– Да что ты изучаешь?!
– Круг перерождений. Истоки. Жизнь. Смерть. И бессмертие. – Оэлун повёл плечами. – Не переживай, мне вполне комфортно в Цияне, брат.
– Ты настроил всех против себя.
– Мне пора начать беспокоиться? Дэви пойдут на меня войной?
– Оэ… Если я умру, что ты будешь делать?
– Вернусь. – Оэлун наконец встретил свирепый взгляд брата и оскалил клыки в хищной, холодной усмешкое. – Забавно было бы, как считаешь?
– Это не так устроено.
– Вот мне и интересно, почему это устроено именно так, брат? Не переживай. Ты достоин короны царя драконов больше, чем я. Жалко только, что прогуляться по дворцу больше не получится… С другой стороны, знаешь, как много видят звёзды по ночам?
– Ты… невыносим. Обещай мне, что никогда не пойдёшь в Сораан. Я не смогу тебя вытащить. Не повторяй судьбу тех, кто заигрывал с Бездной, пожалуйста.
– Это ты про отца?
Юнсан оторопел.
– У меня ещё есть голова на плечах, – рассмеялся Оэлун. – Его скелет – неплохое напоминание о том, чего делать не стоит. Занимайся своими обязанностями, брат.
– Ты не пойдёшь к Заану?
– Разумеется, нет.
– Ты врёшь.
– Что?
– Ты всегда врал, Оэлун.
– Юнсан?
– Ты убил себя, брат.
Прежде, чем он успел вскочить, Юнсан обернулся в дракона и острые когти нанесли первый и последний удар, разрывая на куски его тело.
«Посмотри, как прекрасна Бездна, дэв».
Он очнулся в тронном зале Сораана, оплетённом живыми ветвями.
Первая задумчиво стояла, склонившись над Оэлуном, и рассматривала его, совершенно забыв, что нужно моргать. Неживая. Это лицо, этот голос, каждое её движение – просто маска, пустая и в пустоте своей невозможно красивая.
Оэлун хотел подняться, но рука провалилась под пол, венами врастая во что-то живое, во что-то мягкое, как воск, и плотное, как зернистые грани базальта. То, что казалось ему ихорозной грязью, на самом деле имело набор устойчивых свойств: сотни слоёв и вариаций тени, похожих и слегка различающихся.
– Ты странный, дэв.
– Удивила.
– Ты убил себя.
– Возможно. Но даже твой брат не знает, не обернётся ли против него этот эксперимент. Тебе не любопытно?
– Разве что слегка. Во многих знаниях – многие печали.
Оэлун усмехнулся. Голос Иды отдавался эхом и одновременно казался приглушённым. Помедлив, она сделала танцевальный шаг и спросила:
– Зачем?
– Чтобы жил Юнсан. И этот ошмёток, который он подобрал. Довольно бесполезный экземпляр.
– Ош-мё-ток… Смешно, – улыбнулась Первая. – Точное слово. Я запомню. Но зачем?
– Он мой брат.
– Ты не очень-то похож на того, кто будет рисковать ради брата.
– Как тебе угодно.
– И всё же… – Первая села напротив. – Зачем?
– Потому что такова моя воля, и потому что я могу. Это самая личная из всех причин, Первая. Мне казалось, уж ты-то должна догадаться.
– «Догадаться»? Твоя душа всегда пряталась от меня в сумраке. У нас, асур, есть цели. У Юнсана тоже, он слеп, но вполне понятен. А ты… Без свойств. Без всего.
– Ты заблуждаешься. В последнее время у меня была вполне конкретная цель. Ваш вид был мне очень интересен.
– Посмотрел?
– Посмотрел.
– Понял что-нибудь?
– Как всё исправить. Вас. Брата. Мир.
– Да ну, – присвистнула Первая, снисходительно рассматривая Оэлуна. – Заан не додумался, а ты так сразу сумел.
– Почему бы и нет? Вы все – части единого организма. Разделённого, страдающего, воющего. Грызёте и пожираете друг друга, возводите стены, отказываетесь учиться взаимодействовать. Каждый хочет выяснить, у кого больше прав на Циян. Всё, что нужно… – Первая наблюдала за ним, и углы её губ слегка дрогнули. Её улыбка походила на тонкий кинжальный разрез. – Всё, что нужно, чтобы вы перестали рассыпаться – это объединить вас. Раз и навсегда.
«Посмотрите, как прекрасны миры, расцветающие звёздами над вашими головами…»
– И ты знаешь, как это сделать?
– Ещё нет… Но я знаю, в чём причина. У всего есть цена, первая тень, и цена швов на теле мира будет довольно жестокой.
– Ты умрёшь. – Первая склонилась к нему, и её рыжие волосы упали на бледные плечи; в полумраке Сораана локоны казались красными, будто киноварь. – Ты умрёшь очень мучительной смертью, Оэлун. А потом твой брат. И твоё Небо. Жалкие отговорки, бессмысленные жертвы. Смотри, ты уже пророс в нашем городе.
Ветви оплели Оэлуна и вдруг дёрнули вниз, утаскивая дальше и дальше, в темноту, туда, где горел огонь, переплавляющий души, – души сильные и слабые, пустые и ценные, смертные и бессмертные, – делающий их мягкими и податливыми, превращающий в бесчисленные слои теней…
Оэлун резко сел на кровати, смахивая со лба пот. Его лихорадило. Ощупав себя, он поднёс к глазам раненую руку и недовольно принялся рассматривать чёрные вены, оплетавшие всё до кончиков пальцев. Будет хуже. Нужно скрыть это от Юнсана. И навестить это недоразумение имени великих обязательств, пока он снова не улетел к Шести небесным дворцам.
