– Я тоже удивился, когда вы вдруг появились. Как по мне, два часа ночи – отличное время для прогулок, но обычно со мной мало кто соглашается. Особенно в такую погоду, как сейчас.
– Просто я завтра днем уезжаю, а очень не хочется, – улыбается зеленоглазая женщина. – Вот и пошла. Перед смертью, говорят, не надышишься, но перед отъездом все-таки можно нахапать побольше. Запастись городом впрок. Всегда так делаю на прощание. И сегодня, наверное, буду гулять до утра. Ну или пока совсем не замерзну. Но у меня очень теплый пуховик.
– Если теплый, тогда ладно, – киваю я. – А мое пальто, как выяснилось, против этого ветра – слабак. Сейчас покурю с вами и пойду развлекаться гладиаторскими боями: грог против простуды, кто кого?
– Я ставлю на грог, – твердо говорит она.
Мы стоим на мосту, курим и смотрим на реку. И это так хорошо, что я ничего не хочу менять. Но на ветру ее сигарета приближается к концу так стремительно, что некуда больше тянуть.
– Если бы вдруг оказалось, что я могу исполнить любое желание, что бы вы выбрали? – наконец спрашиваю я.
Будет глупо, конечно, если зеленоглазая незнакомка захочет всего лишь порцию грога, о котором мы только что говорили. Но, положа руку на сердце, я пойму ее, как никто.
Но женщина только пожимает плечами:
– Даже не знаю, что вам ответить, чтобы не соврать. Столько всего разного хочется! Но, по большому счету, пусть все будет, как будет. Не мне это решать.
«Бинго! – ору я. – Вот ты и попалась! Нашего полку прибыло! Какое счастье, ура!» Не вслух, конечно, ору, а про себя, чтобы не пугать ее раньше времени. Но все равно так громко, что холодный северо-западный ветер внезапно сменяется южным, а растущие неподалеку деревья спросонок вздрагивают и вопросительно косятся на меня: «Чувак, неужели уже весна или ты просто так спятил?»
«Просто спятил, нет пока никакой весны, извините, что разбудил, постараюсь больше не шуметь», – поспешно отвечаю им я. Тоже, понятное дело, не вслух, потому что разговаривать с деревьями в присутствии незнакомки, которую собираешься пригласить на кружку-другую грога, несколько неосмотрительно. На ее месте я бы и сам решил, что с таким психом лучше не связываться. Ну, то есть не я сегодняшний, а бывший, глупый человеческий я, ничего не знавший ни об устройстве этого мира, ни о самом себе.
А уговорить эту женщину на кружку грога мне сейчас совершенно необходимо. Вообще-то рассказать, что теперь она вместо меня будет раз в год, в самую длинную ночь обходить Старый город, расспрашивая случайных прохожих об их сокровенных желаниях, которые после этого сбудутся сами собой, можно и прямо здесь, на мосту. Но у меня уже зуб на зуб не попадает, так что объяснения прозвучат крайне неубедительно. А в умиротворяющей обстановке Тониного кафе она поверит мне буквально с третьего раза. На худой конец, с пятого. Согревшись до полной утраты человеческой формы, я становлюсь чрезвычайно красноречив, все так говорят.
Улица Швенченю(Švenčionių g.)Берег есть
Майя была рыжая; класса до восьмого ее дразнили, а потом перестали, потому что повзрослели и разглядели наконец, какая она удивительная с этими своими рыжими кудрями, прозрачными голубыми глазами и точеным курносым лицом.
Маша всегда это понимала, с первого дня в подготовительном классе, где их с Майей посадили за одну парту, и Маша так восторженно страдала от соседства с ее сказочной красотой, так мучительно стеснялась, что ни разу не смогла ответить на простые вопросы учительницы и заработала репутацию тупицы, хотя на самом деле с пяти лет умела читать и складывать числа; вычитать, правда, научилась гораздо позже. Машу пугало это математическое действие, ей казалось, числу должно быть больно, когда из него вычитают. Справиться с вычитанием однажды помог отец – велел ей поднять тяжелую сетку с картошкой, потом забрал и сказал: «Я только что из тебя эту сетку вычел. Запомни: когда вычитают, становится легко». С тех пор Маша полюбила вычитание; всякий раз, решая заданные на дом примеры, представляла, какое облегчение испытывает число сорок два, избавляясь от например семнадцати. И внутренне ликовала: это я, я ему помогла!
Их распределили в разные классы, Майю в «А», Машу – в «Б», и с учебой у Маши сразу наладилось. Только перемены, когда все одновременно оказывались в коридоре, были головокружительно прекрасны и совершенно невыносимы, заполнены мучительным предчувствием счастья, которое охватывало ее, когда где-нибудь на лестнице или у входа в буфет мелькала вызывающе яркая, как мандарин Майина голова.
Индре была молчаливая, не тихоня, а именно молчунья, твердая и упрямая. Некрасивая, по крайней мере, так тогда всем казалось – большеротая, с вечно прищуренными глазами и резко очерченным треугольным скуластым лицом. И очень храбрая – неброской безмятежной храбростью человека, который много раз пробовал испугаться, но не добившись успеха, решил: ладно, и так сойдет. Когда кто-то из мальчишек принес в школу лягушку, чтобы напугать одноклассниц, Индре отобрала ее и ушла, ни у кого не спросив разрешения. Вернулась только к началу следующего урока, на гневные вопли учительницы отвечала со сдержанным удивлением: лягушка живая, в школе ей плохо, поэтому надо было срочно унести ее к пруду и там отпустить. «Когда кому-то очень плохо, он может умереть, разве вы не знаете?» – снисходительно объясняла Индре. Учительница тогда так растерялась, что даже не стала записывать замечание в дневник, мальчишки притихли и не пытались с ней поквитаться, а Маша принесла в школу свое любимое колечко с зеленым камнем, которое выиграла в Луна-парке, и тайком подбросила Индре в портфель. Индре никогда его не носила; впрочем, в школу надевать украшения было нельзя.
Тамара долго была выше всех девчонок, на уроках физкультуры стояла первой, но потом вдруг перестала расти, в седьмом классе оказалась уже третьей в шеренге, а в десятом – тоже третьей, но с конца, даже невысокая Маша ее переросла.
К тому времени Тамара стала удивительной красавицей, лучше киноактрис, открытки с которыми тогда собирали все вокруг, включая Машину маму; папа над ней посмеивался, говорил: «Ты прекрасней их всех», но даже Маша понимала, что он врет. Мама была хорошая, но совершенно обыкновенная. Маша это точно знала, потому что пошла в нее, от папы унаследовала только темные, почти черные глаза. Таких не печатают на открытках. Вот Тамара – совсем другое дело. Как Одри Хепберн, только с длинной, почти до колен косой, отрезать которую ей сперва запрещали родители, а потом расхотела сама.
Ни с одной из них Маша не пыталась подружиться, даже не разговаривала толком ни разу: как и о чем говорить с человеком, который настолько прекрасней тебя и всех остальных, что, оказавшись рядом, теряешь дар речи? Она даже мечтать о такой дружбе не решалась, не загадывала желание, увидев четыре одинаковых цифры на номере автомобиля или падающую звезду. И если бы к ней вдруг явилась сказочная фея с волшебной палочкой, сразу подумала бы о Тамаре, Майе и Индре, но попросила бы совсем другое: папе машину для путешествий, маме, которую донимали мигрени, чтобы никогда не болела голова, а себе – бледно-голубое джинсовое пальто, подбитое белым мехом, которое однажды увидела в заграничном журнале и сразу решила, что именно так одеваются бабушкины ангелы на небесах, только у них наверное специальные прорези для крыльев, чтобы не мялись под одеждой, пока ангел никуда не летит.
Перед выпускным вечером Маша волновалась больше, чем перед экзаменами: платье придумала и сшила сама, невероятно собой гордилась, но в последний момент испугалась: а вдруг буду выглядеть как полная дура? Зря, конечно, переживала: подружки Рената и Кася привычно восхитились ее рукоделием, а остальные были заняты собой. Рыжая Майя в пышном бледно-зеленом платье выглядела сказочной феей – той самой, которая может исполнить желания. Тамара пришла в кружевном белом, кое-как переделанном из свадебного наряда матери, она была из бедной семьи. А Индре явилась в черном сарафане поверх полосатой водолазки и ушла сразу после вручения аттестатов, она всегда поступала по-своему, никто ей был не указ.
После дискотеки ходили встречать рассвет, так что до дома Маша добралась только к шести утра и проспала полдня. Проснувшись, села пить чай с пирогом и вдруг разрыдалась над чашкой, горько, взахлеб, как в детстве, так что кровь носом пошла, только тогда кое-как успокоилась. Хорошо, что родителей не было дома, Маша не смогла бы им объяснить, что случилось. Она и себе-то толком ничего объяснить не могла, хотя, конечно, в глубине души понимала, что плачет сейчас из-за Майи, Тамары и Индре. Можно больше ни на что не надеяться, не придумывать, как им понравиться, некому нравиться, их больше нет, их из меня вычли, мне теперь будет легче, и это навсегда, – думала она.
Их действительно больше не было – не вообще в мире, а в городе. Майю родители увезли в Канаду, Индре поступила в Каунасский университет. А Тамара вышла замуж буквально сразу после выпускного, в том же старомодном кружевном белом платье и уехала с новеньким, словно бы только что из заводской упаковки вынутым мужем, высоким, загорелым, румяным молодым лейтенантом в какое-то никому не известное, даже на географических картах не обозначенное далеко.
Маша этого не знала. И не хотела знать. Никогда никого не расспрашивала, как у них дела. Пока не знаешь наверняка, можно придумывать что угодно, каждый день перед сном воображать, как Майя выходит замуж за принца – они же еще остались хоть в каких-нибудь странах? – Индре пробирается через джунгли, куда отправилась не то помогать партизанам, не то изучать какой-то ужасный тропический вирус, чтобы всех от него спасти, а Тамара стоит в центре съемочной площадки, залитая светом софитов, и сама сияет, как тысяча звезд.
В этих мечтах можно было не вычитать, а, напротив, прибавлять к ним себя, представлять где-то рядом, любимой подругой детства, без которой не обойтись. Это было гораздо приятней, чем издалека смотреть на них в школьном коридоре. И чем вообще все.