ЙУ С МОРСКИХ ОСТРОВОВ
Нелегко было нашим пращурам ходить по морю в зимнее время, лодки в Нурланне [69] строили никудышные, вот и шли рыбаки к лопарям на поклон, чтобы купить мешок попутного ветра. В те годы рыбак не доживал до старости, и на погосте хоронить было некого, кроме баб, да ребятишек, да калек убогих.
Однажды вышла на промысел рыбацкая артель из Хьётте [70], что в Хельгеланне [71], и уплыли они до самых Лофотенских островов. Но в ту зиму вся рыба точно куда-то сгинула.
Рыбаки не хотели возвращаться с пустыми руками, прождали неделю, потом другую, а там и месяц прошел: видят они, делать нечего, надо назад поворачивать.
А Йу с Морских островов на это посмеялся: что ж, мол, так! Если здесь рыбы не нашли, значит, надо севернее искать. Не для того ведь в море вышли, чтобы припасы проесть.
Йу был парень молодой, в первый раз на промысле, но старшой решил, что он дело говорит, и велел ставить парус.
Повернули они опять на север, пошли дальше.
Но на следующем месте им снова не повезло. Наловили только себе на пропитание.
Тут уже все в один голос сказали, что пора назад поворачивать.
А Йу опять за свое: коли тут ничего нет, значит, рыба на север ушла, там и надо её искать. А то плыли-плыли — и вдруг на попятный!
Так они и пытали счастья: постоят в одном месте — перейдут на другое, и занесло их невесть куда, на окраину Финнмарка. А тут налетела непогода; моряки хотели переждать в бухте, пока она кончится, потом видят — не переждешь, надо выходить в открытое море.
Тут горе-лодка их и подвела, никак её было носом к волне не удержать, развернулась боком, раз-другой черпнула воды и уже полна до краев.
И вот очутилась вся артель посреди открытого моря на перевернутой лодке, и помощи ждать неоткуда.
Горькие попреки посыпались на Йу со всех сторон за то, что по его совету все на верную гибель пошли.
А уж как стемнело, стали рыбаки коченеть, хватка в руках ослабла, и вот одного за другим всех смыло волнами в воду.
До самого конца, пока не смыло последнего, слушал Йу жалобные крики, что он всех погубил, рыбацких жен и детишек без кормильцев оставил.
Но Йу решил все-таки держаться сколько сможет, — все равно никому пользы не будет, если он тоже отпустит лодку и потонет в морской пучине.
Поэтому он покрепче оседлал перевернутый киль и, не чуя ни рук, ни ног, держался за него мертвой хваткой.
Иногда среди ночного мрака буря доносила к нему голоса товарищей с других лодок.
«И у тех остались дома жены и ребятишки, — думал парень. — Знать, у них тоже нашелся какой-нибудь Йу, которого они теперь клянут».
Между тем лодку подхватило и понесло морское течение, а на рассвете парень чуть не свалился от сильного толчка — это волны прилива выбросили лодку на берег, и она застряла в песке.
И вот, еще не веря в свое спасение, Йу слез и ощутил под ногами твердую землю.
Но там, где его прибило, куда ни глянь, раскинулось только свинцовое море да белые снега.
Долго искал Йу глазами, поворачиваясь на все стороны, и вдруг увидел дымок под горою, который поднимался над землянкой лопаря; кое-как он до неё дотащился.
Хозяин землянки был дряхлый старик; закутанный в шубу, он неподвижно сидел на куче теплой золы и что-то там бормотал себе под нос, на слова не откликался и по-людски не разговаривал.
У входа в землянку роились большие золотистые шмели, они перелетали через порог и вились над снегом, как будто стояло жаркое лето; в землянке со стариком никого не было, кроме молоденькой девушки. Внуки его пасли оленей и кочевали со стадами по тундре, а девушку оставили дома присматривать за дедом, она топила очаг и стряпала еду, чтобы старик не замерз и не помер с голоду.
Парня впустили в дом, дали обсушиться и уложили отдыхать. Саймка хлопотала вокруг него и не знала, как бы получше угодить гостю; она напоила его оленьим молоком, положила ему в миску вкусную мозговую кость, а спать уложила на меховую подстилку из черно-бурых лисиц.
Тепло и уютно показалось парню в курной землянке. Однако же, подремывая на мягком ложе, он сквозь сон увидел такие чудеса, что глазам своим не верил и не знал, спит ли он или ему это наяву блазнится.
Вот лопарь стал на пороге и пересчитал своих оленей, хотя стадо паслось далеко в тундре. Старик отводил волков и заговаривал медведя. Потом развязал кожаный мешок, а оттуда как завоет да как засвистит? Зола взметнулась вверх и тучей закружилась по землянке. А когда все стихло, налетели шмели, опустились на старикову шубу и заползли в мех, а лопарь бормотал и напевал себе под нос колдовские камлания, покачивая дряхлой головой.
Однако Йу не стал задумываться над лопарскими чудесами — другое было у него на уме.
Едва продрав глаза после сна, он сразу же отправился проведать свою лодку.
Она лежала на песке кверху днищем — будто и не лодка, а так себе посудина, вроде бабьего корыта, — и волны лизали её бока.
Йу вытянул лодку из прибоя на сушу, чтобы при отливе её не снесло в море.
Но он еще долго не уходил, пока не рассмотрел её хорошенько со всех сторон, чтобы разобраться, как она сделана. Йу понял, что ничего хуже нельзя было смастерить даже нарочно. Можно было подумать, что её построили не затем, чтобы плавать, а только чтобы воду черпать. Нос был что у свиной лоханки, такой только и годится, чтобы колом ухнуть в воду, и днище было того не лучше — плоское, как гробовая доска.
Все тут никуда не годилось, все надо было делать иначе, чтобы лодка стала пригодной для мореходства.
Нос надо было поднять на одну или на две планки выше и сделать его острее, чтобы разрезал волны, а по бокам округлить, чтобы вода его легко обтекала, тогда лодка станет послушнее и не развернется бортом к волне.
Вот о чем Йу думал непрестанно и днем, и ночью. И только вечером он ненадолго отвлекался от своих мыслей, беседуя с молодой лопаркой.
Скоро Йу заметил, что Саймка в него влюбилась. Она всюду ходила за ним по пятам и провожала печальным взглядом, когда он отправлялся на берег моря, — знать, поняла, что у него одна мысль на уме — как бы поскорее воротиться домой.
Старый лопарь все сидел в куче золы, и вокруг его шубы клубился пар и ходили тучи дыма.
А кареглазая Саймка исподтишка так и ела глазами гостя и заманивала его умильными взглядами и ласковыми словами, которые без умолку сыпались у неё с языка, стоило старику только отвернуться; наконец она увела парня в темный угол, чтобы старик не услышал, о чем они будут говорить.
Колдун хоть не оборачивался, но, когда хотел, он и затылком видел, что за спиной у него творится что-то неладное.
— Что-то я плохо стал видеть, глаза слезятся от дыма, — молвил дед. — Скажи-ка, Йу, что ты держишь в руках?
— Отвечай, что ты поймал в силки снежную куропатку! — подсказала шепотом Саймка.
Девушка прильнула к его груди, и Йу почувствовал, что она вся дрожит.
И вот Саймка стала рассказывать так тихо, что Йу сам не знал, слышит ли он её голос или без слов читает потаенные мысли; а она говорила, что старик — злой колдун, его бормотание и пение — это злые заклинания против лодки, которую задумал построить Йу. Потому что, когда Йу сделает лодку, никто во всем Нурланне не захочет больше покупать у колдуна поветерь.
И еще она сказала парню, чтобы он никогда не становился между колдуном и волшебными мухами.
Тут Йу понял, что за лодку ему сполна достанется лиха хлебнуть. Но чем круче ему приходилось, тем больше он напрягал голову, чтобы все сообразить как следует.
Наутро, чуть свет, он пустился к морю, не дожидаясь, пока старик проснётся.
Но едва он вышел из землянки, в лощине стало твориться что-то странное. Холмов по обе стороны сделалось словно бы больше, чем было прежде, и сколько он ни шел, а все не мог выйти на открытое место; он шел и шел, проваливаясь в глубоком снегу, а берег все не показывался. Никогда еще Йу не видал, чтобы среди бела дня играли такие сполохи. Треск стоял, хоть уши затыкай, все небо было точно в огне, и длинные пламенные языки тянулись сверху, словно хотели достать путника.
Берег и лодка будто канули куда-то, Йу не узнавал окрестностей и не понимал, где он находится.
Наконец он догадался, что сбился с дороги и, вместо того чтобы идти к морю, кружил, должно быть, все время на одном месте.
Он повернул назад, но тут попал в такой густой туман, что не видно было ни зги.
Проплутав до вечера, Йу совсем выбился из сил и упал духом.
А уже ночь наступала, кругом сугробы, и снег все валит и валит.
Присел Йу на камне, чтобы хорошенько подумать, как ему быть — не пропадать же понапрасну. Вдруг, глядь, из тумана сами собой выехали лыжи, подкатились к ногам и остановились.
— Ну, коли вы ко мне дорогу нашли, так авось и обратно выведете, — сказал Йу.
Он надел лыжи, и они понесли его по горам да по долам, а он знай себе катится, куда они хотят.
А кругом тьма-тьмущая, хоть глаз коли, ничего не видать, и чем скорее бежали лыжи, тем гуще валил снег и вьюга хлестала в лицо, а ветер так и толкал, норовя сбить с ног и вырвать из-под него лыжи.
Он мчался с горы на гору так быстро, что дух захватывало, обратно мимо тех мест, где проплутал целый день, и порой ему даже казалось, что он не едет, а летит по воздуху.
Неожиданно лыжи стали как вкопанные, и он увидал, что очутился перед входом в землянку.
У порога его встретила Саймка, должно быть, заранее навстречу вышла и поджидала.
— Как только я поняла, что старик против тебя колдует, чтобы ты не смог найти дорогу к лодке, я послала за тобой самоходные лыжи, — сказала Саймка. — За свою жизнь ты можешь не опасаться, раз уж он принял тебя в дом как гостя. Но до утра лучше не показывайся ему на глаза.
Саймка незаметно провела парня в землянку, а колдун в густом дыму ничего не увидел; потом она накормила гостя, напоила и уложила спать.
А среди ночи Йу проснулся от каких-то странных звуков; издалека до него донеслось словно бы жужжание; прислушавшись, он разобрал слова:
Лодка не выйдет у лопаря,
Мухе пути не найти за моря,
В дымном кольце проплутает зазря.
Старик лопарь на куче золы камлал; он пел и колотил по земле так, что все вокруг гудело.
А Саймка лежала ничком на коленях, обхватив голову руками, и молилась лопарскому богу, чтобы он отвел колдовство.
Тут Йу догадался, в чем дело: старик ищет его, думая, что он затерялся в тумане; и смекнул парень, что дело идет о его жизни и смерти.
Йу встал до света, оделся, а потом и вошел, нарочно громко топая ногами и отряхиваясь от снега, как будто только что вернулся; он сказал, что был на охоте, хотел поднять медведя из берлоги. Вот только, мол, никогда еще не случалось ему попадать в такую метель: он совсем заблудился и долго не мог отыскать дорогу.
В старикову шубу набилось нынче столько мух, что она гудела, как шмелиное гнездо. Старик посылал их в разные стороны, но сколько ни гнал, они все возвращались к нему и с гудением и жужжанием вились вокруг его головы.
Когда Йу появился на пороге, старик догадался, что мухи его не обманули, тогда он сменил гнев на милость, громко расхохотался и пробормотал себе под нос:
— Ничего, медведя мы свяжем да в яму засадим; лодки ему не видать — морок ему глаза застит, а волшебная палочка усыпит его до весны.
В этот же день старый лопарь вышел на порог и опять принялся за колдовство, поводя руками и чертя в воздухе непонятные знаки.
Тотчас же из шубы послушно вылетели две волшебные мухи, они полетели в разные стороны, куда какую послали, и только на снегу остался после них след — две узкие протаявшие полоски. Одна муха полетела в Сальтен, чтобы принести горе и болезнь в чей-то дом, другая — в Будё [72], чтобы навести порчу на бедную девушку, которая должна была теперь умереть от чахотки.
Но Йу денно и нощно только и думал, как бы ему перехитрить старого колдуна.
Саймка то мольбами и лаской, то слезами, как только могла, старалась уговорить парня, чтобы он пожалел свою жизнь и не ходил бы на берег, где лежала его лодка.
Наконец и она поняла, что его ничем не переломишь, все равно уйдет.
Тогда она, обливаясь горючими слезами, принялась целовать его руки, упрашивая, чтобы он хоть немного обождал — старик скоро отправится в Йокмок, он как раз собирается в Швецию, чтобы проведать своих дружков.
В день отъезда колдун с горящей головешкой обошел вокруг своего дома, чтобы оберечь хозяйство от беды до своего возвращения.
Вдруг снежные пастбища со стадами оленей, собаками и людьми придвинулись к самой землянке. Колдун тщательно пересчитал оленей и наказал внукам хорошенько следить за стадом, чтобы оно далеко не разбредалось, а не то без его пригляда могут напасть волки или медведи.
Потом старик выпил сонное питье и закружился в пляске. Он кружился, пока не выбился из сил и не упал замертво. На полу осталась лежать одна шуба. Дух колдуна улетел из неё и отправился в Йокмок.
Укрывшись за метелью и туманом, в Йокмоке собрались под горой колдуны и шептались друг с дружкой обо всем, что есть скрытого и тайного на свете, и там совершали посвящение достойных учеников.
Тем временем волшебные мухи жужжащим роем кружили над оставленной шубой и никого не подпускали близко.
Среди ночи Йу внезапно встрепенулся, точно какая-то неведомая сила издалека нашла его — и ну тянуть и мытарить! В воздухе повеяло холодом, и среди воя вьюги послышался не то зов, не то угроза:
Плавай, как гага, как чайка, лети,
Только яйцо тебе не снести,
Ветра не кличь — весла выбьют из рук,
Гостя лопарь не отпустит на юг.
Когда заклятие отзвучало, Йу увидел склонившегося над собой старого лопаря. Он видел совсем близко дряблое лицо с обвисшими щеками, изрезанное морщинами, как старая оленья кожа; Йу заглянул в дымную муть его зрачков, и голова у него закружилась.
Тут Йу ощутил пронизывающий холод в своем цепенеющем теле и понял, что лопарь хочет его заколдовать.
Тогда парень сам твердо уставился в глаза старику, чтобы превозмочь его чары, и они долго мерились силами; наконец старикашка так позеленел в лице, что, казалось, еще немного — и дух вон.
Но остальные колдуны, собравшиеся в Йокмоке, еще долго продолжали пускать в Йу стрелы своих чар, метя в его рассудок.
С тех пор Йу начал замечать за собой странную вещь: всякий раз, когда он начинал думать о новой лодке и мысленно исправлять, что ему не нравилось, так сразу вместо одной неполадки появлялась другая, все получалось не так, и голова начинала разламываться от боли.
Тут Йу затосковал не на шутку. Сколько он ни бился над лодкой, все было без толку. Он совсем приуныл и решил, что ему никогда не вырваться из северного плена и не вернуться домой.
Но вот как-то раз сидели они с Саймкой вдвоем на остром мысу, выдававшемся в море. Стояла тишина. Только комары жужжали в теплом воздухе да нет-нет в воде плескала рыба, а на волнах перед глазами покачивалась птица гага.
— Вот кабы построить лодку такую же легкую и верткую, как рыбка, чтобы она плыла по волнам, как морская птица, — тоскливо вздохнул парень. — Тогда бы я сел в неё и уехал!
— Хочешь, я перевезу тебя в Хьётте? — раздался вдруг чей-то голос на краю песчаного берега. Там стоял незнакомец в вязаной шапке с ушами, лица его нельзя было разглядеть.
А возле прибрежных камней, где только что плавала птица гага, покачивалась длинная и узкая лодка с высоким носом и приподнятой кормой, светлые блики прозрачной воды играли на её просмоленных боках, сделанных из гладких досок без единого сучка.
— Спасибо, коли не шутишь, — ответил Йу.
Услышав его ответ, Саймка громко зарыдала и стала ломать руки.
Повиснув у него на шее, она голосила, и слова как горох сыпались из её уст. Она сулила подарить ему свои самоходные лыжи, для которых не страшны никакие препятствия, говорила, что украдет у старика волшебную палочку — у кого она есть, тот найдет все золотые монеты, зарытые под землей, говорила, что научит его вязать рыболовные сети с волшебными узелками, чтобы ни один лосось из неё не ушел, научит приманивать оленей с далеких пастбищ.
Она обещала, что сделает его таким богатым, как старый колдун, — только, мол, останься и не покидай меня.
Но Йу ничего не слышал и не видел, кроме лодки.
Тогда Саймка кинулась на колени, распустила свои черные косы и опутала ему ноги, чтобы ему трудней было вырваться.
— Коли я останусь играть с тобой и с олешками, то много парней пропадет ни за грош, ободрав себе ногти о край перевернутой лодки, — ответил Йу девушке. — Давай-ка лучше обнимемся на прощание, а коли не хочешь, я и так уйду.
Тогда она бросилась к нему, прижалась как котеночек, заглядывала ему в глаза сквозь заплаканные ресницы и смеялась и рыдала точно безумная.
Видя, что все её уловки не помогают, она оттолкнула его и, повернувшись лицом к землянке, замахала высоко вскинутыми руками.
Тут Йу понял, что она хочет позвать на помощь старого колдуна, и бегом кинулся от неё к лодке, чтобы тот не помешал своим колдовством.
Лодка так удобно пристала к прибрежному камню, что Йу прямо перешагнул с него на скамью. Кормило само скользнуло ему в руку, а впереди за мачтой незнакомый моряк был уже наготове и сразу поднял парус. Йу видел его, но лица так и не разглядел.
И вот лодка отчалила и поплыла.
Никогда в жизни Йу еще не видывал такой быстроходной лодки. Вокруг носа пенились буруны, хотя море было совсем тихое.
Но едва они немного отошли от берега, как поднялся грозный свист ветра.
Птицы с криками полетели к берегу, за кормой почернело, и стеной вздыбились крутые волны.
Это старый лопарь развязал свой мешок и выпустил вдогонку беглецам злые ветры.
— Лопарское горло иначе как под полными парусами не пройти, — послышался голос из-за мачты.
Хозяину лодки буря, казалось, была нипочем, он даже не подумал брать рифы на парусе.
Колдун на берегу, видно, стал донимать беглецов двойными кручеными узлами. Лодка неслась по фьорду, отплясывая бешеный танец, а из моря вздымались дымящиеся вихри и вытягивались до самых небес.
И несдобровать бы пловцам, но лодка мчалась как на крыльях, быстрее птицы.
Вдруг с наветренного борта раздался зловещий, хохот:
Анфин-колдун — гул, шквал —
К югу нас гнал,
Ветер в мешке выл, дул,
Лодку держал.
И, накренясь по самый край, заливаемая шипящей пеной, в которой выше колена потонули высокие сапоги незнакомого моряка, всем телом откинувшегося через борт, лодка под свист и завывание вьюги, разрывая слепящую метельную мглу, выскочила на простор открытого моря.
По морю ходили волны, как горы, застилая дневной свет, и Йу, сколько ни вглядывался в белые пенные гребни, не мог различить, когда рея парусника взмывала над водой, а когда проваливалась в бездну.
Лодка, словно играючи, рассекала волны, скользила, как рыба в воде, её доски были пригнаны так ровно, что она была гладкой, как яичная скорлупа; глядя на её борта, Йу невольно вспоминал яйца крачек.
Но ни разу Йу не смог увидеть всю длину доски от края и до края, ему казалось, будто она кончается на половине; наконец ему даже почудилось, что вся передняя часть лодки пропала в тумане и он сидит вместе с таинственным моряком в отломившейся половине, которая, неведомо как, несет их по морю.
Когда настала ночь, на волнах загорелось морское свечение, оно полыхало, как жар, а с наветренной стороны неслось протяжное жуткое завывание.
Сквозь вой ветра слышались призывы о помощи, предсмертные крики утопающих, которые неслись со всех сторон от перевернутых лодок, и целые толпы бледнолицего народу набились в парусник и расселись на скамьях. Отблеск светящихся волн синеватыми пятнами ложился на мертвенные лица нежданных гостей, а они смотрели перед собой незрячими глазами и подвывали ревущему ветру.
И тут Йу очнулся от внезапного возгласа:
— Ну вот, Йу, ты и дома!
Долго он не мог опомниться и, как чужой, глядел на родные прибрежные утесы и знакомый сарай для лодок. Прибой был так силен, что кромка воды достигала картофельного поля, а ветер так и валил с ног, Йу едва мог устоять.
Укрывшись в лодочном сарае, он в кромешной тьме принялся рисовать на стене план призрачной лодки и работал над чертежом, пока его не сморил сон.
Утром, когда рассвело, к нему пришла старшая сестра и принесла котелок с едой. Она ничем не выказала радости при встрече и вела себя так, будто каждый день привыкла навещать брата в сарае.
Но, когда он завел речь о том, что побывал в Финнмарке, и стал рассказывать о своей жизни у колдуна и о ночном возвращении на призрачной лодке, сестра ничего не сказала и только молча посмеивалась.
Придя домой, он пробовал заговаривать о том же с братьями, с матерью, но скоро понял, что все считают его тронутым. Стоило ему помянуть о призрачной лодке, они с усмешкой переглядывались, но обращались с ним ласково и бережно, старались ни в чем не перечить и на все только поддакивали.
«Ладно, — решил Йу, — коли так, пускай они все думают что хотят, лишь бы не мешали и не приставали по пустякам».
Он ушел и поселился в лодочном сарае. «Буду держать парус по ветру», — думал Йу.
Коли его все считают за помешанного, то надо и дальше притворяться, будто бы он не в своем уме, так будет лучше всего — по крайней мере, никто не будет соваться и тревожить его во время работы.
Захватив из дома овчину, Йу стал спать в лодочном сарае. А днем он подымал овчину на шест и вывешивал её над крышей, как парус, громко крича, что выходит в море.
Иногда он сам садился верхом на конек крыши, воткнув в бревно тяжелый плотницкий нож, чтобы все думали, будто он воображает себя верхом на перевернутой лодке среди бурного моря и старается за неё удержаться.
Всякого, кто приближался к сараю, он встречал на пороге, вращая выкаченными глазами, и люди шарахались от этого зрелища. Он так застращал всех домашних, что они старались поскорей унести ноги, когда приносили ему пищу.
Потом они стали посылать к нему с котелком младшую сестричку.
Малышка Мальфри с удовольствием оставалась поболтать с братом. Она часто сидела с ним на сложенных досках и радовалась, когда он дарил ей игрушки, придумывал разные забавы, и слушала, когда он рассказывал ей про парусную лодку, которая будет быстрее птицы, так что с нею не сравнится ни одна другая лодка на свете.
А если кто-нибудь чужой заглядывал в его владения, чтобы узнать, чем он там занимается, спрятавшись в лодочном сарае, Йу вскакивал на кучу досок и начинал швыряться во все стороны обрезками и чурбаками; любопытные удирали от него так, что только пятки сверкали, а то, неровен час, того гляди, схлопочешь деревянной чуркой по голове.
Однако, услышав за спиной смех, они обыкновенно оборачивались, чтобы с крутого берегового обрыва посмотреть на безумца, а Йу хохотал до упаду.
Вот так Йу добился, чтобы никто не совал к нему носа.
Лучше всего ему работалось по ночам, когда буря сотрясала торфяную крышу и казалось, сейчас сорвет с неё бересту вместе с камнями, а приливные волны подкатывали к самому порогу.
Когда свистел ветер и по сараю гулял сквозняк, нанося снегу через незаконопаченные щели, Йу мысленным взором отчетливо видел перед собой призрачную лодку.
Зимний день короток. И всю ночь напролет, от ранних сумерек до позднего рассвета, в сарае коптила жировая лампа. А днем Йу отсыпался на ложе из древесных стружек, укрывшись овчиной.
Йу трудился на совесть, не жалея сил. Если какая-нибудь доска не подходила к нужным обводам даже на самую малость, то он её вынимал вместе с двумя соседними и все переделывал наново, пока не получалось, как нужно.
И вот однажды в ночь под Рождество все уже было готово, оставалось отделать края лодки и поставить уключины. Работа кипела, и Йу не замечал времени.
Рубанок сам так и ходил у него в руках, но вдруг он замер, не дойдя до края: Йу заметил, как что-то черное ползет по доске.
Это была огромная, отвратительная муха, она ползала по готовому борту, как будто искала там что-то, заглядывая в каждую щель. Добравшись до нижнего ряда, она уселась на киль и зажужжала, замахав крылышками. Затем снялась, постояла в воздухе над тем местом, на котором только что сидела, полетела и скрылась во тьме.
У парня сердце так и оборвалось.
И такой страх вдруг на него напал, такие сомнения. Ох, не к добру, знать, жужжала муха над килем лодки!
Взял он лампу, в другую руку — деревянный молоток и начал осматривать лодку, простукивая молотком, пока не закончил с первым рядом досок. Так он прошелся по всей лодке от носа до кормы, внутри и снаружи. Ему уже все казалось в ней ненадежным, до последнего гвоздика или стыка.
Но и остальное — и план, и размеры — тоже показалось ему вдруг никуда не годным.
Нос был слишком велик, доски в днище лежали неправильно, все было криво, концы не сходились на стыках. Ему даже почудилось, что нос и корма взяты от двух разных лодок.
Во время этого осмотра, при котором у него весь лоб покрылся испариной, фитиль в лампе догорел, и Йу очутился среди кромешного мрака.
А дальше он уже себя не помнил.
Подняв над головой деревянный молоток, он распахнул дверь и забренчал боталом, которое неведомо как попалось ему под руку; вдруг сквозь звон-перезвон из темноты раздался голос:
— Уж не меня ли ты вызваниваешь, Йу, что так растрезвонился?
Йу почувствовал, как за спиной у него пробежал сквознячок, а спереди в лицо пахнуло холодным ветром.
В глубине сарая на перевернутой лодке сидел кто-то в моряцкой куртке и плотно облегающей вязаной шапке с ушами, голова торчала на плечах какой-то лохматой шишкой.
Йу вздрогнул. Сидевший перед ним был точь-в-точь похож на призрак, о котором он подумал в бредовом исступлении.
Тогда Йу схватил тяжелый лодочный черпак и запустил в ненавистный образ.
Но привидение как ни в чем не бывало сидело на прежнем месте, хотя черпак пролетел сквозь него и, отскочив от стены, просвистел над головой бросавшего: еще немного, и Йу лежал бы мертвый.
Старик даже не шелохнулся и только зыркнул на него ехидным прищуром.
— Сгинь! Чур меня! — закричал Йу и плюнул в глаза нежити.
И в тот же миг в лицо ему шмякнулась, обжигая стрекалами, большая, толстая медуза.
— Получай обратно свой подарочек! — услышал из темноты ослепленный парень.
Но когда Йу разлепил глаза, то увидел на берегу готовую лодочную верфь.
А на зеркальной воде, красуясь новенькими снастями, покачивался нарядный восьмивесельный бот, такой стройный и сверкающий, что, казалось, готов был раствориться в окружающем его сиянии.
Старик благодушно подмигнул, но прищуренные глаза сверкнули точно раскаленные угли.
— Я перевез тебя в Хельгеланн, а теперь, как видно, надо оказать тебе помощь в твоем ремесле, — сказал он парню. — Но знаешь ли, кое-какую мзду я хочу за это получить. На каждой седьмой твоей лодке я сам буду ставить киль, и получится у нас лодочка с изъянцем, с небольшим, понимаешь ли, подвохом.
Тут у парня стиснуло горло — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он понял, что лодка была приманкой, а за нею зияла бездна, готовая поглотить его и захлопнуться.
— Неужели ты думал, что сумел меня провести и я за здорово живешь уступлю тебе план моей лодки? — глумилась бездонная прорва.
Потом рядом скрипнуло, будто кто-то грузный поднялся с сиденья, и снова послышался смешок:
— Хочешь построить лодочку, бери в придачу и смертушку! Слушай, что я тебе скажу: если ты постучишь три раза молотком по килю, то будет тебе большая подмога в работе, ты построишь такую лодку, какой во всем Нурланне еще никто не видывал.
В ту ночь Йу дважды брался за молоток и дважды его опускал и клал на место.
Но восьмивесельная красавица как наваждение стояла у него перед глазами, дразня зыблющимся в волнах отражением, — такая она была стройная, так блестела свежепросмоленными боками, так сверкала новехонькой оснасткой! Йу даже занес ногу и легонько толкнул её, чтобы полюбоваться, как стройное и нарядное судно, легко качнувшись, горделиво выпрямится на волнах, пленяя своими обводами.
И вот молоток стукнул по дереву — раз, и другой, и третий.
Так на Морских островах была построена первая лодка.
Однажды осенью весь народ высыпал на крайнюю оконечность мыса, и стало там тесно, как на птичьем базаре, — всем хотелось видеть, как Йу и его братья спустят на воду новую восьмивесельную лодку и сядут в неё на виду у всего берега.
На море гуляла зыбь, и лодка резала волны, разбрызгивая пену.
Вот она скрылась, вот вынырнула на гребень волны, точно морская птица, и стремглав понеслась, мелькая между мысов и шхер.
Глядя ей вслед, рыбаки, вышедшие на зимний лов, замирали с поднятыми веслами. Такой лодки им еще не доводилось видеть.
Но если в первый раз Йу удивил всех длинным восьмивесельником, то на следующий год в ту же пору завистливые взгляды рыбаков провожали широкую и крепкую лодку на пять пар гребцов.
И с каждым годом новые лодки, которые строил Йу, становились все лучше и краше.
Но самая последняя и большая, которая еще стояла на стапеле, превзошла все предыдущие и мореходными качествами, и красотой.
Эта лодка была у него седьмая по счету.
Йу приходил утром и уходил вечером. Но вот что удивительно — каждое утро он замечал, что за ночь лодка сама собой выросла! А красота её сделалась такой неописуемой, что оставалось только молчать и любоваться.
И вот, наконец, лодка была готова.
Охотников купить её было предостаточно.
А надо сказать, что в те времена над Хельгеланном владычествовал фогт[73], который совсем замучил жителей поборами, деньги за рыбный промысел и сбор гагачьего пуха он взимал двойным счетом и весом и не меньше того драл за церковную десятину.
Бывало, как пройдутся по домам его сборщики, после них ничего не останется — будто метла прошла.
Едва до фогта дошли первые слухи о новых лодках, как он сразу отправил на Морские острова посыльных разузнать, правда ли то, что ему говорили. Потому что фогт сам держал обширный рыбный промысел с несколькими становищами и на него работало много народу.
Посыльные воротились и рассказали ему обо всем, что сами видели. Фогт так загорелся от услышанного, что, еле дождавшись лета, самолично пустился в дальний путь и вскоре прибыл на Морские острова.
Нагрянул он нежданно-негаданно, как ястреб, и принялся терзать мастера Йу: и пошлину-то Йу утаил за ремесленный промысел, и десятину задолжал, а теперь, дескать, причитается с него одного штрафу по полмарки серебра за каждую лодку, которую построил.
Фогт так кричал на него и ярился, грозясь заковать в кандалы и отправить в Скровен [74], такие кары сулил мастеру, что у того в глазах померкло и белый свет показался немил.
Однако фогт уже побывал в гавани, объехал на лодке вокруг нового десятивесельного бота и, рассмотрев его со всех сторон, убедился, что судно и впрямь оказалось на заглядение; польстившись на него, он изобразил дело так, будто бы из милости согласен взять с мастера вместо штрафа его изделие.
Услышав предложение фогта, Йу сорвал с головы картуз и ответил, что другому бы отказал, а фогту отдаст свое судно с превеликой радостью.
Начальство село в бот и отправилось восвояси.
Что тут сталось! В доме у мастера стон и слезы; мать, братья, сестры — все ревут, жалеючи о потере.
А Йу залез на лодочный сарай, стоит на крыше, за бока держится и хохочет.
А как лето кончилось и наступила осень, пришло известие, что лодка, в которой ехал фогт с восьмерыми спутниками, без следа сгинула на пути через Вест-фьорд [75]. Но в те дни по всему Нурланну началась замена старых лодок на новые, и такая пошла горячка, что Йу не поспевал сделать хотя бы десятую часть того, что у него просили.
Из ближних и дальних мест приезжали люди и толклись у сарая, где он работал; не всякому удавалось заказать лодку или купить готовую; если Йу соглашался, этому радовались, как великой удаче.
Два с лишним десятка готовых лодок выстроились на берегу.
Йу перестал следить, которая из них седьмая, он уж и думать забыл о каких-то подсчетах. Ну выпало кому-то захлебнуться в соленой водице! Стоит ли горевать об одной потонувшей лодке, когда столько других надежно носят по морю своих хозяев, которые живут в достатке и благоденствуют. Одним словом, Йу давно перестал вести счет лодкам. Пускай, мол, покупатели сами хорошенько смотрят и выбирают, которая им больше понравится.
Между тем Йу сделался важной шишкой, он так круто заправлял в своем деле и так властно себя поставил, что всех держал в страхе, никто не смел ему и слова поперек сказать.
На чердаке у него выстроилось в ряд несколько мер серебра, к тому времени он уже снабжал лодками всю округу.
И вот как-то раз поехали его братья в церковь к воскресной службе, они сели в новую десятивесельную лодку и взяли с собой младшую сестренку Мальфри.
Вечер настал, а их все нет как нет. Пришел подмастерье и стал советовать, что надо бы снарядить лодку на розыски, — начиналась непогода.
Йу с отвесом в руках занимался в это время разметкой следующего бота, на этот раз он задумал построить такое большое и замечательное судно, чтобы все остальные не шли рядом с ним ни в какое сравнение.
— Что же, по-твоему, они отправились в море на таком корыте, на каких у нас раньше плавали? — прикрикнул Йу на своего помощника и выставил его, так что тот не успел даже опомниться.
А ночью Йу не мог сомкнуть глаз, слушая, как воет ветер и бьется в стену, а с моря несутся протяжные крики.
Вдруг в дверь постучали, и, кто-то его окликнул.
— А ну вас! Ступайте, откуда пришли! — сказал Йу и перевернулся на другой бок.
Немного погодя будто бы маленькие пальчики заскреблись за дверью, и снова-тук-тук!
— Уймитесь! — рявкнул Йу. — Ночь на дворе, а вы спать не даете! В своем доме человеку покоя нет!
Но возня под дверью все продолжалась, кто-то там шебаршился, как будто никак не мог дотянуться до дверной ручки.
Все выше и выше елозили по двери невидимые ручонки.
А Йу, будто бы так и надо, знай себе хохочет.
— Где это видано, чтобы большая десятивесельная лодка с Морских островов опрокинулась оттого, что ветер подул! — продолжал он насмешничать.
Но тут ручка двери дрогнула, опустилась, и дверь распахнулась.
Глядит Йу, а на пороге Мальфри с матушкой и все братья. Вокруг них тлело морское свечение, с одежды стекала вода.
У всех были бледные, землистые лица, на губах застыла предсмертная судорога.
Окоченелая ручонка Мальфри обвивала шею матеря; видать, вцепилась в последний свой смертный миг; девочка плакала и жалостно укоряла брата, что сгубил её молодую жизнь, не уберег от погибели.
Тут уж Йу понял, отчего они не возвращаются.
