Но это, конечно, крайности. Обычно дело заканчивается появлением нового бара, засаженного акациями тенистого двора, удивительной книжной лавки, причудливых настенных надписей на несуществующих языках, парочки возмущенно орущих павлинов на чьем-нибудь огороде, стаи тропических бабочек в небе и других невозможных необязательных мелочей, из которых сшито лоскутное одеяло нашей счастливой жизни – чем оно пестрей, тем слаще нам спится, тем теплей под ним, тем светлей.
В общем, ничего удивительного, что Нёхиси решил вытащить из незнакомки с розовым чемоданом какое-нибудь желание, наугад, как лотерейный билет из шляпы, и если оно окажется достаточно забавным, тут же его исполнить, чтобы не скучать по дороге, раз уж мы все равно потащились за ней. Гулять просто так он, в отличие от меня, не особенно любит, ему развлечения подавай.
– Что, даже кофе не хочет? – огорчаюсь я, представив, какую отличную кофейню мы могли бы отгрохать у нее на пути, в этом районе как раз очень не хватает кофеен; с другой стороны, некому здесь в них ходить. Улица короткая, скучная и пустынная, туристы сюда обычно не доходят, для них Старый город заканчивается буквально в трехстах метрах отсюда – там, где стоит Барбакан.
– И даже в туалет, – мрачно ухмыляется Нёхиси. – Слабо представляю, чем бы мы могли помочь в этом вопросе. Но хоть убедились бы, что перед нами живой человек.
– На мертвую вроде не похожа, – говорю я, еще раз, на всякий случай, внимательно осмотрев незнакомку. – И потом, вряд ли в городе без нашего ведома ни с того ни с сего начали воскресать мертвецы. Получается, просто такая скучная тетка? Идет, волочет чемодан, ни о чем не мечтает, по неизвестно чему не тоскует, не испытывает ни радости, ни отчаяния, ни элементарного любопытства, даже по сторонам особо не смотрит, только под ноги. И не пытается сфотографировать Миссионерский костел, а это уже ни в какие ворота, обязательный туристический минимум: фотографировать все, что хоть как-то похоже на старину. Вот тебе и розовый чемодан. Прости, я ошибся.
– Да ладно тебе, – отмахивается Нёхиси. – Это же интересно: живой человек без единого желания! Настоящее чудо увидели, день прошел не зря.
Он совершенно прав, но я все равно сержусь.
– Так никуда не годится. Приехала к нам, такая красивая, идет со своим чемоданом и ни черта не хочет? Думает это сойдет ей с рук? Обойдется. Сейчас захочет как миленькая. Как минимум к маме. Я ее… скажем так, очень удивлю.
– Даже интересно, как ты будешь выкручиваться, – ухмыляется Нёхиси. И поспешно добавляет: – Но если что, я в игре.
В подтверждение его слов над Миссионерским костелом сгущается сизая грозовая туча в форме дракона. У дракона изысканные очертания, угрожающий вид и в высшей степени хитрая рожа. Но у незнакомки с розовым чемоданом никаких шансов оценить ее выражение: она не смотрит на небо. Тяжелый случай. Совсем беда.
Тут нужны крайние меры.
Городские улицы обычно дорожат своим местом и не любят его терять. Поэтому жители городов могут быть более-менее уверены, что выйдя утром из дома, скорее всего, попадут на ту же самую улицу, где этот дом стоял вчера. Как по мне, это довольно скучно, но людям обычно нравится, они не любят внезапных перемен. К счастью, с некоторыми улицами Старого города у меня заключен договор: они согласились иногда меняться местами друг с другом, а я за это таскаю им в рукаве контрабандой свежие ветры других миров, слежу, чтобы камни их мостовых не оплакивали ночами тех, кто по ним уже никогда не пройдет, и не позволяю входить в дома самым страшным сновидениям, в которых нет ничего, кроме бессилия и тоски.
Я, конечно, стараюсь не слишком часто тревожить улицы, требуя выполнения договора. Только в самых крайних случаях, когда мне позарез требуется кого-то удивить.
Вот как сейчас.
– Ого! – говорит Нёхиси. – Дама внезапно очутилась на Стиклю и ничего не заметила. Как такое вообще может быть? Архитектура, лавки, витрины, цветы у каждого входа – ладно, допустим, не все обращают внимание на детали. Но здесь даже тротуар втрое уже, чем был. И ее чемодан едва помещается, вот-вот колесо соскользнет с бордюра на мостовую. А она даже не притормозила, чтобы оглядеться. Идет себе и идет.
– Прет как танк, – подхватываю я.
Сказать, что я озадачен – все равно, что назвать покойника слегка прихворнувшим.
– Кто угодно на ее месте ума бы лишился, случись с ним такое в незнакомом городе, – сердито говорит Нёхиси. – Впрочем, в знакомом не легче… Ладно. Сейчас мой ход.
И улицу Стиклю окутывает молочно-белый туман, такой густой, каким он бывает только в сырые холодные августовские вечера, когда стекает с холмов и одновременно поднимается из низин, так что собственных рук порой не увидишь, пока не поднесешь их к самому носу. Прохожие замирают как по команде, туристы щелкают телефонами, над улицей Стиклю звенит такой многоязыкий «ах», словно здесь только что рухнула Вавилонская башня. Но незнакомка с розовым чемоданом даже не замедлила шаг. Зато мы наконец услышали ее голос, очень звонкий и одновременно бесцветный: «Пропустите, дайте пройти».
