Назавтра и правда все было хорошо. В смысле сосед не подстерегал ее во дворе. А что от подъезда до машины неслась, сломя голову, как будто решила установить новый мировой рекорд в беге на каблуках по пересеченной местности, так ничего не поделаешь, нервы ни к черту, имеют право, с чего бы им, собственно, быть в порядке, когда такая вот дурацкая, слишком поздно ставшая счастливой жизнь.
Лешка встретил Ингриду после работы, потащил гулять. И правильно сделал, погода была отличная, темнеть уже стало довольно поздно, в центре открылся очередной новый суши-бар, на всех углах продают тюльпаны, а вернувшись домой в половине одиннадцатого, не рискуешь встретить во дворе дурацкого соседа. Ну, почти не.
Через несколько дней Ингрида почти успокоилась. Сосед больше не попадался ей на глаза. Ясно, что они уходят на работу в разное время и возвращаются тоже в разное, к тому же – она вспомнила и специально сходила проверила – из того подъезда с козырьком, где пряталась от дождя, целых два выхода, во двор и прямо на улицу Миндауго; возможно, этот полицейский чаще пользуется вторым. Через двор выходить неудобно, да и выглядит он, будем честны, непрезентабельно, нечего тут делать нормальному человеку, разве только машину парковать. На самом деле, может так удачно сложиться, что мы больше вообще никогда не встретимся, – думала Ингрида. – Теоретически это вполне возможно. Пожалуйста, пусть будет так.
Но не вышло. В субботу, пока Лешка увлеченно проходил какую-то долгожданную новую игру, решила съездить в Икею за разными мелочами – тоже своего рода квест, самый простой, начальный уровень, хочется иногда.
Уже почти подошла к машине, когда увидела, что рядом с ней топчется красномордый сосед. Первым порывом было сбежать, но поздно, он ее заметил и озарил этой своей хозяйской людоедской ухмылочкой – хорошего дня.
Да уж, лучше не бывает.
Ничего не поделаешь, кивнула, выдавила какое-то подобие улыбки, подошла к машине, хотела быстро сесть, завестись и поехать, но сосед как бы случайно перегородил проход, встал между Ингридой и водительской дверью, беззастенчиво оглядел ее с головы до ног, так что сразу захотелось вернуться домой, сунуть одежду в стиральную машину и принять душ. Наконец сказал:
– Хорошая машина. Ваша? – и, не дожидаясь ответа, ухмыльнулся еще шире: – Знаю, что ваша. Я номера пробил.
От такого признания Ингрида онемела. Пробил номера? С какой стати? Зачем?! И какое право?..
– От покойника досталась? – по-свойски подмигнул ей сосед. – Хорошее дело – наследство, правда? Помогает горе пережить.
– Это с самого начала была моя машина, – сухо ответила Ингрида. – Купленная на мои деньги. Мало ли, что на кого в семье записано.
Боже, – подумала она, – зачем я оправдываюсь? Зачем я вообще с ним говорю?! Так разозлилась на себя за этот лепет, что перестала робеть. Наконец позволила себе посмотреть на соседа с искренней неприязнью. Сказала:
– Пропустите меня, пожалуйста. Мне пора ехать. – И, не скрывая сарказма, добавила: – Приятно было поговорить.
Тот поспешно отступил, открывая дорогу. И даже глаза наконец-то отвел.
Назло ему, себе, мертвому Йонке, Лешке, залипшему в дурацкую игрушку, вообще всем на свете, поехала-таки в Икею, долго таскалась по залам с тележкой, набивая ее чем попало, лишь бы не оставалась пустой, а потом бросила возле кассы и ушла с пустыми руками. Отлично, словом, провела день.
Машину оставила в соседнем дворе, благо там нашлось место. Ну, то есть как – в соседнем, за два квартала. Решила: ничего, сколько тут идти. Зато здесь красномордый хмырь ее не найдет, не будет глазеть. Уже в подъезде задумалась, как объяснить это Лешке, но тут же махнула рукой – да никак. Все равно он не водит, а гулять мы обычно ходим пешком, так что скорее всего просто не заметит. А если все-таки заметит, скажу, что у нас во дворе не было мест, Лешка на такие вещи внимания не обращает, поверит и забудет через пару секунд.
Еще два дня прошли спокойно. Сосед не объявлялся. Но машину Ингрида по-прежнему оставляла в окрестных дворах, а свой теперь пересекала строго по диагонали, от ворот к подъезду, быстрым шагом, почти бегом.
На третий вечер ходили с Лешкой гулять, встречались с друзьями, домой возвращались поздно, в начале двенадцатого. Во дворе было пусто, но возле подъезда, где жил красномордый полицейский, кто-то курил. В темноте не разглядеть, но судя по огоньку сигареты, курильщик был высокого роста. Ладно, если и он, по крайней мере, не стал приставать с разговорами. Даже не поздоровался. Спасибо и на том.
Но это, конечно, ненормально – через собственный двор ходить, вздрагивая и оглядываясь. Не дело. Не жизнь.
– Как ты думаешь, – спросила она Лешку, – что если продать эту квартиру и купить в Старом городе? Хорошо бы нам там жилось?
– Но мы и так почти в Старом городе, – удивился тот. – Сколько тут, всего пара кварталов. – И поспешно добавил: – Но если ты хочешь, я за. Кстати, Маркус – ты помнишь моего Маркуса? – знает отличного риэлтора. Недавно как раз говорил. И…
– В общем, есть смысл подумать, – заключила Ингрида.
