Но речь сейчас не о зоркой старухе в окне, а об именах, которых с прошлого года у меня совсем не осталось, потому что вместе с чужими я нечаянно сжег свои настоящие – оба. Думал, отрастут снова, быстро, как отрезанные волосы, но вот уже год – ни черта. Впрочем, мне не печет, у жизни без имени есть определенные преимущества. Например, мне больше не надо наспех выдумывать имя, когда кто-нибудь желает со мной познакомиться, вместо этого я вытаскиваю имя из его памяти – не наугад, а самое важное, дорогое или, наоборот, угрожающее, в зависимости от того, что намереваюсь сделать и сказать.
Дворнику Феликсу я хочу понравиться, а это сейчас непросто – с учетом того, как я с его точки зрения выгляжу. Поэтому придется взять имя его покойного деда, которого звали…
– Атанас, – говорю я, затягиваясь дареной сигаретой.
Господи боже, какой же все-таки отвратительный вкус.
Дворник Феликс смотрит на меня с таким выражением, словно у меня внезапно выросла вторая голова, но он решил не огорчать меня этим известием и теперь вынужден делать вид, будто все в порядке. Он такой трогательный в этой своей решимости во что бы то ни стало сохранять невозмутимость перед лицом неизвестно чего, что во мне просыпается обычно несвойственное мне милосердие. Думаю: а может, не мучить сегодня ребенка своими откровениями? Успеется еще.
– Сидишь со мной, а работа сама себя не сделает, – с неподражаемой старческой брезгливостью говорю я. – Придется потом до темноты мести.
– Не придется, – отвечает дворник Феликс. – Я уже закончил, и тут вы пришли. А у меня для вас как раз лишняя сигарета с утра припрятана. И я давно хотел спросить, как вас зовут.
Ладно, не ушел, теперь держись. Сам напросился. Вдохновение во мне всегда было сильней милосердия, так уж мне с собой повезло.
– Где ж ты закончил? – спрашиваю я. – Горы мусора вокруг валяются, страшно смотреть.
Дворник Феликс натянуто улыбается и привстает со скамейки, явно намереваясь пожелать мне хорошего дня и сбежать подобру-поздорову. Раньше надо было! А теперь я поднимаю с тротуара первый попавшийся ком липкой дряни зеленовато-лилового цвета, которой на этой маленькой площади и правда несколько больше, чем надо – лично мне. Подношу добычу к дворницкому носу:
– Вот, например. Знаешь, что это такое?
Дворник Феликс явственно бледнеет, отрицательно мотает головой и усаживается обратно. Не то чтобы передумал сбегать, просто ноги не держат. Он же только что своими глазами увидел, как я достал этот пакостный ком буквально из ничего.
– Это похмелье, – говорю я. – Не слишком мучительное, зато горькое и привычное, лишающее последних сил. Нынче утром здесь посидели два мужичка, не то чтобы совсем конченных, но вроде того. Соображали, где бы раздобыть денег на пиво. Думали поискать пустые бутылки, сдать в автомате при супермаркете, но рядом ничего не нашли, а идти еще куда-то, шарить в помойных баках и по кустам им было лень. Так и сидели, пока одному не позвонил приятель и не позвал похмеляться; второй с ним просился, но ничего не вышло, поэтому здесь, – я снова наклоняюсь к земле и поднимаю камень горчичного цвета, небольшой, но очень тяжелый, – валяются его обида, зависть, разочарование и неосуществимое желание отомстить. К счастью, вместе, одним предметом. Люблю простых людей, неспособных к детализации чувств!
Дворник Феликс смотрит на камень, как зачарованный. Молчит. Правильно, в общем, делает, что молчит.
– А вон смотри, какое безобразие, – говорю я, вставая с лавки и увлекая его за собой. – И лежит на виду, прямо у морды кота, как будто его этим накормить решили. Где были твои глаза? Убрал, называется! Что это, как по-твоему?
Поднимаю с земли что-то вроде крупного, с полметра диаметром, перекати-поля, только составленного из явно живых, шевелящихся и даже что-то бормочущих гадов, темных, как свернувшаяся кровь.
– Будешь смеяться, – говорю я оцепеневшему от этого зрелища дворнику Феликсу, – но перед нами – плод так называемой любви. Вернее, той разновидности хватательного рефлекса, которое люди иногда почему-то называют «любовью». Ночью здесь целовалась парочка; оба при этом прикидывали, какие выгоды могут получить от будущего союза и как бы не продешевить, всучивая себя друг другу. В общем, никакого криминала, многие так поступают. И оставляют в местах свиданий вот такие пакостные следы. Весь город ими замусорили; впрочем, не только город. Весь мир. Но мир – не моя ответственность. Скажем так, не настолько моя. К черту амбиции. Тут бы свое хозяйство в порядке держать.
Дворник Феликс протягивает руку. Осторожно трогает перекати-поле, брезгливо морщится и невольно отступает на шаг назад.
Наконец спрашивает:
– Я правильно понимаю, что обычно люди такие вещи не видят? И лучше ни с кем это не обсуждать?
– Правильно понимаешь, – киваю я. – Обсуждать точно не стоит. А убирать их надо. Буду тебе очень благодарен, если прямо сейчас принесешь пустой мешок.
