, они вообще не могут веселиться, если не будут кричать до одурения… А может, они ушли домой!»

Он вскочил на комод, подаренный ему Гафсой, и высунул голову из дыры в крыше. Да, они здесь. Весь парк гудел, в нем бурлила таинственная и восхитительная жизнь. Плеск, приглушенное хихиканье, легкие шлепки, шелест осторожных шагов. Им было весело.

«Завтра, — думал Хемуль, — завтра я скажу им, что они могут смеяться, может, даже вполголоса напевать, если очень захочется. Но не более того. Никак не более».

Он спустился вниз с комода и опять улегся в гамак. И довольно быстро уснул, ни о чем больше не беспокоясь.

Перед запертыми воротами стоял дядя Хемуля и пытался заглянуть внутрь.

«Не похоже, что им там очень весело, — подумал он. — Но, с другой стороны, никогда не бывает веселее, чем ты сам хочешь. А мой бедный родственничек всегда был немного чудаком».

Шарманку дядя Хемуля опять унес домой, потому что всегда любил музыку.

ДИТЯ-НЕВЕДИМКА

Был тёмный и дождливый вечер. Все сидели на веранде за столом и чистили грибы. Стол был накрыт газетами, а посредине горела керосиновая лампа. Углы веранды утопали в темноте.

— Мю[118] снова набрала рыжиков, — сказал папа. — В прошлом году она собирала одни мухоморы.

— Будем надеяться, что в будущем году это будут лисички, — добавила мама, — или хотя бы сыроежки.

— Век живи, век надейся, — заметила, тихонько посмеиваясь, малышка Мю.

Они продолжали чистить грибы. На веранде царила мирная тишина. Внезапно кто-то негромко постучал в окошко, и на веранде, стряхивая с плаща капли воды, неожиданно появилась Туу-тикки [119]. Затем, придерживая дверь, она позвала кого-то из дождевой мглы:

— Заходи, заходи!

— Кого ты привела? — спросил Муми-тролль.

— Нинни, — ответила Туу-тикки. — Малютку зовут Нинни.

Она по-прежнему ждала, придерживая дверь. Никто не входил.

— Ну ладно! — пожимая плечами, сказала Туу-тикки. — Пусть сидит в саду, раз она такая стеснительная.

— А она не промокнет? — спросила Муми-мама.

— Не знаю, имеет ли это значение, если она все равно невидимка, — ответила Туу-тикки и, пройдя на веранду, села на стул.

Все перестали чистить грибы и ждали, пока она объяснит свои слова.

— Вы ведь знаете, как легко стать невидимкой, если тебя часто пугают, — сказала Туу-тикки и съела гриб-дождевик, похожий на маленький хорошенький снежок. — Ну, ладно. Эту Нинни по глупости испугала её тетка, которая взяла эту малютку на свое попечение, не любя её. Я встречала эту тетку, она — ужасная. Понимаете, она вовсе не злая, такое еще можно было бы понять, а просто холодная как лед и ироничная.

— Что такое — ироничная? — спросил Муми-тролль.

— Представь себе, что ты поскользнулся на клейком грибе, упавшем на пол, и уселся прямо в кучу очищенных грибов, — стала объяснять ему Туу-тикки. — А твоя мама, вместо того чтобы рассердиться — это было бы понятней всего, — сказала бы холодно и злобно: «Ясно, по-твоему, это означает танцевать. Но я была бы тебе очень признательна, если бы ты оставил в покое грибы, которые идут в пищу». Ну вот, что-нибудь в этом роде.

— Тьфу, как противно, — произнес Муми-тролль.

— Не правда ли, — подхватила Туу-тикки. — А эта тетка именно так и делала. Она иронизировала с утра до вечера, а кончилось тем, что очертания малютки начали бледнеть, бледнеть и она стала невидимкой. В прошлую пятницу её уже вообще не было видно. Тетка отдала её мне, заявив, что она фактически не в состоянии заботиться о родственниках, которых увидеть и то не может.

— А что ты сделала с этой теткой? — удивленно глядя на Туу-тикки, спросила Мю. — Ты хоть поколотила её как следует?

— Не имеет смысла колотить тех, кто иронизирует, — ответила Туу-тикки. — Я взяла Нинни к себе домой, а теперь привела малютку сюда, чтобы вы помогли ей и она перестала быть невидимкой.

Все ненадолго замолчали.

Только дождь барабанил по крыше веранды. Не отрывая глаз от Туу-тикки, все о чем-то думали.

— А она разговаривает? — спросил папа.

— Нет, но тетка надела ей на шею колокольчик, чтобы знать, где она.

Туу-тикки поднялась и снова открыла дверь.

— Нинни! — крикнула она в темноту.

Прохладный и свежий запах осени ворвался на веранду, а треугольник света упал на мокрую траву. Немного погодя за дверью нерешительно зазвенел колокольчик — звук поднялся на крыльцо и смолк. Чуть повыше пола на черной ленточке висел маленький серебряный колокольчик. У Нинни, должно быть, была очень тоненькая шейка.

— Ага! — сказала Туу-тикки. — Вот твоя новая семья. Иногда они бывают чуть дурашливые, но, в общем, они довольно милые.

— Дайте малютке стул, — велел папа. — Она может чистить грибы?

— Я ничего не знаю о Нинни, — заверила его Туу-тик-ки. Я только привела её сюда. А теперь меня ждут другие дела. Загляните ко мне на днях и расскажите, как тут у вас. Пока, привет!

Когда Туу-тикки ушла, на веранде воцарилась полная тишина; все семейство не отрывая глаз смотрело на пустой стул и серебряный колокольчик. Немного погодя одна из лисичек медленно поднялась в воздух. Невидимые лапки очистили её от хвои и от земли, а под конец грибок, разрезанный на мелкие части, поплыл в мисочку. Новый грибок заколыхался в воздухе.

— Здорово! — сказала восхищенная Мю. — Попробуйте дать ей что-нибудь поесть. Интересно, видно, когда еда спускается к ней в живот!

— А вы не можете придумать, как сделать, чтобы она перестала быть невидимкой! — озабоченно воскликнул папа. — Может, надо пойти к доктору?

— Не думаю, — ответила мама. — Может, ей нравится побыть немножко невидимкой. Туу-тикки сказала, что она застенчивая. По-моему, лучше оставить дитя в покое, пока мы не придумаем средство получше.

Так они и сделали.

Мама постелила Нинни в восточной мансарде, где как раз никто не жил. Серебряный колокольчик прозвучал вслед за шажками невидимки вверх по лестнице, напомнив маме о кошке, которая когда-то жила у них. Рядом с кроватью, на тумбочке, мама выстроила в ряд яблоко, стакан с соком и три полосатые карамельки, которые поровну делились между всеми по вечерам. Потом она зажгла свечу и сказала:

— Теперь, Нинни, спи. Спи вволю, столько, сколько сможешь. Я утром оставлю кофе под грелкой, так что он будет теплым. А если ты, Нинни, испугаешься или чего-нибудь захочешь, нужно только спуститься вниз и позвонить в колокольчик.

