Виктор ВаждаевСКАЗКИстарые, да на новый лад
О сказке
Война с фашистами всю землю русскую подняла. Не только армия — народ воевать пошел.
Хлеб убирали, только о том и думали, чтобы убрать поскорее, чтобы Красная Армия сыта была, чтобы советский народ накормлен был, чтобы гитлеровцы ничем не поживились, с голоду подохли.
Воду из колодца черпали, бойцам подносили, чтобы Красная Армия жажды не знавала. Для того и колодцы землей засыпали, чтобы гитлеровцы иссохли, без воды околели, окаянные.
Уголь в шахтах рубили, железо плавили, об одном думали, чтобы жарче домны пылали, чтобы пушки громче били, чтобы снаряды дальше летели, чтобы Гитлеру и всей его фашистской нечисти скорее смерть пришла.
Потому война нынешняя не простая, а народная — Отечественная война.
Поднялся народ, не только что оружье — душу свою, мысль и речь на войну обратил. Тут и там слышны — голос звонкий, слово острое, речь справедливая. Пришел срок душе песней вылиться, мысли в пословице прозвучать, речи — сказкой высказаться.
Сила сказки в ее простоте, строгости, народности.
Сказка, как бы она ни была остра и язвительна — душой чиста, словно ребенок, которого нельзя осудить, ибо у него нет дурного умысла.
Сказка с дурным умыслом уже не сказка, а просто ложь.
Поэтому в сказке — Правда торжествует над Ложью.
Поэтому в сказке — добродетель всегда превосходствует над пороком.
Поэтому в сказке — униженные освобождаются от своих притеснителей.
Поэтому в сказке — Свет пронзает Тьму.
Поэтому в сказке — силы созидания более могучи, чем силы разрушения.
Поэтому в сказке — Жизнь побеждает Смерть.
Но ведь в этом для настоящего человека смысл жизни, и поэтому сказка — есть сама жизнь.
Вот почему сказку нельзя не любить. И народ любит сказку.
Народ вкладывает в нее всю свою нежность и радость; он вкладывает в нее свой ум и мудрость; он вкладывает в нее свой гнев и силу; он вкладывает в нее свой смех и улыбку; он вкладывает в нее свою печаль и заботу; он вкладывает в нее свою великую Мечту.
Любовь отдает народ своей сказке.
А мы любуемся ею, как прекраснейшим созданием природы, и внимаем ей, как справедливому голосу Матери.
Один Гитлер, наверное, не любит сказку, потому что правда в ней ему глаза режет. Потому что для людоеда в каждой сказке — даже маленькой — по большому котлу с кипящей смолой уготовано.
И не зря у нас в народе уже говорят, что Гитлер — «косой чорт», что у него, у Гитлера — «одной ноги нет, одной руки нет, и глаз стеклянный».
Потому что величайшей обидой было бы, чтобы такая кривая душа, да в прямом теле была.
Вот почему у него, у Гитлера — «голова с ведро», вот отчего он «косой чорт» и «скуластый идол», «черной шерстью заросший», с «черной душой», с «одним глазом», хотя бы у него их не то что два — пятьдесят в жизни было — с одним глазом «чума косошлыкая» в памяти народной сохранится.
Так начинает рождаться о Гитлере сказка, правдивая и беспощадная.
Было время — сказка стариной была, литературным памятником.
Теперь иное дело.
Дорогой для всех человек — Максим Горький, — мои первые сказки приветивший, говорил мне, что когда-то, в давние времена, сказка жданна и радостна не просто, а словно для нас газета была. Сказкой шла тогда по миру весть. Сказкой отзывался на нее народ.
Сказка тогда — боевой была.
Ну, как было не вспомнить этих слов в наши грозные, военные дни. Как было не послушать Максима Горького.
Что, если сказке — попытка не пытка — вернуть ее первозданную силу, как говорят в наши дни — актуальность.
Ведь сейчас, как в сказке:
Народ русский — с фашистской нечистью, с драконом-Гитлером бьется, Правда с Ложью спорит, Свет Тьму разит. Созидание с Разрушением тягаются.
Кто возьмет верх?
Сказка отвечает:
— Жизнь! Ибо Жизнь побеждает Смерть.
Репка
Посадил народ репку. Выросла репка большая-пребольшая. Не чета другим. Вот какая выросла репка!
Прибежал из Берлина Гитлер. Ухватился за советскую репку: тянет-потянет— вытянуть не может!
Что, думает, такое? В Праге тащил — вытащил, в Вене тащил — вытащил, в Париже тащил — вытащил, в Копенгагене тащил — вытащил, в Гааге тащил — вытащил, в Осло тащил — вытащил, в Варшаве тащил — вытащил, в Будапеште тащил — вытащил, в Риме, Хельсинки, Софии и Бухаресте репка сама в руки полезла, а тут — никак не вытащишь!
Кликнул Гитлер клич. Прибежали к нему на подмогу фашисты на букву «Г»: Геринг, Геббельс, Гиммлер…
Ухватились: Гиммлер за Геббельса, Геббельс за Геринга, Геринг за Гитлера, Гитлер за репку. Тянут-потянут, «хайль!»— кричат, а вытянуть не могут.
Хотели позвать Гесса, а тот в Англию удрал. Хотели позвать Гаусгофера, да он у Гиммлера за решеткой сидит. Хотели позвать Рема, да вспомнили, что сами его расстреляли.
Пришлось кликнуть Муссолини. Ухватились: Муссолини за Гиммлера, Гиммлер за Геббельса, Геббельс за Геринга, Геринг за Гитлера, Гитлер за репку, тянут-потянут — вытянуть не могут.