На самом деле все ее существо восставало против этой идеи. Ингрида очень любила доставшуюся ей от деда квартиру на улице Миндауго, здесь прошли лучшие, самые веселые и беззаботные дни ее детства. Наверное, поэтому чувствовала себя в этих комнатах не просто дома, а, как дед говорил, «у бога за пазухой» – настолько на своем месте, что даже после Йонкиной смерти не стала переезжать. Хотя тогда, наверное, как раз следовало. Все лучше, чем теперь, столько лет спустя, в панике бежать от какого-то дурацкого соседа, который только тем и страшен, что постоянно встречается во дворе и заводит какие-то нелепые, ненужные разговоры, скорее всего, не со зла, а просто по глупости. И уж совершенно точно не может по-настоящему навредить.
Не может-то он не может. Но на следующее утро прежде, чем выйти во двор, осторожно приоткрыла дверь подъезда и долго напряженно всматривалась в щель: свободен ли проход?
К сожалению, когда возвращаешься домой, в щель не посмотришь, ворота всегда нараспашку. Да и обзора всего ничего.
В итоге красномордый вышел из своего подъезда и направился прямо к ней, приветливо помахивая рукой, как старой подружке. Спросил еще издалека, не здороваясь:
– А машина где?
Пробормотала:
– Оставила возле работы.
Хотя не обязана была перед ним отчитываться. И здороваться не обязана. И даже узнавать.
– Это вы с новым мужем вчера вечером были? – спросил сосед. Не дождавшись ответа, добавил: – Хороший парень. Одет прилично. И не пьет, как тот, верно? Я бы с ним, пожалуй, познакомился. Надо будет как-нибудь к вам по-соседски зайти. Шестнадцатая квартира, я правильно помню? На четвертом этаже?
И пока Ингрида стояла, не в силах двинуться с места, судорожно, шумно втягивала в себя воздух, внезапно ставший почти непригодным для дыхания, склонился к самому ее уху, прошептал интимно, как мог бы только бывший любовник:
– А новый муж знает, что случилось со старым? И что по этому поводу думает? Нам с ним есть о чем поговорить.
Хорошо, что Лешка работал допоздна и не застал ее ревущей от горя, стыда и ужаса. Хорошо, что предугадал отсутствие ужина и принес пиццу, огромную, как автомобильное колесо. И совсем хорошо, что вернувшись, открыл дверь своим ключом, потому что звонок Ингрида отключила. Непросто было бы объяснить, почему. Ну, то есть просто: «К нам собрался зайти сосед. Нет, я его не приглашала, он сам решил». Но тогда, конечно, придется рассказывать все с начала.
Ладно, черт с ним, давным-давно пора рассказать.
Для храбрости открыла бутылку вина, разлила его по бокалам, но выпить как-то забыла. И кусок пиццы лежал на тарелке нетронутый. Лешка встревожился, но с вопросами лезть не стал, только смотрел выжидающе. Знал, что ее лучше не торопить.
– Никогда тебе не рассказывала про Йонаса, – наконец сказала Ингрида. – В смысле, про моего быв… покойного мужа. Не потому, что какая-то тайна, просто очень тяжело лишний раз вспоминать.
– Ну и не рассказывай, – ответил Лешка. – Факты я, если что, и так знаю. А обо всем остальном имеет смысл говорить, только если от разговоров тебе станет легче. Но я догадываюсь, что нет.
– Знаешь… факты? Откуда? – пробормотала Ингрида, ушам своим не веря, еще не понимая, что это для нее означает, и как в связи с этим себя вести. Радоваться? Сердиться? Обижаться? Стоп, погоди, почему, на кого обижаться? Что за бред.
Только теперь поняла, какой была дурой, думая, будто кроме нее и полиции никто не знает обстоятельств Йонкиной смерти. Такое захочешь – не скроешь. Как только в голову могло прийти?
– Ну слушай, – вздохнул Лешка, – мы все-таки не на необитаемом острове живем. Все всем все обо всех рассказывают. Всегда. И про Йонаса я знал еще до того, как мы с тобой познакомились. Он же был известным человеком. Да и общих знакомых у нас полно.
– Как же хорошо, что ты сам все знаешь, – наконец выдохнула Ингрида. – Меня это грызло в последнее время. Ты хороший. Самый близкий мой человек во всем мире. Не хочу иметь от тебя секретов. Но заставить себя сказать никак не могла.
Потом предсказуемо расплакалась. Но плакала не столько по мертвому Йонке, сколько от облегчения. Как же все оказалось просто, стоило только начать говорить.
Жаловаться Лешке на соседа не стала. Ну его к черту, придурка красномордого, только вечер портить. Теперь, когда стало ясно, что Лешку в любой момент можно позвать на помощь, сосед перестал ее пугать. Пошлю его в задницу, – весело думала Ингрида, опьянев не столько от вина, сколько от собственной храбрости. – Пусть только сунется. Как только увижу, сразу, не здороваясь, пошлю. А еще лучше, завтра же пойду в полицию. Напишу заявление на этого типа. Привру, что шантажирует, угрожая разгласить служебную информацию… А собственно, почему «привру»? Именно это он и делает, мало ли что денег не требует. В гости насильно напрашиваться – тоже шантаж. Правда, я не знаю, как его фамилия, но по номеру дома, наверное, можно вычислить. Вряд ли у нас все жильцы служат в полиции. И наверняка у них где-нибудь отмечено, кто на какой вызов выезжал, даже шесть лет назад. Вот пускай теперь поднимают архивы, ищут виновника. И наказывают. Никто не имеет право