Мама увидела, как одеяло поднялось и накрыло какой-то очень маленький холмик. В перине была ямка. Мама спустилась к себе вниз, отыскала и вытащила из ящика старинные бабушкины заметки о Безошибочных Домашних Средствах лечения. От дурного глаза. От хандры. От простуды. Нет, все не то! Мама листала тетрадь и искала. Напоследок она нашла в самом конце запись, сделанную, когда бабушкина рука уже стала дрожать, а почерк совсем изменился. «Если очертания кого-либо из ваших знакомых начинают расплываться, как в тумане уже трудно разглядеть…» Ну вот! Наконец-то!

Мама прочитала рецепт, который был довольно сложный. И тут же принялась готовить Безошибочное Домашнее Средство для лечения Нинни.

Колокольчик, звеня, спускался вниз по лестнице, один шажок в минуту и маленький перерыв перед следующим. Муми-троль все утро ждал этих шажков. Но самым интересным сегодня был вовсе не серебряный колокольчик. Самым интересным были — лапки. Лапки Нинни, которые шагали вниз по лестнице, очень маленькие лапки с боязливыми крошечными пальчиками, тесно прижавшимися друг к другу. Видны были одни только лапки, и это пугало.

Спрятавшись за печкой, Муми-троль завороженно уставился на эти лапки, которые вышли уже на веранду. Нинни пила кофе. Чашка поднималась и опускалась. Нинни ела бутерброды с джемом. Чашка одиноко проплыла на кухню, где её вымыли и поставили в шкаф. Нинни была очень аккуратным ребенком.

Муми-тролль ринулся в сад и закричал:

— Мама! У неё появились лапки! Лапки видны!

«Охотно верю, — подумала мама, сидевшая на верхушке яблоневого дерева. — Бабушка была мастерицей своего дела, да. Хорошо я придумала подмешать Безошибочное Домашнее Средство в кофе Нинни».

— Отлично! — сказал папа. — А еще лучше будет, когда она предъявит нам свою мордашку. Почему-то меня очень удручает, если приходится беседовать с личностями, которых не видно. И которые тебе не отвечают.

— Тс-с-с! — предостерегла его мама. — Лапки Нинни видны в траве между опавшими яблоками.

— Привет, Нинни! — крикнула Мю. — Ты спала, как поросенок! Когда ты предъявишь нам свою мордашку?! Должно быть, пятачок у тебя жутковатый, раз тебе пришлось сделаться невидимкой!

— Тише ты, — прошептал Муми-тролль. — Она обидится.

Подойдя к Нинни, он заискивающе произнес:

— Не обращай внимания на Мю! Она страшная грубиянка. У нас ты в полной безопасности. И вовсе незачем тебе думать об этой ужасной тетке. Она не сможет прийти к нам и утащить тебя…

В тот же миг очертания лапок Нинни побледнели и их едва можно было разглядеть в траве.

— Дорогой мой, ты — осленок! — рассерженно сказала мама. — Уж ты-то можешь понять: нечего напоминать ребенку о такой беде. Собирай лучше яблоки и не городи чепуху.

Они стали собирать яблоки.

Лапки Нинни снова мало-помалу приобрели свои очертания и полезли на дерево.

Стояло прекрасное осеннее утро, нос в тени чуть замерзал, но на солнце было тепло, почти как летом. После ночного дождя все вокруг было мокрым и отливало яркими сверкающими красками. Когда все яблоки собрали (или стряхнули с дерева), папа вынес в сад самую большую соковыжималку, и все стали готовить мусс.

Муми-тролль вертел ручку, мама клала яблоки в соковыжималку, а папа носил банки с муссом на веранду. Малышка Мю сидела на верхушке дерева и распевала Великую Яблочную Песню.

Внезапно раздался звон стекла.

Бац! И посредине садовой дорожки уже лежит высокая горка мусса, ощетинившаяся осколками стекла. А рядом с горкой мелькнули лапки Нинни, которые быстро побледнели и исчезли.

— Вон что! — произнесла мама. — Это — та самая банка, которую мы всегда отдаем шмелям. А теперь нам не придется тащить её на луг. И бабушка моя всегда говорила, что если уж земле приходится выращивать плоды, то надо делать ей ответный подарок в конце осени.

Лапки Нинни вернулись назад; над ними уже торчала пара худеньких коленок. Над коленками смутно мелькал подол коричневого платьица.

— Я вижу её ножки! — закричал Муми-тролль.

— Поздравляю! — сказала малышка Мю, выглядывая с верхушки яблоневого дерева. — Все наладится. Но почему она ходит в таком табачно-коричневом платье, одна Морра знает.

Мама, кивнув самой себе головой, подумала о своей мудрой бабушке и о её лечении Безошибочными Домашними Средствами.

Нинни едва слышными шагами кралась за ними целый день. Они оборачивались при звуках колокольчика, следовавшего за ними по пятам, и Нинни уже не казалась им такой чудной.

Вечером они почти забыли про неё. Но когда все легли спать, мама вытащила из своего сундука пунцовую шаль и стала шить из неё маленькое платьице.

Когда платьице было готово, мама отнесла его в восточную мансарду, где свет был погашен, и осторожно повесила платьице на стул.

Затем подрубила оставшуюся материю и вывязала из неё бант для волос.

Маме было страшно весело. Это было все равно, что снова шить платья кукле. А самое интересное — даже не знать — золотистые или черные волосы у этой куклы.

Назавтра Нинни надела на себя новое платьице. Она была видна уже до самой шейки и, спустившись вниз к утреннему кофе, сделала книксен и пискнула:

— Большое спасибо!

Все семейство так взволновалось и смутилось, что никто не нашелся, что сказать. И кроме того, никто толком не знал, куда надо смотреть, когда разговариваешь с Нинни. Все, конечно, пытались задержать взгляд чуть повыше колокольчика, где, предположительно, были глазки Нинни. Но, по правде говоря, взгляд соскальзывал вниз и задерживался на том, что можно было видеть. А это было не совсем вежливо.

Папа откашлялся.

— Так приятно, — начал он, — что малютку Нинни сегодня видно гораздо лучше. Чем больше видишь, тем радостней…

Громко расхохотавшись, Мю постучала ложкой о стол.

— Хорошо, что ты начала говорить, — заметила она. — Если бы тебе было еще что сказать! Может, ты знаешь какие-нибудь интересные игры?

