ать вам кровь вряд ли станет. Поэтому и говорю: не хлопайте ушами, не упускайте шанс.
Опешил:
– Вы серьезно?
– Совершено серьезно, коллега. О таких вещах следует думать заранее, чтобы не штурмовать потом в нарушение всех инструкций городскую станцию переливания крови при свете полной луны.
Она поднялась, подмигнула ему:
– Увидимся!
И торопливо зашагала прочь, куда-то в сторону Святых Ворот, маленькая, хрупкая и немного нелепая в этих своих мешковатых форменных штанах.
Гулял по городу недолго. На самом деле, просто добрался до кондитерской на Пилес, где залпом осушил кружку горячего белого шоколада, купил два больших торта, миндальный и апельсиновый, добавил к покупке полтора килограмма конфет ручной работы, и дело вовсе не в жадности, просто когда жизнь оказывается настолько непростой теоремой, где в роли главного неизвестного поневоле выступаешь ты сам, дома должен быть стратегический запас сластей.
С покупками сразу отправился обратно, на улицу Швенто Казимеро. Доставил удовольствие целой группе итальянских туристов, открыв у них на глазах деревянные ворота, которые кажутся декорацией, а на самом деле представляют собой вполне обычную дверь. Просто вход в подъезд, ничего особенного, в старых домах еще и не такое бывает.
Спешил вернуться, потому что еще разговаривая с Таней, внезапно вспомнил, зачем нужно окно в его кладовой. И теперь хотел проверить. Ну то есть, как – хотел. На самом деле, очень боялся проверять, но если бы затянул с этим делом, чокнулся бы, не дотянув до вечера, или когда там будущие коллеги придут его вербовать.
Положил покупки на кухонный стол, вошел в кладовую, заставленную досками и ветхими картинными рамами. Подошел к окну – тому, что слева, почти строго на север, второе, южное, самое обычное, много раз проверял. Хотя на самом деле, конечно, ничего ты не проверял, тебя до сегодняшнего полудня и на свете-то не было; если посмотреть на ситуацию незаинтересованно, со стороны, это очень смешно.
Впрочем, даже так смешно. Почти до слез.
Выглянул в северное окно и не увидел там ничего особенного. Только похожий на праздничный торт купол костела Святого Казимира, освещенную послеполуденным солнцем улицу, удаляющихся в сторону Барбакана итальянских туристов, ползущий за ними со скоростью полкилометра примерно в час синий автомобиль и юных девиц с яркими разноцветными волосами, идущих в обратном направлении, от Бокшто к филармонии, то ли за конфетами с сыром, то ли за кофе, то ли за яблочным пирогом.
Сотня богов нерожденных, неужели я так ошибся? Не вспомнил о чудесных свойствах окна, а просто их сочинил? Или все-таки вспомнил, но не существующий факт, а просто как могли бы обстоять мои дела в волшебном царстве победившего сослагательного наклонения, где Трийя – не выдумка писателя, чье имя я почему-то так и не решился выяснить, а настоящее горное королевство, откуда я родом.
И даже если не могу туда вернуться, всегда остается возможность увидеть, как там сейчас дела. Этого совершенно достаточно для начала, а потом… да какая разница что потом? Можно подумать, я никогда прежде подолгу не жил не чужбине. И, между прочим, отлично себя при этом чувствовал, бродяжья натура, всегда таким был.
Девицы меж тем остановились прямо посреди проезжей части и уставились на него. Та, что с малиновой челкой, подняла было руку с маленьким аппаратом, желая, видимо, сфотографировать его, как городскую достопримечательность, но на полдороги передумала и спрятала аппарат обратно в карман. Вторая, с кудрями цвета молодой бирюзы просто смотрела, не отрываясь, даже рот приоткрыла от изумления. Ее можно понять – когда видишь крошечное окошко в арке над улицей, очень трудно поверить, что в этом помещении может кто-нибудь жить. И, конечно, увидев в окне человеческое лицо, изрядно удивляешься. Сам бы на их месте так стоял и смотрел.
Помахал любопытным барышням – просто чтобы поднять настроение им и себе – и тут наконец вспомнил, как на самом деле надо смотреть в это окно.
Закрыл правый глаз, а левый только прищурил, и тогда яркий послеполуденный свет сменился глубокой тьмой, разглядеть в которой удавалось только округлые очертания лесистых гор, да священный Трийский ледник Эркувейла тускло белел вдалеке.
…– Ты видела? – спросила наконец Мура. – Он нам помахал! И сразу исчез.
Настя молча кивнула. И еще раз, для верности. И в третий, сама не понимая, зачем.
– Наверное, все-таки не исчез, – наконец сказала она. – Просто закрыл один глаз, а другой прищурил. И теперь видит из окна не нас, а Трийю. Очень важно знать, как дела дома, особенно если нельзя в любой момент позвонить.
Улица Этмону(Etmonų g.)Карты на стол
Стефан всегда узнает первым. И сразу звонит мне. И говорит: «Надо бы нам с тобой выпить пива». А когда дозвониться до меня невозможно, Стефан берется за бубен. И ритм его ударов передает ровно то же самое.
Стефан знает, что пиво я не люблю. И что я приду так быстро, как смогу, он тоже знает.