На каком языке она это сказала, я, кстати, так и не разобрал.
– Она ничего не почувствовала, – шепчет мне Нёхиси. – Ни удивления, ни сомнений, ни страха – вообще ничего. Таких людей не бывает. Да и чудовищ тоже. Туман никого не оставляет равнодушным. Даже Голодный Мрак сейчас бы смутно печалился, что не может его сожрать.
– Ладно, – говорю я, – сейчас разберемся.
Видимо, несколько чересчур угрожающе говорю, как это часто бывает от чувства полной беспомощности, противней которого вряд ли что-нибудь есть. По крайней мере, Нёхиси смотрит на меня с неподдельной тревогой.
– Что ты собираешься делать?
– Поговорить про любовь.
– Эй, а это не слишком?
Я молча развожу руками. Дескать – а как еще?
О любви я говорю очень коротко, только по делу. И не словами, конечно. А просто появляюсь перед человеком в виде того, кого он любит больше жизни, больше вечного света, больше успокоительной тьмы под своими веками, больше, чем себя самого. Это только кажется, что мало кто способен на такую любовь, на самом деле она есть в каждом сердце; другое дело, что почти никто не знает этого о себе – пока я не выйду навстречу. Тогда уж точно не отвертеться от этого знания. И от обязанности с ним теперь жить, не для всех такой счастливой, как кажется. Далеко не для всех.
Этот трюк дается мне проще, чем что бы то ни было. И не надоедает, сколько ни повторяй. И пользы от него, пожалуй, побольше, чем от всех остальных вместе взятых – при условии, что «пользой» мы называем победу над той разновидностью небытия, которая считается обычной человеческой жизнью. Но применяю я его крайне редко. Я не настолько жесток. Наоборот, чересчур добродушен. Больше, чем следует в моем положении.
Впрочем, я работаю над собой.
Я обгоняю незнакомку с розовым чемоданом – это легко, когда ты невидим и так невесом, что можешь прыгать по чужим головам, как необязательная веселая мысль. А потом, в ближайшей к углу подворотне, быстро приобретаю и видимость, и весомость, и все, что к ним прилагается, словом, становлюсь настолько человеком, насколько это вообще возможно, только лицо у меня сейчас темное и прозрачное, как глубокая вода; это, честно говоря, совершенно не обязательно, просто мне так нравится, а собственные интересы следует учитывать в любой игре.
Я выхожу навстречу даме с розовым чемоданом, иду ей наперерез, мысленно заключаю ее в объятия, думаю: «Ну здравствуй, дорогая», – и ощущаю в затылке счастливый хрустальный звон, верное свидетельство, что трюк мой удался, и превращение началось. А потом ни с того, ни с сего исчезаю. Становлюсь прожорливой пустотой, полной своей противоположностью. Тем, чем быть никак не могу.
Но в последний момент мое угасающее сознание успевает услышать, как дама с розовым чемоданом орет: «Да пошли вы в задницу со своими сраными трюками! Ненавижу вас всех!» – и каким-то непостижимым образом делаю из этого вывод, что победил. Впрочем, я всегда стараюсь делать именно такой вывод, из любого события. Просто чтобы поднять себе настроение. Отличная оказалась привычка. Пустота, заполненная моим приподнятым настроением, не может долго оставаться пустотой.
По крайней мере, эта не смогла.
Я прихожу в себя, сидя на тротуаре. То есть на самом деле практически лежа, но «сидя» звучит достойней, чем «лежа», поэтому пусть считается, что это я просто в такой расслабленной позе сижу. Вокруг столпились туристы, и какая-то пожилая женщина, оглядываясь по сторонам, тихо, но очень настойчиво повторяет: «Человеку плохо», а Нёхиси, наскоро превратившийся в доброго доктора, как он его себе представляет, то есть в двухметрового бугая в белом халате и кокетливой дамской шляпке с бисерным красным крестом, размахивая всеми четырьмя руками – от сильного волнения у него почему-то всегда отрастают лишние руки – пытается успокоить старушку и одновременно уволочь меня прочь.
Незнакомки, которая, как я только что доподлинно выяснил, больше всего на свете любит голодную пустоту, нигде нет, а ее розовый чемодан лежит на мостовой, колесами кверху, и вид имеет такой жалобный, что слезы на глаза наворачиваются. Вот кого на самом деле надо спасать.
– Вот кого на самом деле надо спасать! – вслух говорит Нёхиси. Достает из кармана огромный шприц, заполненный ярко-розовой жидкостью, делает чемодану укол, подхватывает меня под мышку и, плюнув на элементарные правила поведения городских духов в общественных местах, взмывает в небо. Собравшиеся туристы провожают нас дружными аплодисментами. Удивительные люди, я бы на их месте в штаны наложил, а они, похоже, думают, что на этой улице иногда выступают фокусники-любители. Например, по вторникам и четвергам. Все-таки в отпуске человек становится легкомысленным и бесстрашным. Выпусти на него всех демонов ада сразу, он только и будет вертеть головой в поисках шляпы, в которую можно кинуть монетку за устроенный ради его развлечения балаган.