— Точно не устала. Не надо ничего отменять. Да здравствуют темные переулки, смутные силуэты и прочая прекрасная неопределенность. Уж я сейчас навоображаю!
— Давай-давай. Ни в чем себе не отказывай.
— Например, вон тот дом. — Саша машет рукой в сторону темного четырехэтажного здания с единственным светящимся чердачным окном. — Сейчас не видно, но на самом деле он изумрудно-зеленый. А соседний — оранжевый. И вместе они выглядят так красиво, что некоторые прохожие каждый день специально делают крюк, сворачивают сюда, чтобы лишний раз ими полюбоваться. А во дворе вон за тем забором, предположим, живет скульптор. Очень талантливый, но пока неизвестный. И там весь двор заставлен его работами, их просто больше некуда девать. Отличные штуки! Такие, знаешь, химеры, слепленные из чего попало на основе старых манекенов, — дурацкие и невероятные. Туда бы давно экскурсии ходили, да никто не знает. Это же специально через забор заглядывать надо, а калитка всегда заперта.
— Ничего себе. Теперь я хочу на это посмотреть.
— Да я и сама хочу. Но темно же. Так что придется нам вернуться сюда завтра днем, — смеется Саша. — А вдруг там и правда полный двор химер?
— Я в этом до такой степени не сомневаюсь, что даже камеру прихвачу, чтобы не кусать потом локти, пытаясь сфотографировать их зажигалкой. А ты давай, рассказывай дальше. Что еще сокрыто у нас во тьме?
— До фига всего тут у вас сокрыто. Даже не ожидала. Например, среди обычных булыжников на мостовой попадаются зеркальные. Сейчас, конечно, не разглядеть, только днем, когда в них отражается небо. А под стенами крепости, конечно же, зарыт клад. Только не золото и сапфиры, как думают все. Знаешь, что там спрятано? Хорошая погода! Если в один прекрасный день найдется мудрец и герой, способный отыскать сокровище и выпустить его на волю, у вас навек установится лучшая в мире погода, плюс двадцать два градуса круглый год. С ночными туманами, пасмурными утрами и солнечными закатами. И градообразующим предприятием Вильнюса сделается филиал рая для особо заслуженных праведников. Представляешь, сколько сразу появится новых рабочих мест? Были бы у тебя дети, сказала бы: учи их играть на арфе и витать в облаках, верный кусок хлеба в свете грядущих перспектив… Так, что тут у нас еще? Ага, например, ворота на той стороне. Знаешь, почему они заляпаны краской? Каждый вечер сюда приходит красивая старуха с волосами, выкрашенными в зеленый цвет, и рисует на воротах птицу. Каждое утро на рассвете птица улетает. Вечером художница снова приходит, видит, что рисунка нет, вздыхает и рисует еще одну. Она уже много лет собирается остаться до утра и проследить, куда деваются птицы, но ближе к делу начинает зевать и, махнув на все рукой, идет домой спать. А встать пораньше ей тем более не удается. Даже зимой, когда светает совсем поздно.
— Наш, стало быть, человек.
— Еще бы! А вот видишь вооон тот храм? Он только с виду обычный, как все вокруг. А на самом деле там окопалась такая развеселая секта. То есть даже не секта, просто теплая компания с… эээ… активной языческой позицией. Раз в год, в самый короткий зимний день, они поклоняются солнцу, в самый длинный летний день — тьме, а все остальное время — луне. Бескорыстно, исключительно ради ее удовольствия. В смысле, ничего для себя не выпрашивают. Просто считают, что луна переменчива, не уверена в себе и, следовательно, нуждается в регулярном поклонении, как никто другой.
— Кстати, это костел Божией Матери Утешения, давным-давно не действующий. А значит, твориться там действительно может все что угодно.
— Ну и вот! Кстати, сегодня новолуние, а значит, там обязательно должно происходить что-нибудь интересное. Представляешь, сколько поклонения необходимо луне в тот момент, когда ее как бы нет вовсе?
— Могу вообразить. Будь я божеством, которого нет, моим адептам пришлось бы здорово потрудиться, чтобы хоть немного поднять мне настроение.
— Давай пойдем мимо него, ладно? Вдруг они там, к примеру, поют? Что-нибудь утешительное. Или даже специальное новолунное заклинание, от которого то, чего нет, незамедлительно становится сущим. Это же по дороге?
— Конечно. Как раз по Савичяус и выйдем на Ратушную площадь.
— Слушай, как же это прекрасно звучит — Ратушная площадь! Сразу что-то праздничное и сказочное представляется. Хотя теоретически я знаю, что ратуша — это просто скучная городская канцелярия. А все равно кажется, что там должна быть ярмарка, музыка, смех, пиво, лимонад, жареное мясо и леденцы из жженого сахара. И посреди площади обязательно карусель — знаешь, такая дурацкая, из детства, с разноцветными лошадками и драконами…
— С драконами? Хорошее у тебя было детство. Лично мне приходилось довольствоваться одними лошадками.
— Мне тоже. Просто я сперва представляла, что некоторые из лошадок все-таки драконы, а потом садилась на одну из них. И каталась на драконе, мало ли что больше никто его не видел. Я-то знала!
— Отличный рецепт.
— Не то слово. Я до сих пор им пользуюсь. Например, вот прямо сейчас.
— Ну да, — улыбается Аль. — Конечно.
«Дойду до Ратушной площади, а уже оттуда домой, — думает Анна. — Какой-нибудь другой интересной дорогой. Гораздо лучше, чем сейчас разворачиваться и идти назад. Да и не хочу я ни в какое „назад“. Ночь такая теплая, сладкая, такая шелковая нынче ночь, — возможно, это и есть лучшая летняя ночь в моей жизни, идеальная, как на заказ, а я, дура, совершенно не готова, не знаю, как распорядиться таким богатством, что делать, чтобы все это оказалось не зря. Вернуться домой и лечь спать у открытого окна? Приятно, но непростительно мало. И как же было бы хорошо, если бы город вдруг взял и вырос и возвращаться пришлось бы долго-долго, с каждым шагом все глубже увязая в ласковой этой тьме, ощущая на губах леденцовую сладость фонарного света, брести медленно, как плыть, обнявшись…
Так, погоди, а с кем это ты, интересно, собралась обниматься? — строго спрашивает она себя. — Вроде с утра еще не была ни в кого влюблена.
Ай, мало ли что с утра. С тех пор прошла вечность и еще целый день в придачу, десять тысяч раз можно было успеть влюбиться, вот я и успела. Не в кого-то конкретного, а — вообще. Объекта нет, а волшебный механизм заработал, так, говорят, бывает. А если и не бывает, все равно так — есть. Уже случилось, следовательно, неотменяемо. Факт биографии, не вырубишь топором.
И в связи с этим, — вдруг понимает Анна, — чертовски хочется музыки и цветов. Вот прямо сейчас! Или хотя бы жареных орешков. Да где их возьмешь в начале третьего ночи. Город у нас очень уж сонный. К полуночи все закрыто. Круглосуточный „Макдоналдс“ на проспекте Гедиминаса да „Чили-пицца“ с цветными телевизорами на Диджои — вот и вся наша разгульная ночная жизнь.
Но помечтать-то можно, — печально говорит себе Анна, пока ноздри ее чутко трепещут на теплом ветру, принюхиваясь к далеким, но вполне отчетливым ароматам. — Какая-то сволочь вот прямо сейчас, среди ночи жарит миндаль, нахально распахнув все окна, — восхищенно вздыхает она. — И еще, кажется, мясо. Благословен будь, о прекрасный романтический полуночный обжора. Ты сделал меня счастливой на целую секунду, я же почти поверила, что там, за углом, самая настоящая развеселая ярмарка, которой, конечно же, не может быть, — с пивом, сидром, закусками и каруселями. В это время суток на них катаются исключительно ангелы, да и те падшие, все коленки в зеленке. Совсем ненадолго падшие, всего на одну ночь, специально ради ярмарки».
— Ого, это что-то новенькое, — говорит Тони.
— Что именно?
— Поют, — лаконично отвечает он.
— Поют, — рассеянно повторяю я.
И только тут понимаю, что и правда поют. Причем где-то недалеко. То есть не прямо под нашим балконом, но и явно не за рекой. А, к примеру, где-нибудь за ближайшим углом — интересно, где именно? И кто? Нестройный, явно неслаженный хор, зато голоса хороши. Мелодия незнакомая, и слов не разобрать, но это даже к лучшему. Зачем нам сейчас слова.
— Причем поют, похоже, на Савичяус, у Божией Матери Утешения, где быть никого не может, — задумчиво говорит Тони. — Ни в это время суток, ни поутру, ни днем, вообще никогда. Там еще нынче вечером все было заколочено, мы же мимо шли.
Я слушаю его вполуха, потому что голоса неведомых певцов становятся громче, а Тонин голос, напротив, звучит все тише, вопреки законам акустики, которых я, впрочем, толком не знаю. Стало быть, какой с меня спрос.
Я закрываю глаза.
— И правда, поют, — шепчет Саша. Глаза у нее сейчас круглые, как блюдца. — Слушай, в этом костеле действительно поют! В два часа ночи!
— В половине третьего, — педантично поправляет Аль.
— Тем более. Кто это, что это, почему?
— Понятия не имею. Знаю только, что этого быть не может, потому что ничего подобного совершенно точно не может быть. Иди-ка сюда. И давай руку. Мне так спокойнее.
— Мне тоже. И пошли уже на эту вашу Ратушную площадь. Это так успокаивающе звучит: Ратушная площадь. На Ратушной площади невозможно сойти с ума. Только чинно прогуливаться, демонстрируя выходные наряды другим добропорядочным горожанам. Правда же?
— Только чинно прогуливаться, — повторяет Аль. — И еще кататься на карусели с драконами. И еще… Нет, стоп. Хватит с нас на сегодня фантазий.
— Ладно, — кивает Саша. — Никаких фантазий. Никаких драконов. Пусть карусель будет с лошадками, я согласна. Пошли!
— Эй, — изумленно спрашивает Анна, — вы действительно существуете?
Бестактный, конечно, вопрос. Но иногда невозможно удержаться.
Красивая рыжая женщина в накрахмаленном белом чепце звонко хлопает себя по бедрам и, не удовлетворившись результатом экспертизы, еще раз — по затянутым в корсет бокам.
— Ну, если уж я не существую, тогда, скажите на милость, что существует вообще? — говорит она мягко, нараспев и так убедительно, что Анна немедленно прекращает расспросы и покупает у рыжей пакетик жаренного в меду миндаля.