Стефан всегда приходит раньше назначенного времени. Когда я появляюсь на улице Этмону, он уже сидит в баре на углу, и кружка его наполовину пуста.
Я усаживаюсь напротив и спрашиваю:
– Опять?
Стефан делает такое неуловимое движение бровями, как будто они – плечи, которыми он пожал. Дескать, сам знаешь, что толку болтать.
Знаю, конечно. Но всегда есть надежда, что на этот раз Стефан просто захотел выпить со мной пива. Как нормальный живой человек с нормальным живым человеком, елки, почему нет. Потому что давно не виделись, настроение ни к черту, куча новостей и, например, зима на носу. Всего через каких-то жалких четыре месяца.
Но достаточно посмотреть на его лицо, чтобы расстаться с иллюзиями. Причем не только с текущими, а вообще со всеми. Раз и навсегда.
Вот и сейчас.
– Как-то часто в последнее время, – говорю я. И достаю кисет с табаком.
Когда я человек, я курю. Особенно когда я человек, который нервничает, да так сильно, что желает немедленно развеяться по ветру. То есть, перейти в свое естественное состояние. Почти непреодолимый соблазн. А табак помогает сохранять нужную форму. Собственно, именно для удобства таких как мы он и растет на этой планете. Когда курят нормальные люди, которым от своей человеческой формы при всем желании никуда не деться, это выглядит ужасно смешно, нелепо и даже мило. Как если бы рыба установила у себя на дне ванну и регулярно ее принимала.
– Часто, – соглашается Стефан. – За этот год уже второй раз. Раньше было полегче. Пиво будешь?
Мое человеческое тело отрицательно мотает головой. Оно, как уже было сказано, пиво не любит. Однако мой мятежный дух говорит:
– Ладно, давай.
Он к этому моменту уже настолько мятежный, что искренне считает: чем хуже, тем лучше. И до известной степени прав.
– Мне очень жаль, – говорит Стефан.
Правду говорит. Еще бы ему не жаль. Стефану было бы гораздо легче, если бы он мог справиться сам. Но он не может. И вообще никто.
Я на самом деле тоже не могу. Но кроме меня – некому.
– Да ладно тебе, – говорю я, отхлебывая пиво. Оно довольно противное, как и положено пиву.
Ничего, потерплю.
– Нечестно получается, – говорит Стефан. – Как жить, так все вместе, а как умирать – так всегда ты один.
Поскольку искусство хитроумного движения бровями мне недоступно, приходится просто с досадой поднимать одну из них. И кривить рот. И разводить руками. Дескать, с радостью уступил бы эту обязанность кому угодно другому, но ничего не поделаешь, такой уж дурацкий расклад, ладно, как-нибудь справлюсь.
Очень много бессмысленной суеты. Но не могу же я оставить его без ответа.
Какое-то время мы со Стефаном молчим. Просто пьем пиво и курим. Потому что все уже было сказано столько раз, что добавить нам нечего. Только и можем – немного продлить счастливый момент, пока мы живы и вместе, сидим за одним столом.
Потом Стефан поднимается и уходит. А я остаюсь в баре на Этмону с почти полной кружкой пива и ярким белым солнечным ужасом, обступающим меня со всех сторон. Не потому что я так уж напуган – хотя конечно напуган. Однако в данном случае белый солнечный ужас – не чувство, охватившее меня, а объективно существующий внешний фактор, что-то вроде дневного света или наоборот, темноты.
Для меня объективно существующий. И еще для Стефана. А больше, пожалуй, ни для кого. Пока.
Нёхиси об этом рассказывать нельзя ни в коем случае. Даже не потому, что от таких новостей у него испортится настроение – то есть, не как обычно, до трещин в свежеокрашенных стенах и градин величиной с дикую желтую сливу, а по-настоящему, всерьез, надолго испортится, и это само по себе может стать катастрофой, последствия которой потом за год не расхлебаешь, даже если расхлебывать, то есть, исправлять будет он сам.
Но гораздо хуже другое. Нёхиси все-таки слишком могущественный. Что само по себе, с учетом его характера, склонностей и намерений просто отлично. Но именно поэтому все, на что обращает внимание Нёхиси, сразу же обретает дополнительную силу, значение и смысл. Когда-то я испытал это на собственной шкуре, знаю, о чем говорю.
А ведь был человек как человек. Ну или почти.
В общем, о сияющем солнечном ужасе, который сейчас подступает ко мне со всех сторон, Нёхиси ничего знать не должен. Пока с его точки зрения вообще никакого ужаса нет, ни «белого», ни «солнечного», ни «ночного», ни «серо-буро-малинового», справиться с этой напастью гораздо легче.
Хотя все равно невозможно.
…Поэтому я забываю о Нёхиси. Совсем, как будто его никогда не было. А если ослабну духом настолько, что не смогу не вспомнить – ладно, что делать, вспомню. Как, например, вспоминают однажды в детстве приснившийся сон.
Очень не люблю его забывать. Но ничего не поделаешь, надо. Пока я не помню, что Нёхиси есть на свете, он не сможет узнать, что я в беде, и прийти на помощь; это всегда так работает с духами, божествами и просто друзьями, не только с ним. Это чертовски печально, но сейчас – именно то, что надо. С белым солнечным ужасом следует оставаться наедине и справляться своими силами.