– К пистолету?
– К джезве, Виточка, – смеется она. – Всего лишь к джезве. А ангину я с детства лечу мороженым. Клин клином, дорогой друг.
– Я вечно хвастаюсь, что железная, – говорит Илона, разливая кофе в чашки. – Дескать, где у меня сердце и прочие потроха, знаю только по картинкам. А слово «болит» – из художественной литературы. Так вот, это, скажем так, некоторое преувеличение.
Или преуменьшение, как посмотреть… Эй, не надо делать такое скорбное лицо! Я не собираюсь приглашать тебя на похороны. Тем более, что мои похороны отменились еще двенадцать лет назад. Я тогда только Пукаса взяла, поэтому помню.
– Ты о чем вообще? – спрашивает Витас.
– Повторяю: не надо так на меня смотреть. Я не чокнулась, не дождешься. Просто тогда меня стукнуло током, на этой самой кухне.
– Это как?
– Обыкновенно. Набрала в раковину воды, чтобы вымыть посуду, решила подогреть кипятильником – у нас тогда горячей воды еще не было, как раз на следующий год поставили котел…
– Только не говори, что сунула руку в воду, чтобы проверить, достаточно ли она нагрелась.
– Именно это я и сделала, дорогой друг.
– Господи, Лонка. И как?..
– Как я уцелела? Понятия не имею. Но помню, что когда меня тряхнуло, и реальность начала выключаться, знаешь, заворачиваться в такую приторно-сладкую темноту, подумала о своих кошках. Не о внуках, которые, слава богу, уже взрослые люди, живут в другой стране и распрекрасно там без меня обходятся. И не о недописанных статьях, хотя кое-что интересное у меня тогда было в работе. А только о кошках: как они без меня? Куда денутся, кто их возьмет? Поняла: никуда, никто, а значит, нельзя позволять вот этой темной тошной слабости меня одолеть, пошла вон, живем дальше. И, будешь смеяться, сразу очнулась, сидя на полу, сердце бьется, как будто километр пробежала, но ничего, целехонька. И Лапка с Пукасом тут как тут, бодают в бока – эй, ты чего? Мы с тобой!
– Счастливчики они у тебя.
– Вот именно, – с нажимом говорит Илона, – Счастливчики! Так и есть. Ко мне, такой хорошей, вовремя попали – это же как главный выигрыш в лотерее отхватить. И Руська счастливица, я ее буквально в последний момент перехватила, хозяева уезжали в Австралию и, как гуманные люди, решили перед отъездом ее усыпить…
– Ох, Лонка!
– Вот именно что ох. Зато ясно, что эта кошка счастливица. И за свое счастье будет держаться крепко. А я – за нее. То есть за всю компанию.
– Что ты хочешь сказать?
– Да ничего я не хочу говорить. Уже все сказала, – смеется Илона. – Просто это оказался очень хороший способ справляться с болячками. И вообще со всем на свете. Чуть что, говорю себе: «Так, это мне нельзя, у меня кошки, девать их некуда, значит помирать – не вариант». И, как видишь, не помираю. И чувствую себя ничуть не хуже, чем почти двадцать лет назад, когда Лапку взяла. Пожалуй, даже и получше.
– Ладно, – подумав, говорит Витас. – Пусть на этот раз я буду дурак, а ты права. Меня такой расклад устраивает.
– Стойте, не двигайтесь, – говорит Витас. – Пожалуйста. Елки зеленые, ну как же здорово, а!
Во дворе стоит стопка старых оконных стекол, штук шесть. С одного края стекла опираются на край мусорного контейнера, с другого – на ствол старого каштана. Между опорами – пустота. В пустоте – в смысле, в свободном пространстве между деревом и контейнером замер Илонин сосед. «Вроде бы даже мой коллега, – вспоминает Витас. – В смысле, художник. Лонка что-то такое говорила; ай, неважно».
Важно, что сосед так удивительно вовремя вышел во двор, да еще и в очень удачной одежде каких-то зыбких зелено-голубых водяных цветов, поэтому его силуэт через несколько слоев старого мутного стекла кажется размытым, ускользающим, нездешним. Такое, оказывается, магическое сочетание – старые оконные стекла, человек в потертых джинсах, жемчужный пасмурный свет.
Витас достает из сумки камеру – впервые за три, что ли, недели. Уже начал думать, что может и правда не стоит всюду таскать ее за собой. И вдруг.
Всегда, всегда обязательно случается какое-нибудь «вдруг». Главное – до него дожить.
– Ничего? – коротко спрашивает он, показывая Тони камеру.
– Делайте, что хотите, – откликается тот.
Молодец, коллега.
– А теперь, если можно, присядьте на корточки, – просит Витас. – Мне нужно ваше лицо… так… Ага. А теперь немножко левее… нет-нет-нет, не настолько, совсем чуть-чуть, тут так интересно слои сложились… Да, вот! Я быстро. Спасибо. Сейчас!
«Быстро» – это у нас примерно полчаса, в течение которого Тони приходится двигаться влево, вправо, нагибаться пониже – еще ниже, еще… слушайте, а не могли бы вы просто лечь? – прижимать к стеклу ладони, плющить об него нос, как в детстве, смешно, отходить подальше, возвращаться, поворачиваться в профиль, снова просто стоять.
– Ну, хватит пока, – неохотно говорит Витас. – Спасибо. Извините. Но сами видите, что тут творится с этими стеклами, невозможно было упустить. А у вас еще рубашка такого удачного цвета… Спасибо, в общем.
– Да не за что, – говорит Тони. – Мне самому было интересно. И я же вас немножко знаю. Ну, то есть, ваши работы. У меня книжка есть, которую к вашей последней выставке делали. Я и остальные хотел, но пока не нашел…
– Вот это замечательно! – радуется Витас. – Тогда я знаю, как вас отблагодарить.
– Да я не к тому, – смущается Тони.
– Неважно. Зато я – к тому. Вы – модель, вам положен гонорар. Денег не дам, я жадный. А книжками выдам с великим удовольствием. Не так уж много я знаю людей, которым они действительно нужны.
– Прибавьте к этому числу еще четырнадцать, – улыбается Тони.
– Что?
– Четырнадцать экземпляров я раздарил друзьям. Я вообще-то тоже жадный, но они не оставляли мне выхода. Практически силой отбирали, и их можно понять. Вы очень крутой фотограф. Честно. Я таких больше не знаю.
«Это, молодой человек потому, что ты не знаком с историей фотографии», – ворчливо думает Витас. Вслух такое говорить невежливо, он в курсе. Ну и вообще, будем честны, слова Лонкиного соседа очень приятны. А его искренность и смущение приятны вдвойне.
– Идемте, – говорит Витас. – У меня здесь рядом мастерская. Тоже на Малуну, в соседнем дворе.
В просторной мастерской Витаса почти пусто. Когда он еще занимался скульптурой, здесь было не повернуться. А теперь – необъятный простор и ничего священного, как покойный Гришка любил шутить[19]. Только шкафы с архивами вдоль стен и стол, а на столе компьютер, без которого фотографу нынче никуда.
– Вот книги, – говорит Витас, – в пачках, на полу. Не стесняйтесь, выбирайте. Они тут специально на подарки. А я на минутку. Хочу посмотреть, как получилось.
Он торопливо вынимает карту памяти из камеры, сует ее в компьютер. И пропадает. В смысле, надолго умолкает, совершенно забыв о госте, которого сам же и привел.
– Надо же. Я, пока снимал думал, это история о пространстве, – наконец говорит Витас. – А она оказалась про время. Все эти слои стекла, как дни, недели и годы, отдаляющие нас от… От нас. Мне не вас следовало так снимать, а самого себя. На моем лице больше оставленных временем следов, фактура на фактуру, должно получиться интересно. Особенно если снимать на протяжении хотя бы десяти… а лучше – двадцати лет. Каждый год добавляя к стопке еще одно стекло. Например. Год за годом, слой за слоем… Слушайте. По-моему, это тема. Надо делать.
– Только стекла в нашем дворе вряд ли так долго простоят, – печально говорит Тони. – Боюсь, их на этой же неделе вывезут.
«Ну, по крайней мере, он не сомневается, что я сам простою так долго», – весело думает Витас. А вслух говорит:
– Стекла – не проблема. В вашем дворе – это, считайте, был черновик. Чтобы попробовать: увидеть возможности и знать, от чего плясать дальше. А стекла я как-нибудь раздобуду. И складывать их, сами видите, есть где.
Проводив Тони, Витас стоит во дворе, смотрит ему вслед, думает, кому позвонить насчет старых стекол. Адам наверняка что-нибудь путное подскажет, с него и начнем.
Улица Савичяус(Savičiaus g.)Хаос и Маргарита
Черный пудель возник перед Тари в ответ на ее молитву.
Молитв у Тари было две, на все случаи жизни.
Первую: «Господи, пусть все будет хорошо!» – она всегда бормотала перед сном и сразу после пробуждения. Переход из сна в бодрствование и обратно казался ей не то чтобы по-настоящему опасным, но все-таки непростым моментом. Никогда заранее не знаешь, куда тебя на этот раз забросит, и как там будут обстоять твои дела, поэтому помолиться не помешает. Решать же, что такое «хорошо», а что – нет, Господь должен был самостоятельно. Тари ему доверяла, хотя не очень-то в него верила. А может быть, не «хотя», а именно поэтому. Ясно же, что вымышленные существа гораздо умнее реальных. Иначе какой в них смысл.
Вторую молитву: «Господи, скажи, что мне делать?» – Тари старалась использовать только когда окончательно заходила в тупик, то есть, далеко не каждый день. Думала: глупо получится, если в самом конце выяснится, что Бог все-таки есть, и при этом видеть меня уже не может, так я Его, бедного, заколебала.
Трудно быть рассудительным агностиком с буйным воображением. Но себя не выбирают.
Так вот, черный пудель появился сразу после молитвы номер два, насчет которой у Тари существовала твердая договоренность с собственным скептическим умом: то, что привлечет внимание сразу после ее вознесения, и следует считать правильным ответом. Фраза, сказанная кем-нибудь вслух, песенка из окна проезжающего мимо автомобиля, раскат далекого грома, граффити на стене, вывернувший из-за угла свадебный кортеж, аромат котлет из кухни соседнего ресторана, детский плач, упавшая с полки книга, перебежавший дорогу кот, телефонный звонок, попавшая в глаз соринка, обрывок старого плаката на рекламной тумбе – словом, все что угодно.