Бездна, какой это был чудовищный сон…
22. Север и Юг
Никто из жителей форта Илао не мог припомнить, чтобы в один месяц произошло столько удивительных событий. Северных областей не касались придворные интриги: эти края многие века оставались приграничными территориями, изредка вздрагивающими от эха войн Империи. Голод зимы, оскал Линьцана и Ночное шествие шли знакомым круговоротом неприятностей. Изредка сюда доходили вести о новых законах и поборах; мелькали чужаки, отправленные Лояном, исчезая во вьюге, либо возвращаясь обратно. Север не терпел изменений. Но Цинь Кан, похоже, мириться с этим не собирался.
Переговоры с Линьцаном казались капитанам форта немыслимыми. Несмотря на то что на картах Лояна границу отметили с бюрократической точностью, на деле это было совсем не так. Шахты, расположенные рядом с фортом Илао, Линьцан считал своей территорией, а император Хань ждал отчётов о добыче металла. Но каторжников, которых отправляли на работы, могли не только убить оставшиеся после очередного шествия демоны, но и захватить северные варвары. Каждый раз после такого инцидента местный цы-ши требовал от форта если не вернуть пленников, то, во всяком случае, отчитаться о предпринятых мерах. Снова и снова проливалась кровь, войны Линьцана жаждали мести, а бывший начальник Илао вздыхал спокойно, только когда вокруг шахт прекращались столкновения.
Цинь Кан, разбирая в ночь перед переговорами отчёты Цзыданя, был, мягко говоря, удивлён тому, что доносилось до Лояна из этих краёв. Рассказы Сяо об особенностях соседства с Линьцаном совершенно не походили на то, что писал Цзыдань чиновникам. Недопоставка металла, согласно отчётам, была результатом выработки шахт и непригодности к работам большинства участков – и, конечно же, Цзыдань лгал. Впрочем, что ещё ожидать от него, если он и к самому форту Илао относился больше как к личному складу? Цы-ши для столицы, видимо, придерживался той же легенды. Север не хотел лишнего внимания, а Лоян устраивали объяснения, пока с паршивой северной овцы можно было содрать хотя бы клок. Омерзительно!
У имперцев было правило: не оставлять в живых пленников, не вести переговоры с Линьцаном, не обменивать своих людей на чужих. О правиле этом Кану никто не говорил, а даже если бы и сказал, то не переубедил бы его в его решении сохранить жизнь разведчику, который лежал у них в госпитале. Или в решении провести переговоры. Кан не знал, что Верховный жрец Линьцана писал подобные письма Цзыданю не раз, но никогда не получал ответа. Шутка Кана о ягодах в качестве выкупа за разведчика на самом деле изумила Лина меньше, чем сам факт того, что его ворон принёс обратно письмо.
Впрочем, о чём совершенно точно догадывался Кан, так это о том, что его фамилия Лину не понравится.
Империя Хань для Линьцана всегда была одной сплошной проблемой. Самоуверенный, яркий юг, обёрнутый в нефритовые знамёна, хотел вернуть былую славу, отнятую при прошлой династии. Вернуть незаметно, закрывая глаза на поражения, делая вид, что весь мир продолжает принадлежать ему по праву, соперничая с Чанкином за преимущество быть наследниками истории. Последнему Лин даже радовался: пока южане занимались друг другом, они не вспоминали о Линьцане. Но даже приграничные проблемы его тяготили. Сколько людей он отпел здесь? Сколько не вернулось домой из-за упрямства правителей? Юг не знал, насколько разрознен Линьцан, понятия не имел, скольких усилий стоит Лину поддерживать хоть какой-то мир среди своих народов. Чужаки только множили жертвы.
И теперь это письмо. От сына Аманя.
Лин хорошо знал отца мальчишки: огонь, азарт и боль, непоправимый ущерб, вырывающий себе победу ценой всего вокруг. Поглощённый Тенью, объятый собственными пороками, Амань готов был идти по головам для достижения своих целей. Небо! Если бы Цинь лишился рассудка, его бы уже убили. Но его враг был далеко не безумцем, и это пугало. Когда Лин, дочитав письмо Кана, осторожно складывал бумагу, он думал о том, какую плату за власть Аманя должна взять Бездна. Чего стоят десятки тысяч унесённых жизней? Старшего сына или же и дочери тоже? Бедный обречённый мальчишка…
Впрочем, сейчас Лину остаётся только собрать ягоды для объявленного выкупа. И подготовиться. Если мальчик – наследник этой южной змеи, то переговоры могут быть наивной попыткой поймать их в ловушку. Или не очень наивной – Лин не забыл, что во время шествия он чувствовал печати, впервые на его памяти оберегающие форт Илао.
Так что же ты задумал, Цинь Кан?
Вороны кружили над старым фортом, и Кан не хотел знать, настоящие ли они, или же это тени Лина сбились в стаю над их крепостью. Пленный северянин, ещё измотанный ранами, но совершенно точно живой и пребывающий в добром здравии, стоял рядом с Каном у ворот, насвистывая старую песенку, чем бесконечно раздражал капитанов. Сам же Кан изображал то мёртвое спокойствие, что видел не раз, когда отец был поглощён работой. Подражать у него получалось неплохо, но на душе скребли кошки: что ему делать с противником, который враждовал с отцом? Вряд ли его впечатлят потуги Кана. Ему бы самоуверенность Бая, а ещё лучше – покорность судьбе; сидел бы сейчас в городском гарнизоне счастливый, в тепле и обеспокоенный только тем, как бы поскорей получить повышение…