Точно ветром его подхватило, кинулся он в темную ночь, кликнул людей на помощь; люди сбежались, разделились по лодкам, отчалили.
Вышли в море, долго везде искали, да все понапрасну.
А на другой день, когда уж совсем светло стало, волны вынесли к берегу пропавшую лодку, она плыла вверх днищем, а в днище на месте киля зияла пустая дыра.
Тут уж Йу понял, кто был виновником.
Но с той ночи, как у него погибла вся семья, все переменилось для Йу в родном селении.
Днем, пока звенели топоры, со стуком опускались и шуршали по доскам рубанки, пока со всех сторон раздавался перестук молотков, там шла привычная жизнь, и на берегу все теснее становилось от строящихся лодок, которые стояли бок о бок, сгрудившись, как птицы на гнездовье.
Но едва наступал вечер и смолкал дневной шум, к Йу приходили гости.
Хлопотунья-матушка шаркала по комнатам и копошилась в шкафах, выдвигала и задвигала ящики; потом лестница начинала скрипеть под грузной поступью братьев, которые подымались наверх, в спальные комнаты.
Йу разучился спать по ночам.
Иногда приходила малютка Мальфри, и стонала, и вздыхала под дверью.
И вот, лежа в кровати, Йу бессонными ночами принимался считать и прикидывать, сколько же лодок с негодными килями вышло из его мастерской и пустилось в плаванье.
Счет получался длинный, и чем длиннее, тем больше становилось лодок-призраков.
Тогда Йу вскакивал и в кромешной тьме спешил туда, где стояли лодочные сараи и навесы.
Возле каждой лодки он опускался на корточки, водил вдоль борта коптилкой и выстукивал молотком её киль, стараясь угадать, которая из них седьмая, но сколько ни вглядывался и ни прислушивался, ни разу не заметил ничего особенного. Все лодки были прочные и справные; где ни колупни, всюду из-под черной смоляной краски выглядывало светлое, чистое дерево.
Однажды ночью на него опять напал страх при мысли о новой трехпарной лодке, которая стояла у причала и завтра должна была выйти в море. Тревога не отпускала и наконец погнала его на пристань, чтобы еще раз проверить, все ли в порядке с килем.
Он залез в лодку, сел на корме и нагнулся, чтобы посветить лампой, как вдруг на него пахнуло от воды густой и тяжелой гнилью.
В тот же миг ему послышались в море хлюпающие звуки множества шагающих ног, как будто по мелководью брела большая толпа народу, приближаясь к берегу.
И вот он увидел, что из моря выходит кучка людей и направляется к сараям, их было столько, сколько обычно помещается в лодке.
Худые и костлявые, шли они, понуро согнув спины и выставив перед собой руки. Все, что попадалось на их пути, будь то камень или столб, свободно проходило сквозь их тела, их поступь была неслышной.
За первыми тянулись другие, их было много — большие и малые, старые и молодые всё шли и шли, и скрипели, качаясь, ходячие мощи.
Этим толпам не было ни конца ни края, одна за другой выходили они из воды и ступали на берег, где строились лодки.
Временами в разрывах туч проглядывал месяц, и лучи его освещали сквозные ребра скелетов и белые зубы в черном зиянии ртов, раскрывшихся навстречу соленому потоку, чтобы в нем захлебнуться.
А шествие все продолжалось, тесно и кучно напирала толпа за толпой, густо заполоняя берег.
Наконец Йу подумал, что все уже тут собрались перед ним, кого он пересчитывал каждую ночь и никак не мог счесть; и тогда его обуяла ярость.
Он встал во весь рост со скамьи, хлопнул себя по кожаным штанам и крикнул:
— Еще больше было бы вашего племени, кабы я, Йу с Морских островов, не настроил вам новых лодок.
Но тут вся толпа всколыхнулась, в воздухе прошумел порыв холодного ветра, и, словно влекомые его дуновением, пустотой зияя из черных глазниц, они понеслись на него.
Стон прошел по толпе, и сквозь зубовный скрежет слышались вздохи, каждый стенал об утраченной жизни.
И тогда Йу в ужасе отчалил от берега и пустился в бегство.
Но парус повис, и Йу очутился на мертвой воде. На стоячей поверхности повсюду плавали гнилые, набухшие доски — обломки погибших лодок. Все, как одна, они были одинаковой выделки, и все, как одна, потрескались и поломались, все были одинаково склизкие, облепленные клочьями какой-то зеленой мерзости.
Костлявые мертвые пальцы высовывались из воды и ловили плавучие щепки, но никак не могли уцепиться. Мертвые руки, мелькнув над водой, опять погружались в пучину.
Тут Йу распустил парус и поплыл. Поплыл, отдавшись на волю ветра.
По временам он озирался и пристально вглядывался в глубину, нет ли погони. Под водой шевелились костлявые руки мертвецов, однажды сквозь туман мелькнула острога, которая метила ему в грудь.
Потом налетел шквал, засвистел в снастях ветер, и лодка понеслась стрелой, рассекая брызжущие пеной крутые волны.
Море окуталось мглой, клочковатый туман носился по ветру, волны позеленели.
Днем Йу разглядел в тумане баклана, всю ночь его оглушали бакланьи крики. Но птица была осторожна и не оставалась подолгу на одном месте. Йу ничего не стал делать, он только следил глазами за нахальной тварью.
Наконец туман рассеялся, и над лодкой закружились и зажужжали стаи черных, блестящих мух.
Сияло солнце, и под его ослепительными лучами впереди засверкали снега, далеко покрывавшие берег.
Йу вспомнил знакомый мыс, и плоский берег, и место, где можно было пристать.
А вот и дымок над землянкой, прилепившейся у подножия холма. На пороге Йу разглядел колдуна. Старикашка кивал колпаком: вверх и вниз, вверх и вниз; колпак был подвешен на нитке из крученых жил, пропущенных насквозь, поэтому шуба болталась, как на шесте.
А вон и Саймка на склоне.
Он увидел её склонившейся над оленьей шкурой, которую она вынесла на воздух и раскладывала сейчас, чтобы просушить на солнце. С первого взгляда она показалась ему постаревшей и сгорбленной. Но тут она вдруг так быстро и ловко извернулась гибким горностайчиком и глянула через плечо, и лицо её, освещенное солнцем, так просияло, и так заблестели её смоляные косы!
Как проворно она вскочила и, застясь от солнца, старается разглядеть его из-под ладони!
Залаяла собака, и Саймка цыкнула на неё, чтобы старик не насторожился.
Тут Йу понял, что стосковался по ней, и пристал к берегу.
Вот он уже рядом с нею, и она, всплеснув руками, обхватила голову, и засмеялась, и задрожала, и прильнула к нему, обливаясь слезами, и о чем-то просила, и тараторила, и была точно без памяти — то пряталась у него на груди, то обнимала за шею, и уж ласкала и целовала его, и никак не хотела отпускать!
Но колдун сразу почуял неладное; засев в своей шубе, как в берлоге, он бормотал заклинания, созывая волшебных мух, поэтому Йу побоялся ступить на порог, чтобы не оказаться между колдуном и мухами.
Старый лопарь был зол.
С тех пор как в Нурланне поменяли старые лодки на новые, никто больше не шел к нему на поклон, чтобы купить поветерь, и все его богатство пошло прахом. Он так обеднел, что впору было идти по миру. И оленей у него совсем не осталось, кроме одной-единственной важенки, которая паслась в ограде.
Тут Саймка подкралась сзади на цыпочках и шепнула, чтобы Йу торговал у старика важенку.
А Саймка завернулась в оленью шкуру и стала у порога, чтобы старик за дымом не мог ничего толком разглядеть, кроме серого пятна, и подумал бы, что это привели важенку.
Тогда Йу положил руку на голову девушки и начал торговаться.
Колпак кивал и кивал, но старик плюнул в очаг, так что в огне зашипело. Старик нипочем не соглашался продать важенку.
Йу стал набавлять цену.
Но старик только ворочался, вздымал тучи золы и крикливо грозился. Шуба кишела мухами, и мех на ней шевелился.
Когда торг дошел до меры серебра, старик высунул нос из шубы и осторожно выглянул наружу.
Но он тут же втянул голову обратно и продолжал бормотать по-шамански, пока торг не дошел до семи полных мер.
Тут колдун затрясся от смеха. Он решил, что взял за важенку дорогую плату.
А Йу подхватил Саймку на руки и бегом пустился с ней к лодке, но Саймка всю дорогу кутала спину в оленью шкуру, чтобы загородиться от колдуна.
И вот они отчалили от берега и вышли в море.
Саймка на радостях захлопала в ладоши, потом схватилась за весло и тоже стала грести.
В небе загорелись сполохи и раскинулись над землей гребешком, зеленые и красные отблески ярого света плясали по лицу Саймки, длинные языки протягивались вниз, чтоб лизнуть её щеки.
Саймка вступила с ними в споры; она убеждала, размахивая руками, глаза её метали искры, быстрый язычок работал без умолку. Губы, брови, лоб — все в ней было полно красноречия.
Наконец огни померкли; она примостилась у него на груди, и Йу ощутил на щеке её теплое дыхание.
Под рукой у него лежала копна её черных волос, он их погладил и удивился, какая она вся нежная и хрупкая, и как сильно бьется её, сердце, словно он поймал пугливую куропатку.
Йу укрыл Саймку оленьей шкурой, а волны бурного моря качали лодку, словно колыбель.
Они все плыли и плыли, пока над ними не спустилась ночь, и все мысы и острова, все птичьи утесы скрылись из виду.
АНВЭРСКАЯ ЧАЙКА
Неподалеку от Анвэра лежит каменистый птичий островок; и никому туда не высадиться, когда на море неспокойно.
Волны то набегут на островок, то отхлынут вновь.
В погожий летний день кажется, что на дне морском, словно сквозь туманную дымку, поблескивает золотой перстень. И ходило со стародавних времен в народе предание, будто это — сокровище, что от какого-то затонувшего разбойного судна осталось.
А на закате маячит порой вдали корабль с башней на корме, и отблески солнца вспыхивают на высокой старинной башенной галерее.
И чудится, будто плывет корабль в ненастье, зарываясь носом в тяжелые, белопенные буруны.
Вдоль шхер сидят черные чайки и высматривают сайду.
Было, однако же, время, когда чайкам этим велся строгий счет. Никогда их ни больше, ни меньше двенадцати не водилось, а на голом камне, туманной дымкой скрытая, сидела на взморье тринадцатая; так что видеть её можно было только, когда она снималась с места и улетала.
Зимой, когда рыболовный промысел подходил к концу, оставались в поселке у моря лишь женщина да девочка-подросток.
Кормились они тем, что караулили вешала с неводами от крупных пернатых хищников да воронов, которые так и норовили ободья клювом продолбить.
Волосы у девчонки были густые и черные как смоль, а диковинные глаза её все поглядывали на чаек, что вдоль шхер сидели. Да по правде-то говоря, ничего примечательнее видеть ей в жизни не доводилось. А кто её отец, того никто не ведал.
Так и жили они, пока девочка не подросла.
И тогда молодые парни стали на рыбный промысел наперебой, чуть не задаром, наниматься, только бы в поселок поехать. А ездили промысловики туда в летнюю пору за вяленой треской.
Кое-кто и паем своим и местом на корабле поступался, а на хуторах и в поселках сетовали, что нынче-де немало помолвок в округе расстроилось.
А виною тому была девушка с загадочными глазами.
Неухоженная и неприбранная, а умела на диво парней завлекать. Как словом с парнем перемолвится, так он уже ею бредит, и чудится ему, будто он и дня без той девушки прожить не может.
Однажды зимой посватался к ней парень с достатком; был у него и двор свой и хижина рыбачья.
— Вот как в летнюю пору воротишься да заветный перстень золотой мне на обрученье подаришь, — сказала она, — тогда пожалуй!
И воротился летом тот парень снова.
А рыбы у него на вывоз была уйма. И посулил он ей тогда перстень золотой, такой драгоценный да тяжелый, какой только пожелает.
— Тот, что мне надобен, — сказала она, — в железном сундучке на каменистом островке спрятан. Коли любишь, так не побоишься его добыть.
Тут парень побледнел.
Он увидел, как в ясный, теплый летний день, точно стена белой пены, поднимались да опускались в море у островка буруны. А на камнях сидели чайки и спали на солнце.
— Люблю я тебя очень, — сказал он, — но, коли поеду туда, быть похоронам, а не свадьбе.
В тот же миг снялась с прибрежного валуна скрытая пенной дымкой тринадцатая чайка и полетела прочь.
На другую зиму к девушке кормщик из рыбацкой ватаги посватался. Два года он из-за неё сам не свой ходил.
И ему она такой же ответ дала:
— Вот как в летнюю пору воротишься да заветный перстень золотой мне на обрученье подаришь, тогда пожалуй!
Воротился он под самый Иванов день.
А как услыхал, где запрятан перстень, так сел и заплакал; проплакал он весь день и весь вечер, до тех пор, покуда в морских волнах на северо-западе не начали солнечные лучи играть.
Снялась тут с прибрежного валуна чайка и полетела прочь.
На третью зиму разыгралась страшная буря. Немало тогда парусников опрокинулось. А на днище лодки, что плывет меж валунов, распластался привязанный кушаком обеспамятевший юноша.
Уж и трясли его, и тормошили, и катали. Но не в силах были его оживить.
Тут явилась девушка.
— Это мой жених! — сказала она.
Взяла она его в объятия и всю ночь ему сердце отогревала. А как утро настало, сердце и забилось.
— Чудилось мне, будто голова моя меж крыльями чайки покоилась и к её пуховой груди прижималась, — сказал он.
Был юноша прекрасен собой, светловолос, кудряв и не мог от девушки глаз отвести.
Нанялся и он рыбу промышлять.
Но только и думы у него было, как бы ему с той девушкой словом перемолвиться, будь то на утренней зорьке или на вечерней.
И случилось с ним все так, как с другими.
Не думал он, что сможет без неё прожить. В тот самый день, как ему уезжать, взял он да к ней и посватался.
— Тебя я обманывать не стану, — сказала она. — Голова твоя у меня на груди покоилась, и будь моя воля тебя от напасти уберечь — жизни бы не пожалела. Твоя буду, коли наденешь мне на палец перстень обручальный. Но не удержать мне тебя дольше, чем на день. И ждать тебя и томиться по тебе до самого лета буду.
Под Иванов день приплыл юноша в своей лодке на остров.
И рассказала она ему тогда про перстень, что надо было на шхерах добыть.
— Спасла ты меня со дна морского, так в твоей воле меня туда вернуть, — сказал юноша. — Без тебя мне не жить.
И только он на весла сел на островок плыть, как вскочила она к нему в лодку и на корме уселась. Была она вся белая и какая-то диковинная.
Стоял погожий летний день, и волны сверкали и катились по морю.
Юноша сидел, не сводя с неё глаз. Греб он, греб, покуда к самой шхере не подъехал, а вокруг него гремели и грохотали волны прибоя, а брызги бурунов и морской пены вздымались точно башни.
— Ворочайся, коли жизнь тебе дорога! — сказала она.
— Ты мне дороже жизни! — ответил он.
Но в тот самый миг, когда юноше показалось, будто нос лодки зарылся в воду, а разверзшаяся пред ним морская пучина грозила смертью, вдруг все стихло. И лодка смогла причалить к берегу, а морские валы перестали биться о скалы.
На каменистом островке лежал старый, заржавелый якорь, наполовину утопленный в воде.
— В железном сундучке под этим якорем мое приданое, — сказала она. — Перенеси сундучок в лодку. И перстень мне на палец надень. Этот перстень нас с тобой обручит. И я твоя, покуда солнечные лучи не начнут в волнах на северо-западе играть.
То был золотой перстень с алым самоцветом; надел парень перстень ей на палец и поцеловал её.
На шхерах в расселине скал виднелась зеленая лужайка.
Там они и уселись. И, откуда ни возьмись, появились еда и питье, и кто-то им прислуживал. Но он этого не замечал, да от радости великой и думать о том не стал бы.
— Иванов день хорош, — сказала она, — я молода, а ты — жених мой. Так взойдем на ложе брачное.
И была она так прекрасна собой, что он себя от любви, не помнил.
Но, перед тем как настала ночь, в тот миг, когда предзакатные лучи начали в открытом море играть, поцеловала она его, роняя слезы.
— Этот летний день хорош, — сказала она, — а вечер еще краше. Но уже смеркается.
И вдруг ему почудилось, будто она стала стариться у него на глазах, а потом растаяла, как облако.
А когда солнце за край моря село, остались перед ним на шхерах лишь её разбросанные льняные одежды.
Стояла тишина, и лишь двенадцать чаек летали над морем в светлую Иванову ночь.
ВОЛШЕБНАЯ РЫБА(Ad inferos[76])
Удивительную рыбу поймал Нуна.
Леска сильно задергалась, он потянул — тяжело, вода закипела, забурлила, и забилась на крючке большая толстая форель, сверкая то красно-пятнистыми боками, то изжелта-бурым брюхом; вытащил Нуна леску, не дал сорваться рыбине.
Он кинул её в лодку, снял с крючка и увидел, что у рыбины вместо глаз только две узенькие щелочки.
— Ишь какая рыба попалась, ненашенская, — сказал подручный, который помогал ему удить.
Все слыхали, что это озеро двойное, под первым дном у него будто бы было еще одно.
Нуна не стал разбираться, что там поймалось — хоть нашенская, хоть ненашенская рыба, — главное, что большая. Ему так хотелось есть, что даже живот подвело, он и крикнул работнику, давай, мол, греби к берегу, чтобы её поскорее в котел — и сварить. Он уже целый день просидел в лодке, с утра все никак не клевало.