— Нет, — пискнула Нинни. — Но я слышала, что кое-кто на свете умеет играть.

Муми-тролль был в восторге. Он решил научить Нинни всем играем, какие только знал сам.

Выпив кофе, они втроем спустились вниз к реке и начали играть. Но Нинни оказалась совершенно несносной. Она приседала и делала книксены и совершенно серьезно произносила: «Ясное дело», причем произносила очень приятно и естественно, но при этом все совершенно определенно понимали, что играла она из вежливости, а вовсе не ради забавы.

— Ну беги же! — кричала Мю. — Выходит, ты даже прыгать не умеешь!

Тоненькие ножки Нинни послушно бегали и прыгали. Затем она снова застывала на месте, свесив руки. Пустой вырез платья чуть пониже колокольчика казался каким-то особенно беспомощным.

— Ты что, ждешь, пока тебя похвалят, а! — кричала Мю. — Чего ты такая дохлая? Хочешь, чтобы я тебя поколотила, а?!

— Лучше не надо! — покорно пискнула Нинни.

— Она не умеет играть, — озадаченно пробормотал Муми-тролль.

— Она не умеет злиться, — сказала малышка Мю. — Это — её главный недостаток. Послушай, ты, — продолжала Мю, подступив вплотную к Нинни и бросая на неё грозные взгляды, — у тебя никогда не будет собственного лица, пока ты не научишься драться. Ну поверь мне!

— Ладно! — согласилась Нинни, осторожно отступая назад.

Но от её согласия лучше не стало. Под конец они отказались от мысли научить Нинни играть. Забавные истории ей тоже не нравились. Она всегда смеялась невпопад. И это действовало удручающе на того, кто рассказывал. Так что её оставили в покое.

Дни шли, а у Нинни по-прежнему не было лица. Все уже привыкли к тому, что её пунцовое платьице следует по пятам за Муми-мамой. Стоило маме остановиться, как звон серебряного колокольчика тут же умолкал, но, как только она снова шла вперед, он начинал звонить. Чуть повыше платьица колыхался в воздухе пунцовый бант. Это производило довольно странное впечатление.

Мама по-прежнему вливала в Нинни бабушкино Безошибочное Домашнее Средство, но ничего не помогало.

Тогда, отложив Домашнее Средство в сторону, она решила, что обходились же в старину без головы и, быть может, Нинни не очень-то красива.

Теперь каждый мог сам по-своему представить себе её мордашку, а это иногда способствует более близкому знакомству…

В один прекрасный день все семейство отправилось на пляж, чтобы вытащить на берег лодку; приближалась зима. Пока шли лесом, колокольчик Нинни, как всегда, звенел у них по пятам, но, когда семейство спустилось к морю, она внезапно остановилась.

Потом легла навзничь в песок и захныкала.

— Что это с Нинни? Она чего-нибудь боится? — спросил папа.

— Может, она никогда раньше не видела моря?! — сказала мама.

Нагнувшись, она о чем-то пошепталась с Нинни. Потом, снова выпрямившись, сказала:

— Да, она видит море впервые и думает, что оно слишком большое.

— Из всех идиотских детенышей… — начала было малышка Мю, но мама, строго глянув на неё, сказала:

— На себя оборотись… А теперь вытащим лодку на берег.

Они вышли на мостки купальни, где жила Туу-тикки, и постучались.

— Привет! — поздоровалась Туу-тикки — Как поживает дитя-невидимка?

— Не хватает только мордочки, — ответил папа. — Сейчас она как раз немного не в себе, но это, наверное, пройдет. Ты не можешь подсобить капельку с лодкой?

— Ясно, могу, — сказала Туу-тикки.

Когда лодку вытащили на берег и перевернули килем кверху, Нинни тихонько подкралась к кромке воды и застыла неподвижно на мокром песке. Её оставили в покое.

Усевшись на мостки, мама стала глядеть вниз, в воду.

— Ух, какой холодной кажется вода, — сказала она. И, чуть зевнув, добавила, что у них давненько не случалось ничего интересного.

Подмигнув Муми-троллю, папа скорчил жуткую гримасу и начал медленно подкрадываться к маме за её спиной.

Конечно, он вовсе не собирался бросить её в море, как частенько делал, когда она была молодая. Может, он даже не собирался её пугать, а хотел лишь чуточку позабавить малышей.

Но прежде чем папа успел подкрасться к маме, послышался страшный вой, пунцовая молния метнулась на мостки, папа дико закричал и уронил шляпу в море. Нинни вонзила свои крохотные зубки-невидимки в папин хвост, а зубки у неё были острые.

— Браво, браво! — закричала Мю. — Я сама и то бы лучше не сделала!

Нинни с маленьким, курносым, злым личиком под рыжей челкой стояла на мостках и шипела на папу словно кошка.

— Ты не посмеешь бросить её в это огромное страшное море! — крикнула она.

— Она больше не невидимка! Она больше не невидимка! — закричал Муми-тролль. — А она ведь миленькая!

— Довольно миленькая, — сказал Муми-папа, оглядывая свой укушенный хвост. — Из всех малявок, которых мне довелось видеть в жизни — с головой или без головы, эта — самая глупая, самая дурашливая, самая дурно воспитанная!

Улегшись на мостки, он попытался выловить палкой свою шляпу. И как уж это случилось, никто так и не понял, но папа поскользнулся и полетел вверх тормашками. Он тут же вынырнул и твердо встал на дно, подняв морду над водой; в ушах у него было полно тины.

— О! — вскричала Нинни. — О, до чего же весело! Нет, как чудесно!

И она захохотала так, что все мостки затряслись.

— Должно быть, она никогда раньше не смеялась, — смущенно произнесла Туу-тикки. — Сдается, малютка так у вас переменилась, что стала куда хуже малышки Мю. Но главное — она перестала быть невидимкой.

— Это — всецело заслуга моей бабушки, — сказала Муми-мама.

О САМОМ ПОСЛЕДНЕМ В МИРЕ ДРАКОНЕ

Жаркая пора лета подходила к концу, и в четверг на дне большой ямы с бурой водой, что справа от папиного гамака, Муми-тролль поймал Маленького дракона.

Ясное дело, он вовсе не собирался ловить дракона.

Он только пытался схватить несколько мелких насекомых, которые сновали на илистом дне, чтобы посмотреть, как они шевелят ножками, когда плавают, и правда ли, что они плавают задом наперед. Но, быстро приподняв стеклянную банку, он увидел там нечто совсем другое.

— Клянусь своим хвостом! — восторженно прошептал Муми-тролль.

Держа банку обеими лапами, он смотрел во все глаза и не мог насмотреться.

Дракончик был не больше спичечного коробка. Чарующе двигая прозрачными крылышками, такими же красивыми, как плавники золотой рыбки, он описывал круги на воде.

