Смелость и зрелость, сказавшиеся в выступлении Гауфа против Клаурена, говорили о том, что молодой писатель движется вперед. Об этом заявляют и его новые произведения, особенно его исторический роман «Лихтенштейн» («Lichtenstein»), появившийся весной 1826 г.
Как и в других странах Европы, в Германии эти годы были отмечены особенно широкой популярностью романов Ф. Купера и В. Скотта. В них Гауф ценил живое изображение действительности, «картины жизни». В самое понятие «картины» он вкладывал сложное содержание, имея в виду определенную манеру писать, определенные жанровые особенности.
Ценя Купера и Скотта как летописцев, ожививших для читателей славное и бурное прошлое, Гауф попытался создать — не скрывая того, что он действует по образцу В. Скотта,[4] — немецкий роман на тему из родной истории. Так возник «Лихтенштейн», «романтическое предание» (romantische Sage) из истории Вюртемберга, как назвал свой роман Гауф. «Поток Сусквеганны и живописные высоты Бостона, зеленые берега Твида и горы Шотландии, веселые нравы старой доброй Англии и романтическая нищета гэлов, благодаря искусной кисти замечательных романистов, широко известны и у нас», — писал не без иронии Гауф и приводил своего читателя к выводу о том, что и у вюртембержцев «было свое прошлое, богатое общественной борьбой и не менее интересное для нас, чем прошлое шотландцев». Об этом прошлом, «богатом общественной борьбой», и хотел напомнить немецким читателям Гауф.
Действие его романа разыгрывается в 1519 г., в бурную эпоху религиозных и династических войн, которые были прологом к трагедии 1525 г. — к Великой Крестьянской войне в Германии. Гауф отчетливо представлял себе все значение народных движений в Германии этих лет: память о крестьянских восстаниях начала XVI в. проходит красной нитью через его роман, ведет читателя к будущему — к событиям 1525 г., которые, однако, уже не охвачены романом Гауфа.
В центре повествования судьба молодого рыцаря Георга фон Штурмфедера и его возлюбленной Мари из старого рода Лихтенштейнов. Их приключения даются на богатом историческом фоне. Картина за картиной, как говорит сам Гауф, проходят перед глазами читателя сцены придворной жизни, герцог Вюртембергский и его окружение; сцены жизни бюргерской, медленно текущей в богатых и прочных домах Ульма; сцены жизни народной особенно интересны тем, что Гауф прямо говорит о возбуждении, охватившем широкие крестьянские массы в эти годы. Точным и ярким рисунком отличаются портреты исторических лиц, о которых говорит писатель, и среди них особенно удавшиеся образы старого полководца Фрундсберга, вождя мятежных рыцарей Зикингена, «ученого и мудрого» Гуттена, находившего «бранные слова» по адресу герцога Ульриха.
Однако наиболее существенной победой Гауфа был образ Волынщика из Хардта. Эта запоминающаяся фигура немецкого крестьянина, участника тайного союза Бедного Конрада, случайно спасшегося во время расправы с восставшими крестьянами, высится над всеми другими образами романа. Волынщик из Хардта привлекает своей цельностью, духовной силой, честностью, обаянием таланта и воли. Он воплощает в себе не только свободолюбие и достоинства простого человека, но и его одаренность: Волынщиком его зовут потому, что он искусный шпильман. Речь Волынщика и его близких, переданная Гауфом на швабском диалекте, обогащала языковую ткань романа.
Волынщик и молодой рыцарь никогда не поймут друг друга, таков вывод Гауфа. Но это не мешает Волынщику помогать Георгу, когда у них оказываются общие враги — беспощадные и коварные хищники — князья, по разным причинам преследующие и мятежного крестьянина, и непокорного, не в меру гордого юношу из старой знатной семьи; узнав Волынщика ближе, Георг проникается к нему чувством глубокого уважения.
Жизнь Германии XVI в. показана в романе в смене исторических событий и событий вымышленных: Гауф отстаивал право писателя на вымысел в пределах исторической достоверности. «Лихтенштейн» — одно из первых произведений немецкой прозы, так уверенно изображавшее исторический процесс в движении, в борьбе различных общественных сил. Полны поэтического вдохновения страницы, посвященные описанию родной природы — швабских Альп, бурлящих вод Неккара.
Но Гауф еще не умел раскрывать всю сложность душевных переживаний своих героев. Он довольно слепо следовал своему учителю В. Скотту в раскрытии характеров действующих лиц. Его роман временами настолько близок к «образцам» шотландского романиста, что приходится говорить о его несколько ученической зависимости. Вместе с тем Гауф не смог в полную меру воспользоваться методом Вальтера Скотта, объективного историка. Он идеализировал герцога Ульриха — тирана и притеснителя, ненавидимого народом Вюртемберга.
Многие слабые стороны своего исторического повествования позднее осознал и сам Гауф. Значительную роль в этом сыграло изучение писателем наследия немецких классиков — штюрмерской драмы Гете («Гец фон Берлихинген») и исторической драматургии Шиллера. И все же, каковы бы ни были недостатки «Лихтенштейна», этот роман, наряду с романами В. Алексиса и К. Иммермана, знаменует собою поиски, ведущие немецкую литературу к путям реализма.
«Лихтенштейн» способствовал укреплению известности Гауфа. Но наибольшей популярностью пользовались его сказки, свидетельствовавшие о том, что их автор был не только одним из талантливых интерпретаторов национального сказочного фольклора, но и создателем оригинальной литературной сказки.
Три тома сказок («Marchen fur Sohne und Tochter gebildeter Stande», 1826–1828) представляли собой значительное явление в немецкой литературе.
В мудрости народных сказок писатель стремился найти ответы на волнующие вопросы современности. Правда, как и у других представителей романтической школы, его толкование фольклорных образов и идей было ограниченным, нередко приспособленным к вкусам немецких бюргеров.
Но писатель ведет борьбу с аристократической литературной «модой» на вычурную, салонную сказку, которая, по его словам, является лицемерной и противостоит настоящей сказке. В противовес наиболее реакционным романтикам, вводившим в сказку мистику и суеверие, Гауф ставит вопрос о необходимости реалистического толкования сказочной фантастики. Сказочные «пестрые картины», по мысли Гауфа, интересны не сами по себе, а в соотношении с общественной жизнью человека, с процессом развития природы. Эти тенденции характерны уже для первого цикла сказок «Караван» («Die Karawane»), в котором живописно разработан восточный колорит: «Прекрасные кони, разряженные всадники; бесчисленные шатры в песках пустыни; птицы и рыбы в бурных морях; тихие леса и многолюдные площади и улицы; битвы и мирные кочевья…».[5]
Для Гауфа восточные темы представляли нечто большее, чем экзотику. Он не только отбирает сказки, наиболее интересные в социальном отношении, имеющие большой познавательный смысл, но в целом ряде случаев в «восточных» картинках раскрывает свое отношение к окружающему. В «Рассказе о Маленьком Муке» («Die Geschichte von dem kleinen Muck») имеется прозрачный намек на карликовое государство, которое можно пройти от одной границы до другой за восемь часов. В финале сказки, где говорится о необходимости воздаяния заслуженной кары «вероломному королю», автор вспоминает, что эту историю ему рассказал отец, проведший больше года в тюрьме «без суда и следствия». В «Рассказе о калифе аисте» («Die Geschichte von Kalif Storch») Гауф с негодованием пишет о чопорном и невежественном феодале, вызывающем страх и ненависть.
В поздних сказочных циклах Гауфа романтическая «восточная» тема весьма явственно вытесняется. Пестрые краски «Каравана» почти целиком сменяются сказками с немецким сюжетом. Лишь во втором цикле сохраняется внешняя восточная рамка, да в третьем цикле но мотивам арабских сказок 1001 ночи рассказываются «Приключения Саида» («Saids Schicksale»). Последняя сказка, повествующая о легендарном «правдивом и честном» калифе Гаруне аль-Рашиде, ухо которого «открыто для всех», имела в идейном плане особое значение. Конкретным картинам жестокостей и феодального произвола в Германии в «Предании о гульдене» («Die Sage voin Hirschgulden») и развращающей роли денег в «Холодном сердце» («Das kalte Herz») писатель противопоставляет легендарные «времена Гаруна», когда можно было искать управу на беззакония и неправый суд. Конечно, в этом сказалась и идейная слабость Гауфа, ограничивавшегося в борьбе с феодальной реакцией лишь ссылкой на «пример» Гаруна и возможное перевоспитание хищника (финал второй части «Холодного сердца»).
Гауф почти повсюду дает реалистический подтекст сказочной фантастики. Он часто переплетает таинственные истории сказок с биографией самих рассказчиков. Цалейкос, Орбазан и купцы «каравана» в сущности рассказывают истории из своей жизни. Таков характер и «Рассказы Альмансора» («Die Geschichte Almansors») во втором «Альманахе» и др. Иногда автор вводит в «сказочное» романтическое повествование исторические события и лица, делает смелые обобщения. Трогательная и наивная история о Карлике Носе («Der Zwerg Nase») не только гротеск. Как бы мимоходом в ней разоблачается военная политика тех монархов, которые, по остроумному замечанию писателя, привыкли есть «датский суп с красными гамбургскими клецками»[6] и «паштет Сюзерен», являющийся «королем паштетов». Но если в сказке дан робкий намек на войну с Наполеоном как «войну из-за травки», то в новеллистическом вступлении ко второму «Альманаху» открыто говорится о «голодных волках» — франках, «идущих на все, когда дело касается денег».[7] Там же, хотя и туманно, упоминается о событиях, изменивших многое в общественной жизни Европы.
В сказке «Человек-обезьяна» Гауф создал сатирическое изображение современной ему филистерской Германии. Писателю больно, что его родиной владеют знать и бюргерство, далекие от народа, привыкшие слепо подражать всему иностранному. Достаточно было в маленьком городке (а они в Германии «все на одно лицо») появиться шарлатану, выдававшему дрессированную обезьяну за английского джентльмена, как грюнвизельские юнцы объявили, что они не меньше англичанина имеют право «быть невоспитанными на гениальный манер»: ведь богатому англичанину «приходится прощат