Не прошло и часа, как рыбина, которая недавно барахталась и колотила хвостом по воде, была сварена и её розовое мясо лежало на блюде — позарилась на наживу, вот на крючок и попалась. Тут Нуна вспомнил, какие у неё были чудные глаза и непривычная раскраска, и расковырял вилкой рыбью голову.
Снаружи вместо глаз были одни щелочки, но, когда он поковырялся, внутри оказались кругляшки, значит, глаза все-таки были.
Нуна пожалел, что не рассмотрел рыбу хорошенько, прежде чем бросить в котел. Голова у неё была не такая, как у обычных форелей; но теперь было поздно разбираться.
На вкус она оказалась очень хороша.
Зато ночью Нуна никак не мог уснуть, и ему все мерещился блеск воды; иногда его одолевала дремота, а в голове все время вертелись мысли об удивительной рыбе.
И вот он опять сидит в лодке и чувствует в руке, как тогда, — дёрг-дёрг, — это значит, рыбина на крючке изо всех сил бьется и крутится, жизнь свою спасает.
И вдруг рыбина стала такой огромной, что перетянула его и потащила за собой вместе с лодкой. Они мчались, как будто подхваченные ветром, а озеро на глазах понижалось и усыхало.
Вода неудержимым потоком устремлялась в ту сторону, куда лодку волокла рыба; Нуна понял, что его засасывает бездонная дыра, которая оказалась на дне озера.
Водоворот подхватил лодку, и она нырнула.
Внизу было темно, точно в сумерки, и лодка долго неслась по бурной подземной реке, среди гулкого шума, от которого гудело в ушах. Сперва снизу, как из погреба, пахнуло холодом. Но потом начало теплеть и даже стало душно.
Близко к устью река разливалась все шире, течение сделалось тише, и наконец впереди показалось озеро.
По берегам, укрытые мраком, далеко простирались болотистые топи, и слышно было, как там ворочаются и хлюпают по грязи какие-то огромные звери. С шумом разрывая взбаламученную трясину, шипя и фыркая, из гнилой воды вылезали извивающиеся гады.
Рядом с лодкой в воде плавали светящиеся фосфорическим светом рыбы. Нуна заметил там разных, но все они были безглазые.
Несколько раз Нуна различал в глубине очертания огромного морского змея, но конец длинного туловища терялся во мраке. Теперь он понял, откуда заплывают к ним в озеро эти твари, которых иногда можно видеть в жаркие летние дни, после того как вода хорошенько прогреется.
Утконосые драконы с приплюснутой головой плавали и ныряли за рыбами, а потом выкарабкивались, волоча брюхо, на илистый берег и удалялись к болотам.
В теплом и затхлом подземелье было нечем дышать, и вдруг Нуну обдало холодным ветерком; на берегу лежал, свившись в тяжелые кольца, покрытый зеленой слизью могильный змей, который роет землю под кладбищами, чтобы залезть в могилу, и там гложет гробы, пока от них не остается одна труха, — его-то холодная кожа и распространяла вокруг прохладу.
Какие-то странные чудовища, похожие на бесформенные туши, с мохнатыми гривами, которые, как говорят, встречаются иногда в горных озерах, ворочались в чавкающей тине и шлепали по болоту, преследуя добычу.
Нуна смутно видел многоруких человекоподобных созданий, которых моряки встречают порой в открытом море, а сухопутные жители замечали возле старинных курганов.
А в воздухе все время стояло негромкое шуршание, как будто там тучами проносились невидимые существа, недоступные для человеческого зрения.
Но вот лодка очутилась в стоячей воде, густо заросшей тиной, и потолок пещеры навис над самой головой.
Внезапно из яркой голубой щели с невообразимой вышины упал в подземелье пронзительный луч света.
Вся лодка была окутана густыми испарениями, поднимавшимися от воды, а вода была желтой, как та, которую выпускают из сточных труб.
При виде этого Нуна вспомнил безвкусную тепловатую артезианскую воду, которую невозможно пить. Вот откуда её выкачивают — из этого мира подземных рек и озер.
Было жарко, как в печке, этот жар поднимался из множества бездонных расщелин и пропастей, а рядом ревели и грохотали, сотрясая землю, могучие водопады.
Но тут Нуна вдруг ощутил, как его тело словно избавилось от какой-то тяжести, будто сняли с него давящие оковы, и вот он начал подниматься. Он чувствовал небывалую легкость, способность парить в воздушном пространстве, он испытывал чувство полнейшего равновесия.
И, сам не зная как, он вдруг очутился опять на земле.
ЛЕС
Рос в одном краю огромный лес, он тянулся на много миль, и никто не знал, где он кончается.
Был этот лес дремучий, неведомый, в его чащобах водились волк и медведь, лиса и белка, заяц и горностай, олень и лань.
Здесь не ступала нога человека, меж стволов не рыскали собаки, на лесистых горушках не трубил охотничий рожок.
На берегах богатых рыбой рек и озер не поднимался дымок над избушкой рыбака. Бобр спокойно строил свои плотины. И рыбой лакомились лишь он да нутрия.
А на поросших березой мшистых и мягких склонах готовил медведь осенью, загодя берлогу на зиму, чтобы спать в ней и сосать лапу до прихода теплой весны; медведь с медведицей умеют устроить надежное жилище и убежище для самих себя и медвежат.
В верхушках деревьев трепыхались и кричали дикий голубь, тетерев и глухарь, когда орел, сокол и ястреб вонзали в них клюв и когти. Заяц бился и плакал, когда лиса впивалась в него зубами.
Если косолапому мишке вздумывалось отведать мясца кабана, тот хрюкал и визжал на всю округу.
А волк глухо выл, проносясь серой тенью вдогонку лисе, а случись ему настигнуть её, начиналась долгая грызня — лиса жизнь свою даром не отдаст.
А когда волку удавалось застигнуть врасплох лань, она шаталась и падала на колени с немым укором в глазах.
Стало быть, все шло своим чередом, как и положено.
И никто из зверей не стал бы жаловаться, если бы не тролль, от которого не было житья, с ним они вели борьбу не на жизнь, а на смерть.
И в один прекрасный день он победил их.
Глядишь, там показался кулак, на вид безобидный, похожий на древесный корень, тут высунулась его морда из мха, а вот он разинул пасть в виде пещеры или расселины. Тролль принимал обличье то дерева, то болотца и был опасен для всех птиц и зверей.
Прожорливый тролль ел все подряд и до того вырос и заматерел, что занял весь лес и укрыться от него теперь было негде.
Тут услыхал король про то, что вытворял тролль. Он счел своим долгом защитить зверей, раз они жили в его королевстве.
Король пригнал туда тысячу солдат и велел им прореживать и расчищать лес топорами милю за милей.
Они срубили каждое третье дерево, срезали ветки, чтобы в лесу стало просторно и можно было бы глядеть на небесную синеву.
И так они старались год за годом, очищали лес милю за милей.
Под конец невмоготу стало троллю терпеть весь этот шум и гам, слушать стук топоров по стволам и веткам, лишивший его одиночества и темноты.
Когда же солдаты еще поработали год-другой, расчистили дорогу солнцу и дневному свету, так что во всем лесу, в долинах и оврагах стало совсем светло, они вдруг услыхали какие-то скрипы и вздохи, словно тролль перевернулся на другой бок, поднялся, засопел и захрюкал.
Шум, посвист и треск раздавались в кустах и деревьях, когда тролль медленно, упорно и неуклюже тащил за собой сучья и корни длиной в несколько миль, срывая их с земли; ведь это были его пальцы, его руки и ноги.
Бесчисленные лесные озера и гнилые болотца, подернутые тиной, — глаза тролля — стали чистыми, наполнились проточной водой. А расселины и трещины в голых скалах — его пасти, и пещеры, и коварные трясины по берегам рек и на болотах, и запутанные лесные тропки и дорожки исчезли.
Вот такая была картина, когда чудище ослабило свою хватку!
Под конец тролль вовсе ушел из леса.
Тут звери до того развеселились, что плясали все вместе восемь дней подряд, медведь и лось, лисица и заяц, рысь и лань, волк и олень, полевка и горностай — все в круг!
А над ними кружили, кричали, пели и каркали орел, тетерев, ястреб, голубь и певчие птицы.
Потому что теперь по приказу короля в лесу должны были воцариться мир и закон.
И вот перед каждым деревом, перед, каждой берлогой, перед каждым гнездом появились сторожа, охотники и лесники с саблями и ружьями, с галунами на сюртуках.
Они считали и переписывали количество яиц, осматривали каждое дерево: какова его высота, каков обхват. Они записали всех белок, сколько самцов, сколько самок, сколько детенышей, сколько хвостов, чтобы надлежащим образом обложить налогом шкурки.
У каждого медведя оценили шкуру и мясо и определили строго, на какой охотничьей территории ему следует находиться.
На бобра, помимо того, наложили налог на постройки и обязали застраховаться от несчастного случая на воде, а выдре велено было два дня сушиться, чтобы оценить её темную шкуру.
А зеленоглазого горностая за его прекрасную шкурку отнесли к королевским регалиям и позволили ему иметь свое убежище, чтобы не заблудился в лесу и не испортил породу.
Звери и птицы суетились, ворчали, ревели, щебетали, чирикали, болтали на своем языке и после, обсудив все, решили, что настали лучшие времена.
Первым покачал головой и призадумался медведь.
Мол, теперь не то, что прежде, когда в лесу было так уютно, темно, спокойно и можно было оглушить лапой лося или оленя, не думая о налоге, о том, что их накажет чиновник с галунами. Ему захотелось уйти отсюда, поселиться в чернолесье меж скалистых гор.
Немного погодя взмыл орел вверх, да так, что поломал верхушку сосны. Ворон закаркал, а дятел закричал:
— Скучно здесь, скучно здесь!
Потом убежал волк, снялась с места, скользнула и бросилась прочь рысь, улизнул горностай, стремглав умчалась выдра, потрусил своей дорожкой бобр.
Теперь они были согласны, чтобы тролль вернулся, даже если им снова пришлось бы дрожать, опасаться за свою жизнь и бороться с ним.
И вот лес опустел, зверей в нем не стало.
Не покинули его лишь снегирь и чиж, горихвостка и скворец, дрозд и другие певчие птицы.
Они до того красиво щебетали и пели хором, что король прослезился, а огромный лесной полоз шумел от радости — ведь в лесу воцарился вечный мир.
— Такого леса не найти во всем свете! — сказал король.
И кусты начали расти один за другим, все дальше и дальше, пока не дошли до самого моря.
Но прошло немного времени, и снизу, от земли, стали раздаваться вздохи и стоны — это жаловались семена, еловые шишки, молодая поросль и побеги, все они тянулись ввысь, стремились расти.
Они стонали и плакали все громче и громче.
— Нам здесь слишком тесно! — кричали они. — Нам остается лишь жаловаться и горько плакать.
Большие деревья вытянули и высосали весь сок и всю силу у малых. А те кричали, спрашивали небо, справедливо ли заставлять их миллионами гнить в земле, чтобы одно-единственное большое дерево могло еще шире раскинуть свою огромную великолепную крону.
Тут мудрый король понял, что война, пожиравшая жизнь, снова пришла в лес.
И он стал думать и гадать, как бы снова искоренить это зло.
Под конец он решил послать своих самых кротких людей по двое, чтобы они постучали по каждому дереву и попросили его во имя прекращения лютой войны сократить свою высоту и скорость роста наполовину или хотя бы на треть, чтобы многочисленные малые деревца могли бы жить и радоваться. Ведь тогда каждому хватило бы места.
Деревья странно и мрачно зашумели, стволы их заскрипели и застонали от страха за свою жизнь, задрожали и закачались, словно от ударов топора.
От негодования они одно за другим больше потянулись в высоту, раскинули кроны еще шире.
И ни единое дерево, ни за что на свете, не пожелало лишить себя хотя бы капли сока и силы роста, потерять хотя бы одну молодую веточку из своей кроны.
И вот во всем лесу наступила тишина.
А король тяжко вздыхал.
ЗОВ МЕЛЬНИЦЫ
Жил-был на белом свете охотник, и звали его Туре Сёлвесен. Отправился он как-то раз в Черные горы, да забрел так далеко, что и не знал уж, как ему назад дорогу найти.
С вечера, как только первые сумерки опустились на землю, брел он и брел вдоль берега буйной стремительной горной реки; она бурлила и пенилась, брызги долетали до самой тропинки у края обрыва.
И как ни искал охотник мостика или брода, не смог он на другой берег перебраться.
Берег реки становился все круче и круче.
Там, где скалы так сжимали русло, что, казалось, вода вскипала, остановился охотник и еще раз осмотрелся — нет ли где поблизости переправы.
И вдруг видит — посреди реки лежит обломок скалы, река обегает камень двумя рукавами. Он, то выныривал из воды, то снова погружался в неё; шапка пены вздымалась и опадала: грязная, темного болотного цвета, росла она в кипении белых речных струй, под натиском бешеного потока.
А оттуда, из пены, доносились неясные звуки, слышались какие-то голоса.
Внизу, у самых ног, грохотал водопад-гром стоял такой, будто кто-то под землей гигантские мельничные жернова вращал.
И из самой глубины кипящего потока будто смотрит на охотника чье-то странное недвижное черное око.
Но вот глядит охотник — камень тот и не камень вовсе, а мельница: посреди реки мельница с распахнутой настежь дверью.
Тут-то в пенных хлопьях и углядел он жернова, они медленно ходили по кругу, подчиняясь беспрерывному вращению колеса.
Жернова мололи и мололи, гора пены росла и росла, словно и вправду вся река вокруг кипела.
«И чего только не увидишь в здешних горах, чему уж тут дивиться», — подумал Туре-охотник.
Но только он снова тронулся в путь, как до него долетел чей-то злобный смех.
Странные звуки доносились снизу, из водопада.
А зловещий смех гремел все громче и громче, он будто пытался вырваться на волю из пенящейся пучины.
Глянь-ка, Туре бродит там,
над рекою,
над рекою,
над рекою.
Мельница повернулась, раздались шум и скрип.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Может, он для нас несет
куль с мукою,
куль с мукою,
куль с мукою.
«И чего только не почудится, эта река кому хочешь голову заморочит», — подумал он.
Но все громче и громче скрипели жернова, все сильнее и сильнее терлись они друг о друга в своей дикой прожорливой радости.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Туре кручи по плечу
и завалы,
и завалы,
и завалы.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Только б он забрел сюда,
в эти скалы,
в эти скалы,
в эти скалы.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Туре Сёлвесен, страшись
злой стремнины,
злой стремнины,
злой стремнины.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Милая твоя на дне
той пучины,
той пучины,
той пучины.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Никак было охотнику не отвести взор от недвижного черного ока среди вздымающейся под жерновами пены, а на реке тем временем возник стремительный водоворот: поток мчался большими кругами, что-то бурлило, шипело, из глубины глухо доносились тысячи странных голосов.
И все время слышался среди них все тот же глухой стон.
Все яснее и яснее различал охотник свое имя, оно будто тоже росло там, в глубине под жерновами; в конце концов почудилось ему, что земля заходила у него под ногами.
А из бездны неслось:
Туре кручи по плечу
и завалы,
и завалы,
и завалы.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Где-то там, в самом сердце пенной мглы, ходили по кругу жернова, свет быстро сменялся тьмой, мелькали тени; жернова терлись друг о друга и выбрасывали в туман все новые и новые хлопья.
И вдруг через мгновенье раздался какой-то высокий резкий звук, будто неподалеку тупую пилу вострили.
Туре кручи по плечу,
и завалы,
и завалы,
и завалы.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
То она тебя со дна
зазывала,
зазывала,
зазывала.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Ну-ка, Туре, попляши
вместе с нами,
вместе с нами,
вместе с нами.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Да по крыше застучи
каблуками,
каблуками,
каблуками.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Ха-ха-ха, хо-хо-хо,
пляшут тролли,
пляшут тролли,
пляшут тролли.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Омут брачным ложем стал
поневоле,
поневоле,
поневоле.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Понял Туре, что сознание покидает его, и попробовал вырваться из-под власти странного недвижного черного ока: стал он смотреть вверх по реке, туда, где бежал глубокий поток.
И будто скользнула там, в тумане, тень девушки со склоненной, покрытой платком головой.
Словно виделось ему все это и не виделось. Тень по воздуху перепорхнула на другой берег реки. Почудилось охотнику, что знаком ему этот призрак, и кровь от страха застыла у него в жилах — вот-вот обернется девушка и взглянет на него.
Но не обернулась она, а так и продолжала скользить по воздуху, склонив покрытую платком голову.
Попробовал Туре с места сдвинуться, и будто удалось ему чуть-чуть ногой шевельнуть.
Но тут слышит он — где-то далеко-далеко за горами заиграл, запел рожок пастуший:
Цветики прекрасные,
золотые, красные,
на лужайке вечерком
отдохнем с милым дружком.
А потом вдруг зарыдал рожок, да так жалобно:
На дуде я играла,
на дуде я играла,
кровью сердце мое истекало.
Солнышко прекрасное,
золотое, красное,
будит в могилах
среди камней
тени несчастные
мертвых людей.
Холодно! Холодно!
Внезапно умолкла песня, и зов пастушьего рожка перешел в затихающий стон. И только лесовик завывал вдали на склонах, да мельница все так же ревела и хохотала.
А в раскатах злобного хохота слышалось:
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Туре кручи по плечу
и завалы,
и завалы,
и завалы.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Ну неси скорей муку
к нам под скалы,
к нам под скалы,
к нам под скалы.
Ревела река, да лесная нечисть завывала вдали.
А недвижное око все смотрело и смотрело на охотника, маня его к себе с какой-то неистовой страшной силой.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
Ха-ха-ха, хо-хо-хо,
пусты клети,
пусты клети,
пусты клети.
Тррр-тррр-тррр-трр,
тррр-тррр-тррр-трр.
И пойдут на радость вам
малы дети,
малы дети,
малы дети.