Прибежал Пэтен из Парижа. Да много ли от старика толку: тянуть не тянет, а только песок из него сыплется. Дробь одна получается.
Что тут делать? Пришлось кликнуть сучку. Звали одну, а прибежало сразу три: венгерская, финская и румынская.
Ухватились: Маннергейм за Хорти, Хорти за Антонеску, Антонеску за Пэтена, Пэтен за Муссолини, Муссолини за Гиммлера, Гиммлер за Геббельса, Геббельс за Геринга, Геринг за Гитлера, Гитлер за репку, тянут-потянут… пошла репка из земли.
— Хайль Гитлер! — крикнул Гитлер.
А «репка»-то сама наружу выходит, красноармейским шлемом поднялась. Встал боец — в плечах косая сажень. А уж рядом другой стоит, по другую сторону третий, позади новые бойцы встают, строятся. Рассвирепели фашисты: тянули они только одну репку, а за ней — батюшки мои! — целый огород и, весь советский народ, — штыками ощетинился, пушками насупился, на смертный бой вышел.
Заходила земля, задрожало небо, раскололось— от силищи народной, — Красной Армии на подмогу советский люд идет. Кто смел да умел — врага бьет, а кто смел да не умел — обучается, и стар и млад оружье берет, клич боевой разносится:
— Винтовкой бей, штыком коли, гранатой громи, минометом круши!
Драться так драться, — что русскому здорово, то немцу — смерть!
Знай: не за всякую репку хватайся!
Терем-тюремок
Прибежал Волк в поле. Смотрит, лежит лошадиная голова. Не то самого папаши Фридриха Великого, не то его жеребца. А впрочем, все одно. Не в этом суть.
Волк голову кругом обошел. Морду вытянул, усиками пошевелил, понюхал, мюнхенским пивом отрыгнул и спросил:
— Терем-тюремок! Кто в Тереме живет?
Никто не отзывается.
Постоял Волк, поозирался, да полез в лошадиную голову.
И поселился там.
Вдруг слышит: скок-поскок, топ-топ. Идет нечто: пыжится, куражится, кривляется, ломается, скребется, скоблится, глазами шныряет, хвостом виляет, зубы щерит. Ни большое, ни маленькое — плюгавенькое. Ни зверь, ни птица, ни рыба, ни скотина, ни девка, ни мужчина — хромое, горбатое, волосатое, вороватое.
Подскочило нечто к Тюремку, кувыркнулось, хвост выше головы задрало, постучало:
— Тук-тук! Кто в Тереме живет?
— Я Волк — всех за горло хвать! А ты кто?
— А я Геббельзьяна — всех передразниш, все переверниш.
— Ступай ко мне жить.
Геббельзьяна юркнула в Терем. Стали они вдвоем жить.
Вдруг, смотрят, возле Терема что-то тенью скользит, взад-вперед, взад-вперед.
Прислушались — ничего не слышно. Пригляделись — ничего не видно. Что такое?
Подождали — никто не стучит, никто не просится, а что-то вокруг шмыгает.
Рассердился Волк, морду высунул:
— Р-р-растерзаю! Р-р-расстреляю! Р-р-ра-зорву! А ну, отзовись!
И вдруг кто-то так это учтиво спрашивает:
— А тут нет кошки?
— Кошки нет, зато здесь Волк — всех за горло хвать, да Геббельзьяна — всех передразниш, все переверниш. А ты кто?
— Я страшный Крыс Гиммлер — везде проскочи́ш — на всех доноси́ш.
И он просунул свою острую, прилизанную морду в Тюремок и на скользком носу блестящее пенсне поправил. А голый хвост его неподвижно лежал на земле.
— Хорошее дело! — сказал Волк. — Хороший везде проскочи́ш — на всех доноси́ш никогда не помешает! Ступай к нам.
Стали они втроем жить.
Вдруг слышат: хрюк, храп, хруст по полю разносится. Пригляделись — что-то огромное сопит, колышется. Принюхалось, спросило:
— Хрюк-хрюк! Кто в Тереме живет?
— Я Волк — всех за горло хвать, да Геббельзьяна — всех передразниш — все переверниш, да страшный Крыс Гиммлер — везде проскочи́ш — на всех доноси́ш. А ты кто?
— А я — арийская свинья! Хрюк на вас!
— Ба! Да это ты, Геринг? — обрадовался Волк. — Иди к нам жить.
— Хайль! — сказал Геринг и ввалился в Терем.
Стали они вчетвером жить.
Живут-поживают, под себя нужду справляют, не стесняются: свои звери — сочтемся!
Такое: развели — за три версты ни проехать, ни пройти: волчьей шкурой воняет, свиньей благоухает, Геббельзьяной пахнет, Гиммлером доносится.
А они лежат, блаженствуют. Волк Герингу шепчет:
— Ты мой стройненький!
А тот ему:
— Ты мой душистенький!
Геббельзьяне:
— Ты наш красивенький!
А Гиммлеру:
— Ты наш котеночек!
Лежат, смердят, гостей дожидаются, наслаждаются. Волк хрычит, Геббельзьяна у себя в голове гессов ловит, одних ногтями давит, иных на зубах надкусывает. Гиммлер молча сидит, в пенсне глядит, соображает, кому и на кого доносить следует. А Геринг, как плюхнулся, так плашмя и лежит, отдувается, покряхтывает: «Хайль! Хайль! Хайль!»— мол, очень хорошо!