Но ни одна золотая рыбка на свете не была покрыта такой роскошной позолотой, как этот крохотный дракончик. Он весь сверкал, он блестел на солнце, его маленькая головка была ярко-изумрудная, а глаза желтые, как лимоны. Каждая из шести позолоченных ножек дракончика кончалась крошечной лапкой, а кончик позолоченного хвостика тоже был зеленый. Дракончик был просто изумительный.

Муми-тролль завинтил крышку, где были отверстия для воздуха, и осторожно сунул банку в мох. Затем он лег на живот и стал рассматривать дракона вблизи.

Тот подплывал прямо к стеклянной стенке банки и раскрывал свою маленькую пасть, усаженную крохотными-прекрохотными белыми зубками.

«Он злой, — подумал Муми-тролль, — злой, хоть и такой страшно маленький. Как сделать, чтобы он меня полюбил… И что он ест? Что вообще ест дракон?…»

Взволнованный и озабоченный, Муми-тролль снова поднял банку и пошел домой, осторожно-преосторожно ступая, чтобы дракон не разбился о стеклянные стенки банки. Он ведь был такой ужасающе маленький и хрупкий.

— Я буду заботиться о тебе и любить тебя, — шептал Муми-тролль. — Ночью ты будешь спать на моей подушке. А когда ты вырастешь и полюбишь меня, мы вместе будем плавать в море…

Муми-папа трудился на своей табачной плантации. Ясное дело, можно было бы показать дракона ему. «А может, все-таки не показывать?! Пока не показывать. Может, еще несколько дней держать дракончика только для себя, чтобы он привык ко мне?! И доверить эту тайну (а пока жить в ожидании той будущей счастливой минуты) Снусмумрику?!»

Муми-тролль, крепко прижав банку к груди и напустив на себя как можно более равнодушный вид, прошел к черной лестнице.

Все остальные обитатели долины муми-троллей копошились где-то возле веранды. Но в тот самый миг, когда тролль крадучись шмыгнул в дом, из-за бочки с водой высунулась малышка Мю и с любопытством крикнула:

— Что у тебя там?

— Ничего, — ответил Муми-тролль.

— Это — банка, — сказала, вытянув шейку, Мю. — А что в банке? Почему ты её прячешь?

Муми-тролль ринулся на лестницу и вбежал в свою комнату. Он поставил банку на стол. Вода усердно булькала, а дракончик, обхватив головку крылышками, свернулся точно мячик. Медленно выпрямившись, он оскалил зубки.

— Такое больше не повторится, — обещал Муми-тролль. — Прости меня, славный мой!

Отвинтив крышку, чтобы дракончик мог как следует оглядеться, Муми-тролль подошел к двери и запер её на защелку. Никогда ведь не знаешь, что еще выкинет Мю!

Когда он вернулся обратно к дракону, тот уже выполз из воды и сидел на краю банки. Муми-тролль осторожно протянул лапу, желая приласкать его.

Тогда дракончик, разинув пасть, выпустил небольшое облачко дыма. Красный язычок, словно пламя, вырвался из его маленькой пасти и так же быстро спрятался снова.

— Ай! — воскликнул Муми-тролль, потому что он обжегся. Не очень сильно, но все-таки обжегся.

Он все больше и больше восхищался драконом.

— Ты злой? — тихонько спросил он. — Ты ужасно плохой, страшный, кровожадный, беспощадный, да? О, ты славный, дорогой, маленький мой, мой, мой!

Дракончик фыркнул.

Муми-тролль залез под кровать и вытащил коробку, в которой хранил запасы на ночь. Там лежало несколько слегка засохших блинчиков, полбутерброда и яблоко. Муми-тролль разрезал все на мелкие кусочки и разложил их по столу вокруг дракона. Тот слегка все обнюхал, презрительно посмотрел на Муми-тролля и, кинувшись с поразительной быстротой к подоконнику, напал на большую жирную августовскую муху.

Муха, перестав жужжать, стала вместо этого тихонько постанывать. Дракон, ухватив её своими маленькими зелеными лапками, пустил ей в глаза облачко дыма.

Потом он хрустнул своими белыми зубами — «книпс-кнаис», пасть его раскрылась и закрылась, проглотив августовскую муху. Дракой облизал свою мордочку, почесал себя за ушком, уничтожающе поглядывая одним глазком на тролля.

— Чего только ты не умеешь! — воскликнул Муми-тролль. — О, моя маленькая козявка, букашка, таракашка!

В тот же миг внизу мама ударила в гонг. Настало время завтрака.

— А теперь, будь добренький, подожди меня, — попросил Муми-тролль. — Я вернусь как можно скорее.

Постояв, он еще с минуту мечтательно смотрел на дракона, который ничуть не желал, чтобы его ласкали, и, прошептав: «Дружочек», быстро сбежал вниз по лестнице и выскочил на веранду.

Мю, не успев зачерпнуть ложкой кашу, принялась за своё:

— А некоторые хранят тайны в неких банках.

— Заткнись! — сказал Муми-тролль.

— Можно подумать, — продолжала Мю, — что некоторые коллекционируют пиявок и мокриц или же — а почему бы и нет? — громадных тысяченожек, которые размножаются сто раз в минуту.

Знаешь, мама, — произнес Муми-тролль — Если бы у меня когда-нибудь появился какой-нибудь зверек, который привязался бы ко мне? то это был бы…

— Был — бы, дрыл — бы, грыл — бы, мрыл — бы, — передразнила его малышка Мю, пуская пузыри в стакане с молоком.

— Что? — спросил папа, отрываясь от газеты.

— Муми-тролль нашел нового зверька, — объяснила мама. — Он кусается?

— Не очень больно, он слишком маленький, — пробормотал её сын.

— А скоро он вырастет? — спросила Мюмла. — Когда его можно увидеть? Умеет он говорить?

Муми-тролль не ответил. Снова все испорчено. Ведь как должно было быть: сначала у тебя появляется тайна, а потом ты преподносишь всем сюрприз. Но, если ты живешь в семье, ничего не получается — ни тайны, ни сюрприза. Все всё знают, с самого начала, так что никогда ничего веселого не получится.

— Я хочу спуститься к реке, за кормом, — медленно и презрительно сказал Муми-тролль. Так же презрительно, как это сделал бы дракончик. — Мама, скажи, чтобы они не смели заходить в мою комнату.

За последствия я не отвечаю.

— Хорошо, — сказала, взглянув на Мю, мама. — Ни одна живая душа не смеет войти в его комнату.

Муми-тролль с чувством глубокого достоинства съел свою кашу. Потом спустился через сад к мосту.

Снусмумрик сидел у входа в палатку и рисовал пробковый поплавок. Муми-тролль посмотрел на него и снова порадовался своему дракону.

— Ох-хо-хо! — сказал он. — Семья иногда жутко обременяет.

Снусмумрик, не вынимая трубку изо рта, что-то хрюкнул в знак согласия. Они молча посидели, согретые чувством мужской дружбы и взаимопонимания.

— Кстати, — сказал внезапно Муми-тролль, — встречался ли тебе когда-нибудь во время твоих путешествий какой-нибудь дракон?

— Ты, ясное дело, не имеешь в виду ни саламандр, ни ящериц, ни крокодилов, — заметил после долгого молчания Снусмумрик. — Ты, ясное дело, имеешь в виду настоящего дракона. Нет, не встречал! Они все вымерли.

— А, может, — медленно произнес Муми-тролль, — может, один еще остался, и кое-кто поймал его в стеклянную банку.

Подняв глаза, Снусмумрик проницательно оглядел тролля и увидел, что тот чуть не лопается от восторга и ожидания. И Снусмумрик только и ответил, довольно холодно:

— Не думаю.

— Возможно, он не больше коробка спичек и извергает пламя, — зевнув, продолжал Муми-тролль.

— Не может быть, — возразил Снусмумрик, который умел подыгрывать и знал, как надо готовить сюрпризы.

Его друг, подняв мордочку, сказал:

— Дракончик — из чистого золота, с крохотными-прекрохотными зелеными лапками, который мог бы стать ужасно преданным и следовать за тобой по пятам. — И, подпрыгнув, Муми-тролль закричал: — Это я нашел его! Я нашел моего собственного маленького дракончика!

Пока они поднимались к дому, Снусмумрик прошел все стадии недоверия, удивления и восхищения. Он был просто великолепен.

Они поднялись по лестнице и, осторожно отворив дверь, вошли в мансарду.

Банка с водой по-прежнему стояла на столе, но дракон исчез. Муми-тролль искал под кроватью, за комодом, он ползал повсюду, искал и звал:

— Дружочек мой… Маленький мой хутти-хутти-хут-ти, моё славное маленькое зернышко…

— Послушай-ка, — сказал Снусмумрик, — он сидит на занавеске.

Дракон и в самом деле сидел на карнизе под самым потолком.

— Как он туда попал?! — испуганно воскликнул Муми-тролль. — Подумать только, а что, если он свалится вниз… Не двигайся… Подожди немного… Ни слова…

Сорвав с кровати перину и подушки, он расстелил их на полу под окном. Затем, взяв старый сачок хемуля. он поднес его прямо под нос дракона.

— Гоп-ля! — закричал он. — Цып-цып-цып! Теперь осторожно… Осторожно…

— Ты испугаешь его, — сказал Снусмумрик.

Дракончик разевал пасть и шипел. Вонзив зубки в сачок, он зажужжал, как маленький мотор. И вдруг, взмахнув крылышками, начал летать по комнате под самым потолком.

— Он летает, летает! — кричал Муми-тролль. — Мой дракон летает!

— Ясное дело! — сказал Снусмумрик. — Не прыгай так! Стой смирно!

Тут дракончик остановился как раз посредине потолка. Крылышки его, точно у ночной бабочки, сильно вздрагивали.

Вдруг он нырнул вниз и, куснув Муми-тролля за ухо так, что тот закричал, улетел прочь и уселся на плечо Снусмумрика.

Тесно прижавшись к его уху, он начал тарахтеть, закрыв глаза.

— Каков плутишка! — озадаченно произнес Снусмумрик. — Он совсем горячий. Что он делает?

— Он любит тебя, — сказал Муми-тролль.

После обеда вернулась домой фрёкен Снорк, которая была в гостях у бабушки малышки Мю, и тотчас узнала, что Муми-тролль поймал дракончика.

Тот сидел на столе рядом с кофейной чашкой Снусмумрика и облизывал лапки. Он искусал уже всех, кроме Снусмумрика. И всякий раз, когда дракончик злился, он прожигал где-нибудь дыру.

— Ужасно миленький! — восхитилась фрекен Снорк. — Как его зовут?

— Ничего особенного, — пробормотал Муми-тролль. — Это всего-навсего дракон.

Лапа Муми-тролля осторожно двигалась по скатерти, пока не тронула одну из маленьких позолоченных ножек. Миг — и дракон взмыл ввысь, облетел веранду, зашипел и выплюнул небольшое облачко дыма.

— О, как мило! — воскликнула фрекен Снорк.

Дракончик придвинулся поближе к Снусмумрику и понюхал его трубку. На скатерти, там, где он сидел, зияла круглая коричневая дыра.

— Интересно, а может он прожечь дыру и в клеенке? — спросила Муми-мама.

— Обязательно сможет, — объяснила ей малышка Мю — Пусть он только чуть-чуть подрастет, и он сожжет весь наш дом. Вот увидите!

Она схватила кусок торта, и дракончик, тут же налетев на неё, как маленькая позолоченная фурия, укусил её за лапку.

— Ах, черт! — заорала Мю и шлепнула дракончика салфеткой.

— За такие слова ты не попадешь в рай!.. — мгновенно завела Мюмла, но Муми-тролль, прервав её, горячо воскликнул:

— Дракон не виноват! Он думал, что ты собираешься съесть муху, которая сидела на этом куске торта.

— А ну тебя с твоим драконом! — закричала Мю, которая разозлилась по-настоящему. — А вообще-то он вовсе и не твой, он — Снусмумрика, дракону нравится только он!

На мгновение наступила тишина.

— О чем болтает эта малявка? — произнес, поднявшись, Снусмумрик. — Еще немного времени, и дракон будет знать, кто его настоящий хозяин. А ну, убирайся! Лети к своему хозяину!

Но дракончик, взлетевший ему на плечо, уцепился за него всеми шестью лапками и тарахтел, как швейная машина.

Снусмумрик взял крохотное чудовище в руки и сунул его под грелку для кофейника. Потом, отворив застекленную дверь веранды, вышел в сад.

— Он ведь задохнется, — сказал Муми-тролль и чуть приподнял грелку.

Дракончик вылетел оттуда как молния, подлетел к окошку, сел и, не спуская глаз со Снусмумрика, прижался лапками к стеклу. Немного погодя он начал визжать, и позолота постепенно сменилась серой окраской, даже на самом кончике его хвостика.

— Драконы, — неожиданно изрек папа, — исчезли из всеобщего сознания примерно семьдесят лет тому назад. Я отыскал их в энциклопедическом словаре. Вид, который сохранился дольше всех, — так называемый Эмоциональный, то есть легковозбудимый, с ярко выраженной способностью к воспламенению. Эти драконы очень упрямые и никогда не меняют своих намерений…

— Спасибо за кофе, — поднявшись, сказал Муми-тролль. — Я поднимусь к себе.

— Дорогой, а твой дракончик останется на веранде? — спросила мама. — Или ты возьмешь его с собой?

Муми-тролль не ответил ни слова.

Он отворил дверь. Когда дракон вылетел в сад, посыпались искры, а фрёкен Снорк воскликнула:

— Ой! Тебе никогда его больше не поймать! Зачем ты это сделал? Я не успела даже как следует разглядеть его.

— Можешь пойти к Снусмумрику и посмотреть на дракона, — процедил сквозь зубы Муми-тролль. — Он сидит у него на плече.

— Мой дорогой! — грустно сказала мама. — Мой маленький тролленок!

Только Снусмумрик успел вытащить удочку, как примчался дракон и опустился к нему на колени. Он прямо-таки извивался от восторга, что снова видит Снусмумрика.

— Зрелище для луны, — сказал Снусмумрик, прогоняя маленькое чудовище. — Брысь! Убирайся! Лети домой!

Но он, конечно, знал, что все это зря. Дракон все равно никуда не уберется. И, насколько он знал, дракон мог прожить до ста лет.

Снусмумрик огорченно смотрел на маленькое, сверкающее созданьице, которое просто выбивалось из сил, только бы понравиться ему, Снусмумрику.

— Ясное дело, ты красивый, — сказал Снусмумрик. — И хорошо, если бы ты остался со мной. Но понимаешь, Муми-тролль…

Дракончик зевнул, взлетел на шляпу Снусмумрика, свернулся клубочком на её изодранных полях и заснул. Снусмумрик вздохнул и закинул рыболовную лесу в реку. Новый поплавок, блестящий и ярко-красный, покачивался на воде. Снусмумрик знал, что сегодня Муми-троллю не захочется удить рыбу. Морра забери [120] все эти напасти…

Время шло.

Дракончик вылетел на охоту за мухами и снова вернулся на шляпу — отдохнуть и поспать. Снусмумрик вытащил пять красноперых плотвичек и одного угря, которого он снова отпустил, потому что тот ужасно трепыхался.

К вечеру вниз по реке промчалась шлюпка. У руля сидел довольно молодой Хемуль.?

— Клюет? — спросил он.

— Сносно, — ответил Снусмумрик. — Далеко плывешь?

— Довольно далеко, — сказал Хемуль.

— Давай сюда чалку, получишь немного рыбы, — произнес Снусмумрик. — Завернешь красноперок в газетную бумагу и поджаришь их на решетке, на горячих углях. Тогда они будут вкусные.

— А что ты хочешь взамен? — спросил Хемуль, не привыкший получать подарки.

Засмеявшись, Снусмумрик снял с головы шляпу со спящим на её полях дракончиком.

— Послушай-ка, — сказал он. — Ты отвезешь вот этого как можно дальше и выпустишь в каком-нибудь уютном местечке, где много мух. Шляпу свернешь так, чтобы она была похожа на гнездо, и положишь лучше всего под каким-нибудь кустом, так чтобы дракона оставили в покое.

— Это дракон? — подозрительно спросил Хемуль. — А он кусается? И как часто надо его кормить?

Снусмумрик вошёл в палатку и вернулся назад с кофейником в руках. Сунув на дно кофейника немного травы, он положил туда спящего дракончика и, закрыв кофейник крышкой, сказал:

— Будешь засовывать туда мух через носик, а иногда наливать туда капельку воды. Не обращай внимания, если кофейник станет горячим. Вот, бери-ка! Через несколько дней сделаешь, как я велел.

— Немало работы за пять плотвичек, — кисло произнес Хемуль и потянул к себе чалку.

Течение подхватило шлюпку.

— Не забудь, что я сказал тебе про шляпу, — крикнул Снусмумрик вслед Хемулю. — У дракончика слабость к моей шляпе.

— Да, да, да, — ответил Хемуль и исчез за излучиной реки.

«Дракон, верно, искусает Хемуля как следует, — подумал Снусмумрик. — И, по правде говоря, поделом ему».

Муми-тролль не появлялся до самого захода солнца. Наконец он прошел мимо.

— Привет! — сказал Снусмумрик.

— Привет, привет! — ответил Муми-тролль. — Поймал какую-нибудь рыбу?

— Да так, немного. А ты не присядешь рядом со мной?

— Да нет! Я только проходил мимо, — пробормотал Муми-тролль.

Наступила тишина. Совсем новая и особенная тишина, стеснительная и нелепая.

Наконец Муми-тролль спросил, ни к кому не обращаясь:

— Ну, светится он в темноте?

— Кто — он?

— Ясное дело, дракончик. Я подумал: интересно ведь знать, светится ли такая кроха в темноте?

— Я и вправду не знаю, — сказал Снусмумрик. — Пойди домой и посмотри.

— Но я же его выпустил! — воскликнул Муми-тролль. — А он разве не прилетел к тебе?

— Нет, не прилетел, — ответил Снусмумрик и зажег трубку. — Такие вот дракончики делают все, что им придет в голову. То так, то эдак. А стоит им увидеть жирную муху — и они тут же забывают все, что любили и знали. Таковы они, эти драконы. И ничего тут не поделаешь.

Муми-тролль долго молчал. Потом, усевшись в траве, сказал:

— Может, ты и прав. Хорошо, что он убрался отсюда. Да. Может, это — самое правильное. Послушай-ка. Этот новый поплавок… Он красивый, когда качается на воде, а? Красный!

— Довольно красивый, — согласился Снусмумрик. — Я сделаю тебе такой же. Ты ведь спустишься — завтра вниз — половить рыбу?

— Ясное дело, — ответил Муми-тролль. — Иначе и быть не может.

ЕЛЬ

Один из хемулеи, стоя на крыше, расчищал снег.

На нем были желтые шерстяные, варежки, которые мало-помалу промокли и стали очень неудобны. Тогда он положил их на дымовую трубу, вздохнул и снова стал расчищать снег. Под конец он разгреб снег, закрывавший крышку люка.

— А, вот она наконец, — произнес Хемуль. — А там внизу они лежат себе и спят. Спят, спят и спят. Меж тем как другие вкалывают до потери сознания только потому, что наступает Рождество.

Он взобрался на крышку люка, и, поскольку не мог вспомнить, как она открывается — наружу или внутрь, он начал осторожно топтать её ногами. Крышка тотчас же провалилась внутрь, и Хемуль рухнул в снег, в мрак и во все то, что семейство муми-троллей сложило на чердаке, чтобы использовать позднее.

Хемуль был страшно раздражен, а кроме того, не очень уверен в том, куда он спрятал свои желтые варежки. Он особенно дорожил именно этими варежками.

Потом он затопал дальше вниз по лестнице, распахнул дверь и заорал злым голосом:

— Наступает Рождество! Мне надоели и вы и ваше спанье, а теперь вот в любую минуту может начаться Рождество!

Внизу семья муми-троллей, как обычно, спала зимним сном. Они пребывали в зимней спячке уже много месяцев и намеревались продолжать её аж до самой весны. Сон спокойно и приятно убаюкивал их словно один сплошной, долгий, теплый летний полдень. И вдруг в сны Муми-тролля ворвались беспокойство и холодный ветер. А тут еще кто-то стащил с него одеяло и закричал, что ему надоело и что наступает Рождество.

— Уже весна? — пробормотал Муми-тролль.

— Весна? — нервно переспросил Хемуль. — Рождество, понимаешь ты, Рождество. А я еще ничего не достал, ничего не устроил, а они посылают меня откопать вас посреди всей этой заварушки. Варежки, вероятно, пропали. И все бегают кругом как сумасшедшие, и ничего не ясно…

С этими словами Хемуль снова потопал на крышу, но уже вверх по лестнице, и выбрался через люк.

— Мама, проснись, — испуганно сказал Муми-тролль. — Стряслось что-то ужасное. Они называют это — Рождество.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Муми-мама, высовывая мордочку из-под одеяла.

— Точно не знаю, — ответил её сын. — Но ничего не устроено, и кто-то потерялся, и все бегают кругом как сумасшедшие. Может, снова наводнение?

Он осторожно тряхнул фрёкен Снорк и прошептал:

— Не пугайся, но стряслось что-то ужасное.

— Спокойствие, — сказал Муми-папа. — Спокойствие прежде всего.

Он поднялся и стал заводить часы, которые остановились еще где-то в октябре.

Они поднялись по мокрым следам Хемуля на чердак и вылезли на крышу дома муми-троллей.

Небо было голубое, как всегда, так что на этот раз не могло быть и речи о горе, извергающей пламя[121]. Но вся долина была покрыта мокрым хлопком — горы, и деревья, и река, и весь дом. Было холодно, еще холоднее, чем в апреле.

— И это называется Рождество? — удивленно спросил папа.

Он набрал полную лапу хлопка и стал его разглядывать.

— Меня интересует, выросло ли это из земли, — сказал он, — или упало вниз с неба. Должно быть, страшно неприятно, если это случилось сразу за один раз.

— Но, папа, это же снег, — объяснил Муми-тролль. — Я знаю, что это снег и он падает на землю вовсе не сразу.

— Ах так, — произнес папа. — Но все равно это неприятно.

Мимо на финских санках проехала тетка Хемуля с елкой.

— Вон что, наконец-то вы проснулись, — сказала тетка, не проявляя к ним ни малейшего интереса. — Постарайтесь раздобыть елку, пока не стемнеет.

— Но почему?… — начал было папа.

— Некогда мне тут с вами разговаривать! — крикнула тетка через плечо и покатила дальше.

— Пока не стемнеет, — прошептала фрёкен Снорк. — Она сказала: «пока не стемнеет». Самое опасное случается вечером…

— Значит, чтобы справиться, нужна елка, — размышлял вслух папа. — Ничего не понимаю.

— И я, — покорно сказала мама. — Но, когда пойдете за этой самой елкой, наденьте шарфы и шапки. А я попробую пока хоть немного растопить печь.

Несмотря на грозящую катастрофу, папа решил не трогать ни одну из своих собственных елей, он их берег. Вместо этого они перелезли через забор Гафсы[122] и выбрали большую ель, которая в дальнейшем фактически ни на что уже не могла пригодиться.

— Ты считаешь, мы должны спрятаться на этой елке? — поинтересовался Муми-тролль.

— Не знаю, — ответил папа, продолжая рубить ель — Я ничего во всем этом не понимаю.

Они дошли уже почти до реки, когда навстречу им примчалась Гафса с полной охапкой мешочков и пакетов.

Лицо её было красным, страшно взволнованным, и она даже не узнала, к счастью, свою елку.

— Шум и давка! — закричала Гафса. — Невоспитанных ежей нельзя допускать… И, как я совсем недавно говорила Мисе, это просто позор…

— Ёлка, — сказал папа и отчаянно, изо всех сил вцепился в воротник Гафсиной шубы. — Что делают с елкой?

— Елка, — рассеянно повторила Гафса. — Елка? О, как ужасно! Нет, это просто невыносимо… её ведь надо нарядить… как я успею…

И она уронила свои пакеты в снег. Шапочка съехала ей на нос, и Гафса чуть не заплакала от волнения.

Папа покачал головой и снова поднял елку.

Дома мама вымела веранду, достала спасательные пояса и аспирин, папино ружье и теплые компрессы. Ведь никогда заранее не знаешь…

Какой-то крошечный малыш сидел на самом краю дивана и пил чай. До этого он сидел в снегу под верандой, и вид у него был такой жалкий, что мама пригласила, его в дом.

— Вот и елка, — сказал папа. — Если бы только еще знать, для чего она нужна? Гафса уверяет, что её надо нарядить.

— Таких больших платьев у нас нет, — огорченно сказала мама. — Интересно, что Гафса имела в виду?

— Какая красивая елка! — закричал крошечный малыш и, проглотив от страшной застенчивости чай, стал раскаиваться, что осмелился наконец хоть что-то произнести.

— Ты знаешь, как наряжают елку? — спросила фрекен Снорк.

Малыш жутко покраснел и прошептал:

— Как можно красивей, на неё надевают разные красивые вещи. Так я слышал.

Но тут, совершенно подавленный своей смелостью, он смущенно закрыл лапками лицо, опрокинул чайную чашку и скрылся в дверях веранды.

— Теперь помолчите немного, а я подумаю, — сказал Муми-папа. — Если елку нужно нарядить как можно красивей, значит, и речи быть не может о том, чтобы на ней спрятаться от грозящей опасности. Значит, надо умилостивить опасность. Теперь я начинаю понимать, в чем тут дело.

Они тотчас вынесли ель во двор и надежно посадили её в снег. И стали её украшать снизу доверху всем самым красивым, что только могло прийти в голову.

Они украсили её раковинами с летних клумб и жемчужным ожерельем фрекен Снорк.

Они сняли хрусталики с люстры в гостиной и развесили их на ветвях, а на верхушку ели поместили красную шелковую розу, которую Муми-мама получила в подарок от папы.

Все несли на елку всё самое красивое, что только могли, чтобы только умилостивить непостижимые силы зимы.

Когда ель была украшена, мимо снова промчалась тетка Хемуля на своих финских санках. Теперь она ехала уже в другую сторону и, если это только бывает, торопилась еще больше.

Взгляните на нашу елку! — воскликнул Муми — тролль.

— Как бы не так, — сказала тетка Хемуля. — Но вы ведь всегда были с приветом. А теперь мне пора. Надо приготовить праздничную еду для Рождества.

— Еду для Рождества? — удивленно повторил Муми-тролль. — А оно к тому же еще и ест?

Но тетка Хемуля не стала слушать.

— А по-вашему, можно обойтись без рождественского угощения? — нетерпеливо обронила она и помчалась вниз по склону.

Всё время после обеда мама упорно трудилась на кухне. И перед самыми сумерками рождественское угощение было готово и стояло в маленьких мисочках вокруг елки. Там были и сок, и простокваша, и пирог с черникой, и яичный ликер — все-все, что любила семья муми-троллей.

— Ты думаешь, Рождество очень голодное? — обеспокоенно поинтересовалась мама.

— Едва ли больше, чем я, — тоскующе ответил папа.

Он сидел в снегу, завернувшись до самых ушей в одеяло, и мерз. Но разные малявки всегда должны быть очень, очень предупредительны к великим силам природы.

Внизу, в долине, во всех окнах начали зажигаться огни. Огоньки светились под деревьями и из каждого жилища наверху среди ветвей, а полыхающие огни метались взад-вперед по снегу. Муми-тролль посмотрел на папу.

— Да, — подтвердил папа и кивнул головой. — На всякий случай.

Тогда Муми-тролль вошёл в дом и собрал все свечи, какие только смог найти.

Он воткнул их в снег вокруг ели и осторожно зажег одну за другой, пока они все не загорелись, дабы умилостивить мрак и Рождество. Мало-помалу в долине стало совсем тихо; все, наверное, отправились к себе домой и сидели там в ожидании опасности, которая вот-вот грянет. Только одна-единственная тень еще бродила между деревьями — то был Хемуль.

— Привет! — тихо воскликнул Муми-тролль. — Оно скоро явится?

— Не мешай мне, — злобно ответил Хемуль, уткнувшись мордой в длинный список, где почти всё было перечеркнуто.

Усевшись рядом с одной из свечей, он начал считать.

— Мама, папа, Гафса, — бормотал он. — Все кузины…, старший еж… маленьким ничего не надо. И я тоже ничего не получил от Сниффа[123] в прошлом году. Миса и Хомса, моя тетка… с ума можно сойти!

— В чем дело? — робко спросила фрёкен Снорк. — С ними что-нибудь случилось?

— Подарки! — разразился Хемуль. — С каждым новым Рождеством надо все больше и больше подарков.

Дрожащей лапой он перечеркнул строчку в своем списке и побрел дальше.

— Подожди! — крикнул Муми-тролль. — Объясни. А твои варежки…

Но Хемуль исчез во мраке; он исчез, как и все остальные, кто спешил и был вне себя оттого, что наступает Рождество.

Тогда семья муми-троллей тихонько отправилась в дом — поискать подарки. Папа выбрал свою лучшую блесну для ловли щук, лежавшую в очень красивом футляре. На нем он написал: «На Рождество» и положил его в снег. Фрёкен Снорк стянула с ноги браслет и немножко вздохнула, заворачивая его в шелковую бумагу.

А мама открыла свой самый тайный ящик и вытащила оттуда книгу с разноцветными картинками, единственную раскрашенную книгу во всей долине.

То, что завернул в бумагу Муми-тролль, было таким нежным и таким личным, что никто-никто не должен был это видеть. Даже после, уже весной, он никогда не рассказывал никому о том, что он подарил.

Потом они все вместе уселись в снег в ожидании катастрофы.

Время шло, но ничего не случалось.

Только крошечный малыш, который пил чай, высунулся из-за дровяного сарая. Он привел с собой всех своих родственников и их друзей. И все они были одинаково маленькие, и серенькие, и жалкие, и замерзшие.

— Веселого Рождества, — застенчиво прошептал малыш.

— Ты, в самом деле, первый, кто считает, что Рождество — веселое, — сказал папа Муми-тролля. — Ты что, совсем не боишься того, что может случиться, когда оно явится?

— А оно уже здесь, — пробормотал малыш и уселся в снег вместе со своими родственниками. — Можно посмотреть? — спросил он. — У вас такая, на удивление, красивая ёлка!

— И еда тоже, — мечтательно сказал один из родственников.

— И настоящие подарки, — добавил другой.

— Всю свою жизнь я мечтал о том, чтобы увидеть такое как можно ближе, — закончил свою речь малыш и вздохнул.

Стало совсем тихо. Свечи горели, и фитилек их был совершенно неподвижен в этой спокойной ночи. Малыш и его родственники сидели совершенно тихо. Чувствовалось, как они всем восхищаются и алчут всего. Это чувствовалось все сильнее и сильнее, и под конец мама Муми-тролля, приблизившись к папе, прошептала:

— А ты не думаешь…

— Да, но если… — возразил папа.

— Во всяком случае, — сказал Муми-тролль, — если Рождество разозлится, мы, быть может, спасемся под верандой.

И, повернувшись к малышу, добавил:

— Пожалуйста, это все ваше.

Малыш не поверил своим ушам. Он осторожно подошел к ели, а за ним потянулась целая вереница родственников и друзей, усы которых благоговейно дрожали. У них никогда прежде не бывало своего собственного Рождества.

— А теперь вернее всего убраться отсюда, — обеспокоенно произнес папа.

Всё семейство быстрыми, едва слышными шагами прокралось на веранду и спряталось под столом.

Но ничего не случилось.

Мало-помалу они боязливо выглянули в окно.

Крохотные малыши сидели в саду, ели, пили, разворачивали подарки и веселились так, как никогда в жизни. Под конец они взобрались на ель и разместили на всех ветвях горящие свечи.

— Но на верхушке должна быть, наверно, большая звезда, — сказал дядюшка малыша.

— Ты думаешь? — спросил малыш, глянув в раздумье на красную шелковую розу мамы Муми-тролля. — Не все ли равно — что, главное — идея.

— Надо было бы нам раздобыть и звезду, — прошептала мама. — Но ведь это совершенно невозможно.

Они посмотрели вверх на небо, такое далекое и чёрное, но неправдоподобно усеянное звездами; их было в тысячу раз больше, чем летом. А самая большая из них висела прямо над самой верхушкой их ели.

— Мне немного хочется спать, — призналась мама. — И я не в силах больше гадать, что все это значит. Но, похоже, все идет хорошо.

— Во всяком случае, Рождества я больше не боюсь, — заявил Муми-тролль. — Хемуль с Гафсой и со своей теткой, должно быть, чего-то недопоняли.

И, положив желтые варежки Хемуля на перила веранды, где он сразу смог бы их увидеть, они вошли в дом, чтобы снова лечь спать в ожидании весны.

ШВЕЦИЯ