Хотела она последить за ним, да из этого ничего не вышло. Миловож каждый раз плотно закрывал за собой дверь хлева и даже запирал ее изнутри, а снаружи ничего не было видно.
Как-то раз, только что Миловож налил молока в кувшин и хотел уже нести его в хлев, Катри подошла к нему и спросила:
– Зачем это ты носишь каждый день молоко в хлев?
– Так нужно, – ответил Миловож. Чуть не брякнул он: «шигноманушам», да вовремя спохватился.
– А на что это нужно? Кому ты даешь там молоко? – не унималась Катри.
– Корове, – сказал Миловож.
– Ну, уж это ты врешь! Где же это видано, чтобы корову молоком поили!
– Ах, да отстань ты, право! Чего пристала? Сам я пью!
– С какой радости тогда в хлев ходить, и здесь можно выпить.
– Вот пристала, право! Хочу пить молоко в хлеве и буду! Отстань! – рассердился Миловож, вышел из дома и сильно хлопнул дверью.
– Нет! – проговорила Катри, когда муж ушел. – Как ты там ни хитри, а я все-таки узнаю, в чем тут дело. Нужно поискать хорошенько в хлеву, нет ли там чего-нибудь. Уж я выведу тебя на чистую воду!
Когда Миловож повез молоко в город, Катри пошла в хлев и обыскала его сверху донизу, но ничего не нашла. Нашла лишь в углу ямку, аккуратно прикрытую соломой. В ямке ничего не было.
– Что же это за ямка, раньше ее не было? Зачем вырыл ее Миловож, да еще соломой прикрыл? – думала Катри, стоя над ямкой.
В это время вернулся из города Миловож. Увидав, что дверь в хлев открыта, он вошел в него. Катри так задумалась, что даже не слыхала, как вошел ее муж в хлев. Увидав, что Катри стоит над ямкой и сняла с нее солому, Миловож сильно перепугался. Уж не увидала ль Катри шигномануша? Миловож окликнул жену:
– Что ты тут делаешь? Зачем раскрыла ямку?
– А что? Разве нельзя? – спросила Катри.
– Ступай отсюда! И что ты всюду свой нос суешь, куда тебя не спрашивают? – сказал Миловож, подошел к ямке и опять аккуратно закрыл ее соломой.
– Что это за ямка? В ней, наверно, живет кто-нибудь? – продолжала приставать к мужу Катри.
– Никто в ней не живет! Убирайся ты отсюда и не смей больше раскрывать эту ямку! – закричал, рассердившись, Миловож.
Катри ушла. Она решила во что бы то ни стало допытаться, что такое скрывается в ямке.
– Все дело в ямке, – шептала она, идя домой.
Через несколько дней, во время обеда, Катри вдруг ни с того ни с сего сказала:
– Нужно засыпать ямку в хлеву и заложить ее камнями.
– Это еще зачем? – воскликнул Миловож, даже вздрогнув от неожиданности.
– Что ж это такое, какой беспорядок в хлеву! В углу какая-то ямка!
Миловож страшно рассердился. Он стукнул кулаком по столу так, что тарелки подскочили и опрокинулся кувшин с молоком:
– Я тебе говорил, – крикнул Миловож, – чтобы ты не смела трогать ямку! Что ты, слов не понимаешь? Я тебе иначе объясню, что ямку трогать нельзя! Экая несносная баба!
Встал Миловож из-за стола, даже обедать не стал.
Вечером в тот же день Миловож куда-то ушел. Только что он вышел из дома, как Катри побежала в хлев. Она решила засыпать ямку и заложить ее камнями.
– Пускай муж сердится. Посердится и перестанет! – решила Катри. Пошла в хлев, засыпала ямку и завалила камнями.
На следующее утро Миловож проснулся очень рано, когда жена его еще спала крепким сном. Встал он и пошел в хлев. Подошел к ямке, смотрит, а она засыпана землей и камнями завалена.
– Ах ты, дрянная баба! – воскликнул Миловож. – Все-таки сделала по-своему. Ну, погоди ты у меня!
Нагнулся Миловож и стал вытаскивать из ямки камни.
– Миловож! – послышался за его спиной тоненький голос шигномануша.
Обернулся цыган. Шигномануш сидел на соломе. Брови его были нахмурены.
– Недостоин ты богатства, Миловож, – сказал шигномануш, – коль не можешь заставить жену слушаться тебя! Да и жена твоя недостойна богатства, коль не слушается мужа!
– Да разве я-то виноват! – воскликнул Миловож. – Ведь я же говорил ей, чтобы она не смела трогать ямку. Ушел я вчера вечером и всего-то на часок, а она, злодейка, вон что натворила! Ну, да я сейчас приведу опять все в порядок. Ты только сделай одолжение, не сердись на глупую бабу.
– Нет, Миловож, ничего тут в порядок приводить не нужно, а мне сердиться тоже нечего. Оставаться же у тебя я больше не хочу. Нечего у тебя мне делать! Только вот что скажу я тебе: и полгода не пройдет, как станешь ты таким же бедняком, каким был раньше. Недостоин ты богатства! С богатством тебе не справиться, коль не справился ты с глупой бабой! Прощай!
С этими словами шигномануш исчез, словно в землю провалился.
Как сказал шигномануш, так и случилось. Лишь только ушел он из хлева, как корова перестала давать так много молока, сколько давала она при шигномануше, да и молоко-то было уж не такое хорошее. В городе покупатели один за другим перестали брать у Миловожа молоко. А так как он никаких сбережений не сделал, то скоро пришлось ему продать лошадь и тележку. Через полгода он был таким же бедняком, каким был раньше, и всю жизнь, до самой смерти пришлось ему бороться с нищетой.
Тодор Кобу и пшувуш
В одном таборе жил молодой цыган по имени Тодор, а по прозвищу Кобу. Цыган он был трудолюбивый. Редко можно было застать его без работы, он постоянно что-нибудь да делал. Главным же его занятием было плетение корзин из ивовых прутьев. В этом мастерстве мало кто мог с ним тягаться. Часто шутя говорил Тодор Кобу:
– Уж коль я сплету корзинку, да постараюсь, то в ней можно будет воду носить – ни капли не пропустит!
Человек Кобу был хороший, добрый да приветливый, всем старался чем-нибудь услужить, и в таборе его любили. Только одна была беда – красотой Тодор похвастаться не мог. Кобу был бы и ничего с лица, если бы оно не было сильно испорчено оспой. За это называли иногда Кобу – рябой Тодор.
В свободное от работы время Тодор Кобу не прочь был повеселиться и погулять со своими сверстниками и девушками-цыганками, а так как он был малый веселый, большой шутник, да песни хорошо пел, то его всегда с нетерпением ждала молодежь и звала его, если он не шел:
– Кобу, скорее иди хороводы водить! Бросай работу! Всей работы все равно не переделаешь! Все тебя ждут!
Но Кобу никогда не бросит сразу работы, а прежде доделает все, что назначил себе на день, а потом уж пойдет веселиться.
– Мне и веселье не в веселье, коль работа не кончена! – говаривал он. Этот-то Кобу полюбил самую красивую девушку во всем таборе – Флору.
Бывало, только с ней и танцует, только с ней и говорит. Нельзя сказать, чтобы Флора пренебрегала Тодором. Она охотно танцевала с веселым и ловким Кобу, охотно отвечала на его шутки, но любить его гордая своей красотой Флора не могла. Часто говорила она своим подругам:
– Я знаю, что Кобу любит меня, но полюбить его сама, конечно, не могу. Как можно полюбить такого рябого? А ведь не будь у него рябин на лице, он был бы, пожалуй, красивый парень.
Кобу часто провожал после игр и хороводов Флору в ее палатку. Идя с ней, он говорил ей о своей любви, а она только смеялась и на его пламенные речи постоянно отвечала одно и то же:
– Сделайся богатым, богаче нашего гекко, тогда я выйду за тебя замуж, да рябины на лице тоже нужно вывести, за рябого я не пойду.
– Эх, Флора, Флора, – говорил он в ответ, – неужели же ты выйдешь только за богатого. Неужели продашь себя такому человеку, которого сама любить не будешь и который, может быть, и сам-то не будет любить тебя?
– Нет, за нелюбимого я замуж не пойду, а полюбить я полюблю только богатого.
– Ну, а меня ты так и не полюбишь?
– Откуда же я знаю, полюблю или нет? Все может случиться. Правда, ты рябой. Ну да ничего, вот я попробую не смотреть на твои рябины, может быть, тогда и полюблю, уж очень хорошо ты песни сочиняешь! – отвечала со смехом Флора и убегала к себе в палатку, крикнув насмешливо: – Прощай, рябой Тодор!
– Эх, беда, беда! – думал Тодор. – Зачем только полюбил я Флору? Никогда не стать мне богатым, никогда не бывать Флоре моей женой. Забыть нужно мне Флору. Только сердце-то слушаться не заставишь!
Сердце и на самом деле не слушалось Тодора. Все сильнее и сильнее любил он Флору. Напрасно уговаривали Тодора его приятели:
– Женись-ка ты, Тодор. Мало ли девушек в цыганских таборах? Женишься и забудешь Флору!
– Нет, не могу я забыть Флору! – отвечал Кобу. – Век буду любить ее. А коль не выйдет она за меня, то останусь я бобылем на всю жизнь. Такова, видно, моя несчастная судьба!
Так прошел целый год. Как-то вечером, когда Кобу провожал, по обыкновению, Флору, она, подойдя к своей палатке, остановилась и сказала ему:
– Ты знаешь, Кобу, богач Фержи из соседнего табора приходил к нам и просил моего отца выдать меня за него.
– Что ж, согласился твой отец? – спросил Кобу с сильной тревогой в голосе.
– Отец сказал, что коль я согласна, то и он согласен.
– Ну, а ты согласилась?
– Я-то? Пока я еще ничего не решила. Вот что: я дам тебе срок – три месяца; если ты за это время разбогатеешь, я выйду за тебя; нет – выйду за богача Фержи.
– Да как же я могу разбогатеть в каких-нибудь три месяца? – воскликнул Кобу.
– Это твое дело, – ответила Флора, – только я как сказала, так и сделаю.
Флора ушла. Кобу еще долго стоял у ее палатки и думал о том, что сказала ему Флора, потом махнул рукой и пошел к себе.
Еще прилежнее принялся Тодор за работу. Целыми днями не разгибаясь сидел он за плетением корзин; даже ходить по вечерам играть с молодежью стал он реже. Часто ночи напролет просиживал он за работой, все думал, что разбогатеет. Но где же было ему разбогатеть от продажи корзин? Сколько ни плел он их, сколько ни продавал, а денег что-то не было видно. Малую толику он, правда, сколотил, но до богатства было еще ох как далеко.
Как-то осенью Тодор Кобу, когда срок, данный ему Флорой, почти истек, резал на опушке леса у реки ивовые прутья и складывал их на большой, покрытый мхом камень. Был настоящий пасмурный осенний день. Моросил дождь. С пожелтевших уже деревьев падали крупные капли дождя. Все дали подернулись печальной пеленой осени. Тростник на берегу вздрагивал, словно ему было холодно. Взгрустнулось Тодору, и он запел сочиненную им самим песню, в которой слышалась тоска по Флоре: