серого, полосатого пристроить так и не смогли, родители повздыхали, сказали мне: «Твоя взяла», – и оставили его навсегда. То есть на двадцать без малого лет, как потом оказалось. Назвали, конечно, Тигром. И, боже мой, в какого гладкого, толстого великана он превратился за какой-то несчастный год! Ел за троих, причем все, что давали, включая хлеб и картошку, зато цветы не грыз, слово «нельзя» понимал с первого раза. И, кстати, вопреки папиным опасениям, ни одного самолетика за всю свою долгую жизнь так и не угробил – в отличие от некоторых косоруких венцов природы вроде нас с мамой. Эх, всем котам был кот, теперь таких не делают.
– Да помню я вашего Тигра. Он и в старости был о-го-го, дай бог каждому. Настоящий патриарх.
– Это мы с тобой, получается, так долго знакомы? Ну надо же… Так вот, в тот вечер, когда мама принесла коробку с котятами, я окончательно поняла, что выдуманный брат фон Рихтхофен помогает мне по-настоящему. Как живой! Вот котиков нам подсунул, такой молодец. И мальчишек тоже наверняка он приструнил, и злую учительницу прогнал – не знаю, как, но он это сделал, больше некому. И я, конечно, тут же представила себе, как мой старший брат летчик-ас барон фон Рихтхофен приходит домой после очередного полета, весь такой красивый, в развевающемся плаще, а я бросаюсь ему на шею и говорю: «Спасибо-спасибо-спасибо! Особенно за котиков!» А он как будто улыбается и отвечает: «Для тебя – все что угодно, сестренка. Ты только попроси». Но знаешь что? Я, вместо того, чтобы распоясаться и немедленно потребовать всего на свете, да побольше, наоборот, вдруг оробела. И больше никогда ему не жаловалась. И не просила подарков. В смысле не воображала, как будто жалуюсь и прошу. Мне почему-то казалось – так нечестно. Неправильно, если от нашей с братом счастливой дружбы мне будет еще какая-то дополнительная выгода – в настоящей жизни, за пределами прекрасного выдуманного городка. Нет уж, всему свое место, так я – не то чтобы думала, но чувствовала. А может, просто боялась, сама не знаю чего. Ну, то есть, теперь уже не знаю. Не помню. А сочинять не хочу.
– Ты, главное, сейчас не испугайся, – говорю я. И сворачиваю во двор дома номер двадцать два по улице Тоторю. Такой типичный виленский дворик – не простой, а с приподвывертом, наподобие шкатулки с секретом. Вроде, ничего особенного, и вдруг – хлоп! – сюрприз. Манекен с ангельскими крыльями на балконе необитаемой квартиры, собранный из часовых шестеренок кот на кирпичной стене, инсталляция из старых кресел, плюшевых игрушек и сломанного телевизора на веранде, семейные фотографии в золоченых рамках, развешанные на дереве, как елочные игрушки. И так далее. А в этом дворе на Тоторю – красный самолет.
Конечно, не настоящий. Просто модель самолета из крашеной фанеры. Но отлично сделанная и довольно большая. Ребенок младшего школьного возраста вполне поместился бы в кабине – если бы смог туда залезть. Что вряд ли. Красный самолет подвешен на металлических стропах между старыми двухэтажными домами, на уровне чердачных окон. То есть, довольно высоко. И ровно посередине, так что ни с одной из крыш до него даже рукой не дотянешься. Как его подвесили – загадка. По крайней мере, для человека, вроде меня, напрочь лишенного инженерного мышления. Мне в таких случаях проще сделать поправку на чудо, невзирая на бурные возражения скептического от природы ума.
Фань глядит на красный самолет, по-детски открыв рот, обеими руками придерживая сердце. И глаза у нее сейчас как блюдца.
– Это, конечно, не знаменитый «Фоккер» фон Рихтхофена, – наконец говорит она. – И даже не «Альбатрос», на котором он летал поначалу, тот был биплан. Но все равно удар ниже пояса. Слушай, откуда он тут взялся?
– Понятия не имею. Но в этом доме, – киваю налево, – художественная галерея. Наверное, они и повесили. Или, наоборот, соседи. Кто угодно может жить в доме напротив, в том числе, и люди с причудами. Других вменяемых версий у меня все равно нет… Эй, ты чего?
– Что – «чего»? А, чего реву? От избытка чувств, конечно же, – деловитой скороговоркой объясняет Фань.
И улыбается сквозь слезы.
Того гляди, радуга сейчас появится над ее головой.
– Давай тут где-нибудь покурим, – говорит Фань. – И я тебе расскажу, чем закончилась моя история. Вернее, наша с братом. Неважнецкий финал у этой сказки, честно говоря. Думала, ни за что не стану рассказывать. Но теперь-то чего.
– Пошли, – говорю. – Там, за углом, качели.
– У меня же был такой красный самолетик, как этот, – говорит Фань, застилая шарфом деревянную перекладину, еще влажную от прошедшего утром дождя. – Один в один! Только, конечно, маленький. Не «Фоккер», даже не «Альбатрос». Не пойми что. Зато красный.
– Папа подарил?