Потом мы с дворником Феликсом и мешком обходим маленький сквер и подбираем мусор, который он теперь видит не то что не хуже, а даже лучше, чем я. Просто я не слишком внимателен, мне этот мусор давным-давно надоел, нет в нем ничего интересного. А мальчишке в новинку. Тащит в мешок добычу, то и дело спрашивает меня:
– Я правильно понял… почувствовал, что это пьяная ссора?
– Именно так, – киваю, кидая в мешок подобие разноцветного топора, вылепленного из пластилина неумелыми руками дошкольника. – Довольно шумный был скандал, но до драки у них не дошло, а то эта дрянь получилась бы потверже, возможно даже с зазубренным лезвием; впрочем, последнее не обязательно. Когда как.
– А этот… эта кукла? – испуганно спрашивает дворник Феликс, осторожно, двумя пальцами подхватывая с земли очень уродливого пупса с дыркой в голове на месте лица. – Не может же быть, что от простых разговоров…
– Выглядит паршиво, – соглашаюсь я. – Но это правда всего лишь следствие вполне обычных сплетен. Вернее, осуждения, которое в них звучит. Знали бы все эти кумушки обоего пола, что остается после их посиделок, зареклись бы злословить в общественных местах.
– Но они не видят, – вздыхает мой дворник Феликс. – А я теперь всегда буду видеть, да?
– Не знаю, – честно говорю я. – Как пойдет. Может быть, завтра проснешься и даже не вспомнишь. А если вспомнишь, то только как подозрительный старый бомж пытался задурить тебе голову, а ты ему зачем-то это позволял. Но вполне может случиться, что теперь всегда будешь видеть несколько больше, чем привык. Это только поначалу кажется неприятностью, а потом, как начнешь разбираться, весь мир будет как на ладони. Во всяком случае, гораздо более понятный, чем раньше. И интересный. И местами неописуемо прекрасный. Кроме всякой дряни, которая успевает за день собраться под лавками, в нем есть замечательные вещи. Смотри!
Дворник Феликс растерянно вертит головой: что? Где? И наконец замечает радужный луч, соединяющий один из балконов трехэтажного желтого дома с затянутым тучами небом.
– Ух ты! А это что?
– Велика вероятность, что на том балконе недавно стоял художник. Или поэт. Или просто человек, способный испытывать подлинное вдохновение – такое, что помогает на краткий миг забыть о себе и вспомнить… ну, в общем, тоже себя – настоящего. Можно сказать и так. Такие мгновения надолго оставляют следы, не обязательно радужные, но всегда устремленные в небо. Смотри внимательно, когда будешь идти домой. Много чего увидишь.
Дворник Феликс восхищенно качает головой.
– Ну и дела!
Похоже, он не особо надеялся, что к способности видеть дополнительный мусор прилагаются какие-то приятные бонусы. Я его понимаю. Сам тоже не ахти какой оптимист.
– И что теперь делать с мусором? – спрашивает дворник Феликс, растерянно пиная ногой наполненный нами мешок.
Со стороны это, конечно, выглядит так, словно мешок просто надулся от ветра, но почему-то не улетает. Ничего из ряда вон выходящего. Впрочем, на нас все равно никто не обращает внимания. Взрослые сидят на лавках, уткнувшись в гаджеты, дети с энтузиазмом носятся вокруг каменного кота, единственная старуха без смартфона кормит голубей. Никому нет дела до дворника Феликса, который топчется возле пустого мешка. И что он сам с собой вслух разговаривает, никому не кажется странным, к телефонным гарнитурам давным-давно все привыкли. Хорошие в этом смысле пришли времена.
– В идеале, – говорю я, – этот мусор надо бы сжечь. Но ты пока не умеешь, так что ладно, помогу. А если завтра вдруг выяснится, что ты его по-прежнему видишь, просто кидай мешок в мусорный бак; буду пробегать мимо – сожгу.
– А меня научите? – спрашивает дворник Феликс. – У меня договор до конца лета; потом, надеюсь, найду подработку получше. Но пока я работаю, пусть здесь будет чисто. Совсем чисто, я имею в виду. Не хочу, чтобы всякая пакость вокруг кота валялась, хоть и не видит никто.
Надо же, какой ответственный.
– Ладно, – говорю, – поживем – увидим. Может и научу. Как пойдет. А пока просто смотри.
Поднимаю с земли мешок, битком набитый невидимым мусором, незаметно кидаю в него временно присвоенное имя – какой из меня, к лешему, Атанас? – и превращаюсь в высокий, не до неба, конечно, но примерно до крыши трехэтажного дома костер. Дворник Феликс, бедняга, теперь небось будет думать, что для того, чтобы спалить собранную нами пакость, надо сгореть самому. Все к лучшему, размышления такого рода бывают чрезвычайно полезны юношам, обдумывающим житье. Если не испугается, шепну ему завтра же по секрету, что есть пара-тройка способов полегче. Просто очень уж я это дело люблю. Есть удовольствия более острые, чем сгореть, воспламенившись изнутри, но их буквально раз-два и обчелся. И не при детях, пожалуй. А их тут полно. И кстати одна девица, с виду примерно лет пяти, уставилась на меня, открыв рот.
– …Мама, – спрашивает она, – кто этот дяденька в красной одежде? Почему он танцует? Ему хорошо?
Женщина в белой куртке отрывается от телефона, оглядывается по сторонам – ты о ком? Не выдумывай ерунду. Но детские вопросы не должны оставаться без ответов, поэтому прежде чем развеяться пеплом и сразу проснуться дома, целым и невредимым, наконец-то больше не Атанасом, я успеваю крикнуть: