– Что за загадки? – не утерпев, спросил я.
– Очень простые. Всё больше про зайцев, чтобы отгадывать легче было. Вот послушай:
Комочек пуха,
Длинное ухо,
Прыгает ловко,
Любит морковку.
– А почему загадки должны быть лёгкими? – спросил я.
– Всякий знает, что неинтересно загадывать загадки, которые слишком трудно отгадать, – лукаво улыбнулся Золотое Ушко. – А вот ещё:
Меха охапка,
Пушистая шапка,
Скачет в бору,
Любит кору.
– Да это совсем уж просто! – воскликнул я. – Так тоже скоро наскучит. Кто же, кроме зайцев, любит кору?
– И лоси любят, и мыши, – со знанием дела ответил зайчик и тут же спросил: – А какая кора у зайцев самая любимая?
Этого я, к сожалению, не знал.
– Осиновая, конечно же, – сказал Золотое Ушко с таким видом, словно осиновая кора и для людей, и для всех зверей была наилюбимейшим лакомством. – Хорошо, следующая загадка помудрёнее будет:
– Заяц серый, заяц белый,
Куда бегал, куда прыгал?
В лес густой, глухой, дремучий,
Где река бежит под кручей,
Комары летают тучей —
Там живёт мой друг колючий.
– И кто же это? – вырвалось у меня.
– Подумай, пожалуйста, и потом ответишь, – с едва уловимой хитрецой сказал Золотое Ушко. – А пока я тебе скороговорку скажу, а ты попробуй повторить:
Скок-поскок, скок-поскок,
Скоком-боком сквозь лесок,
Скоком-боком, скоком-боком —
С кочки на кочку – и под кусток.
Скороговорку я выговорил, – но не сразу. Наверное, с третьей или с четвёртой попытки.
– Молодец! – похвалил меня зайчик. – А загадку разгадал?
– Конечно же. Это ёжик, – нисколько не сомневаясь в правильности ответа, сказал я.
– А вот и нет! – воскликнул Золотое Ушко и вновь лукаво улыбнулся. – Это ёршик, рыбка маленькая и с колючими плавниками.
– Да знаю, есть такая, – раздосадованно отмахнулся я.
Надо же было не сообразить! Ведь не зря в загадке о речке говорилось. Ну как я мог!? Вот так заяц! Вот так хитрец! С таким и впрямь зиму не проскучаешь.
– Ну хорошо, – продолжал тем временем Золотое Ушко. – Давай теперь вернёмся к бабушкиной истории.
– И всё-таки, почему ты всегда говоришь «история», а не «сказка»? Ведь все твои рассказы – это же самые настоящие сказки! – не удержался я.
– А вот почему. Когда я спрашивал бабушку, происходило ли что-то на самом деле, – сказал Золотое Ушко, – она так отвечала: «Было, зайчик, было, на земле всякое бывало. У нас, в деревне Большие Зайчищи да в соседнем селе Малые Волчищи, ещё и не такое случалось. А уж что в лесу-то делалось!..»– и при этом лишь загадочно улыбалась да головой качала. – Ну слушай, а я попробую рассказать историю со слов бабушки, так, как я запомнил.
Клад
Жили-были старик со старухой. И всё у них было ладно и складно, не хуже, чем у прочих людей: и дом, и банька, и корова с лошадью, и собака с кошкой.
Деньжата, правда, у них не водились. Но, если уж по прямоте разобрать, зачем трудовому человеку деньги – разве он купец или чиновник?
Всё, что крестьянину надо, Бог в избытке даёт: солнце в небе светит, в нужное время дождик льёт, земля хлеб родит, и, коли руки-ноги целы, чтобы хлебушек собрать, – так и вовсе счастье.
А если монеты да ассигнации на деревьях и кустах не растут, то, может статься, и не Божий это дар. Ну а раз так, то чего о них сильно печалиться?
Однако слухи по деревням и сёлам ползут, что в больших городах, а особенно в столицах, денег у народа – куры не клюют и добра всякого – преизрядно. Услыхали об этом и старик со старухой. Посудили-порядили да и забыли вроде. А где-то глубоко в сердце застряла мыслишка, немудрёная как будто, а соблазнительная.
Возмечталось старикам на старости лет разбогатеть да пожить легко и сладко. Известное дело, одними мыслями сыт не будешь, а когда пора полевых работ наступает, тут и вовсе не до них – надо лошадь запрягать да пахать идти.
Вот ведёт старик борозду по полю, и кажется ему, будто плуг за что-то зацепился. И лошадь встала как вкопанная. Поднатужился старик, прикрикнул на лошадь, чтоб тянула, и вывернул лемехом вместо кома влажной, словно живой, земли ржавый чугунный горшок.
Заглянул в горшок и ахнул: весь он, до самого горлышка, полон золотых монет, больших и малых, и на каждой монете надпись на иноземном языке. Не трогать бы старику горшок – глядишь, и дальше бы жил – много не тужил, да вспомнилась ему мыслишка, что в душу запала.
Сказал сам себе: «Ну-у, богатство-то никак само в руки просится». Оглянулся по сторонам (не видел ли кто находку), подхватил горшок с земли, обернул пустым мешком, чтоб никто не подглядел, что несёт, и повёл лошадь быстрым шагом с поля прочь, даже допахивать в тот день не стал.
Приходит старик домой – ног под собой не чует от радости, хоть пляши! Рассказал старухе о находке, та даже прослезилась.
Высыпали они монеты на стол, и любуются: золото, как жар, горит, глаз не оторвать. Стали старики рассуждать между собой: и это мы теперь купим, и ещё то у себя заведём. Проговорили до самой ночи и, счастливые, спать улеглись.
Однако весна торопит: упустишь время – потом целый год не наверстаешь. Сперва надо посеять, а уж потом за всё остальное можно браться.
Утром собрал старик монеты обратно в горшок, спрятал его за печку и опять в поле поехал, праведные крестьянские труды творить.
Так неделя минула, следующая началась, только старухе как-то всё неспокойно.
Чудится ей, будто чей-то голос её кличет.
И просит-умоляет этот голос голову какую-то принести.
Потерпела старуха, потерпела, да и не выдержала, рассказала старику о наваждении.
– Надо бы, – говорит она, – в церковь сходить, свечки поставить Богородице и Николе Угоднику. Да ещё молебен заказать святому Нифонту. Он, говорят, лукавых духов не только от человека, но даже от скотины отводит.
– Что ты, старая, что ты! – замахал на неё руками старик, а у самого глаза не то от волнения, не то от жадности заблестели, как два серебряных полтинника. – Хорошо, что ты сперва мне сказала, а не сразу в церковь побежала. Наш поп, конечно, поспать да поесть любит, но вспомни, какой ливень прошлым летом в бездождие вымолил. Вдруг святой Нифонт услышит его молитвы? Отправит нечистого туда, куда Макар телят не гонял, – и всё дело. Нам-то от того какой прок?
– Как же так? – удивилась старуха.
– А так вот, что попрощаемся мы с нашими денежками, – ответил старик.
– Неужто такое бывает? – никак не может взять в толк старуха.
– Эх, старая, ничего-то ты в таких делах не смыслишь! – пожурил её старик. – Клад-то, значит, заговорённый был, и, если мы хотим им попользоваться, надо теперь его выкупать. Не сделаем этого – не ровён час, лютую беду на себя накличем. А в церкви молебен отпоют, – глядишь, рассыплется клад, сгинет, словно его и не бывало. Вот и выбирай!
– Кто же заговорил-то его так? – удивилась старуха.
– Бог его ведает. Может, лихой человек, душегуб, а может, и шептун. Надо нам ухо востро держать.
– И что же теперь делать? – приуныла старуха.
– Давай сделаем то, что от нас просят. Возьми-ка рыбью голову и зарой в поле, там, где я горшок нашёл.
Исполнила старуха всё в точности так, как ей было велено, однако и после этого легче не стало. Неймётся голосу, клянчит да клянчит, да всё настойчивей: «1 олову дай, ну, дай же голову, дай!..» Пожаловалась она снова старику.
– Сходи, жена, в курятник да отруби голову петуху, – отмахнулся он от неё. – И хватит пустословить – вон работы сколько! Завтра сеять начнём.
Жалко старухе петуха, а делать нечего, пришлось ему шею свернуть. Отнесла петушиную голову в поле, зарыла там же, где и в прошлый раз, но, видно, и этого мало показалось. Опять голос донимает старуху, и теперь уже не просит, а требует: «Голову дай, глупая, давай голову!»
Плохи, значит, дела. Но и отступаться старикам не хочется – уж больно привыкли они к мечтам о сладкой да лёгкой жизни, которую с помощью найденного золота захотели себе устроить.
Посоветовались они друг с другом и решили своего верного Жучка – пёсика их так звали, Жучок, – жизни лишить. Конечно, собака крестьянину – первый помощник, без неё никуда. Сеют ли хозяева, жнут ли, – она дом стережёт; коров да овец в поле выгонят – за стадом следит, от волков охраняет; и весело с ней, и просто, не то что с кошкой. Погоревали старики, слезу-другую уронили, а делать нечего – совершили задуманное и голову Жучка в поле схоронили.
День прошёл, потом другой, – утих вроде бы голос, перестал старуху донимать. Повеселела она, приосанилась, даже помолодела: как-никак, весна на дворе, всё живое расцветает, к свету и теплу тянется. Только недолгая у неё радость была.
На третий день вновь услыхала она тот же голос, и теперь он уже не то что просил, а приказывал: «Голову давай, старая! Неси живее голову, а то худо, совсем худо будет!»
Испугалась старуха, побледнела, как полотно, да со страху и спросила: «Чью ж тебе голову ещё надо, окаянный?»
Помолчал немножко голос, и отвечает ей: «Неужто сама не знаешь?» И рассмеялся тихонечко, да только от этого смеха у старухи сердце в груди чуть не оборвалось. Как стояла она с коромыслом и вёдрами возле колодца, где воду брала, – так и села на землю. А когда немного пришла в себя, бросила всё – и ведра, и коромысло, и припустила бегом к дому – откуда в ногах прыть взялась?!
А старик тогда накошенную на сено траву копнил – дождь собирался.
– Слышишь, хозяин, он ведь, оказывается, твою голову-то выпрашивает! – кричит ему старуха ещё издали.
Что ответил на это старик жене – неизвестно. Мог сгоряча и выбранить – нрав, говорят, крутоват имел, да к тому же не мужицким делом в тот день занимался. И что потом у них со старухой в доме творилось, тоже никто не знает. Но, как бы там оно ни было, спустя недолгое время заболел старик и умер, а вскоре после похорон и старуха ослепла.