– Да ну. От него такого подарка и сейчас не дождешься. Все что угодно, хоть луну с неба, только не самолетик. Я, конечно, больше всего на свете хотела красный «Фоккер». Уж как выпрашивала! Но папа уперся – это не детские игрушки, и точка. Наверное, для него это было очень важно – ну, что самолетики не игрушки, а серьезное взрослое занятие. Чтобы не чувствовать себя дураком. Но это я сейчас понимаю. А тогда обижалась, думала: вот жадина. У него столько самолетов, а у меня – ни одного. Несправедливо! Я, конечно, догадывалась, что надо просто попросить брата. Но не стала. Ну, я тебе уже говорила, что решила больше ни о чем его не просить. То есть не представлять, как прошу, а он соглашается. И проявила в этом вопросе совершенно поразительную для ребенка стойкость. Но думаю, мой фон Рихтхофен и сам обо всем догадался. Почему бы, собственно, придуманному старшему брату не читать мои мысли? По крайней мере, весной я нашла красный самолетик. В жасминовых кустах, за школьным спортзалом. Он там просто валялся на земле, задрав кверху колесики, и я его, конечно, подобрала. И принесла домой. И спрятала. Никогда никому не показывала. Секреты я к тому времени умела хранить лучше любого взрослого. И по тайникам была крупным специалистом. Доставала свой самолетик только когда оставалась дома одна. Довольно часто, на самом деле. Родители мне вполне доверяли, да и школа была практически в нашем дворе, так что на шее всегда болтался шнурок с ключом, можно было не оставаться после уроков на продленку, а сразу идти домой. Поэтому красному самолетику жилось привольно, по несколько часов в день на подоконнике проводил. Я чувствовала, для него важно подолгу смотреть на небо, а то затоскует.
– Ого. Первый в мире специалист по психологии летательных аппаратов – вот ты у нас кто.
– Ты смеешься, а я по выходным знаешь как переживала, что не могу выпустить самолетик погулять? Помню, извинялась, объясняла ему, что когда мама с папой дома, лучше сидеть тихо и не высовываться, а то начнутся всякие расспросы, а они нам ни к чему. Кстати, если спросишь, почему бы честно не рассказать родителям, что нашла игрушку на школьном дворе, я тебе ничего не отвечу. Не знаю почему. Секрет, и все тут. Точка. А уж после того, как он в первый раз полетел…
– Погоди. Как это – «полетел»?
– А вот так. Вылетел в открытое окно, сделал несколько кругов над нашим двором, покувыркался, и вернулся назад, на подоконник. Понимаю, что звучит глупо, но факт есть факт. Своими глазами видела. И, знаешь, совершенно не удивилась. С самого начала ждала чего-то подобного, даже странно, что он так долго тянул.
– Он что, с моторчиком был?
– Ага, и с радиоуправлением. И с тремя тоннами электронной начинки на кубический сантиметр… Ну что ты, в самом деле, а? Не было там никакого моторчика. В том и штука. Но тогда я еще не испугалась. Наоборот, обрадовалась. Подумала – вот и хорошо. Ясно же, откуда этот самолетик. Из нашего Воздушного Цирка, я это сразу поняла. Прилетел, отыскал меня, такой молодец, великий волшебник. Будет теперь жить тут со мной, чтобы не скучала по дому. «По дому» – прикинь! Никогда прежде не называла наш с братом сказочный город «домом», а тут вдруг само вырвалось. Вернее, подумалось. Понялось. Я тут же села на пол и представила себе, как выбегаю в наш сад, огромный тигр по имени Кот мурлычет и ластится, павлины щебечут на ветвях цветущих деревьев, а мой старший брат, летчик-ас фон Рихтхофен стоит передо мной, страшно довольный, что сумел угодить подарком, и я бросаюсь ему на шею и говорю: «Спасибо, спасибо, спасибо!» Я – дома, и мне хорошо… Испугалась уже потом, вечером, когда пришли родители, и мы стали пить чай.
– Чего испугалась-то? Что твое «дома» – это теперь не тут?
– Именно. Что все поменялось местами. И если я дома – там, с братом, то что делаю здесь? Может, кстати, ничего и не делаю, а только представляю, как будто пью чай с мамой и папой, которые на самом деле в Африке, и будут исследовать ее еще сто лет? Вдруг поняла, что совсем запуталась. Сама уже не знаю, где и с кем живу, а что только воображаю. И где лучше. И что бы я выбрала, если бы вдруг пришлось выбирать. И даже совета спросить не у кого. Разве только… – У брата?
– Ну да. У него. Но зачем спрашивать, когда и так знаешь, что тебе скажут. Я и не стала. Допила чай, уселась на диване между мамой и папой, и пока они смотрели по телевизору фильм про Штирлица, представляла, как стою на краю летного поля в толпе восхищенных зрителей, а в небе кувыркаются красные самолеты, воздушный цирк моего брата. И сам он вылез на крыло, встал там во весь рост, такой великолепный, в развевающемся плаще, жонглирует дюжиной горящих факелов, прямо на лету, все ему нипочем. Вырасту – тоже так научусь. А что ж. Иногда я бываю очень храброй. Особенно, конечно, в мечтах – как все люди. Но даже тех скудных запасов храбрости, которыми можно было распоряжаться наяву, вполне хватало на то, чтобы каждый день доставать из тайника красный самолетик и отпускать его полетать. И быть по-настоящему счастливой, пока он кружит над нашим двором. И, сидя на подоконнике, воображать, как я пеку на кухне овсяное печенье по рецепту соседки, тети Марго, хлопает садовая калитка, сладко хрустит гравий, и вот мой самый замечательный на свете старший брат появляется на пороге, и я тут же висну на его шее, обнимаю крепко-крепко и смеюсь, и почти плачу от счастья, оттого, что я здесь, дома, с ним.