. Вот что мы называем интеллектуальным и нравственным прогрессом в книгопечатании; именно так и следовало бы издавать большую часть книг.
Путешествие Кау’т’чука началось 31 февраля 1831 (по китайскому стилю), когда в порту Сен-Мало он взошел на борт прославленного корвета «Вздорный»[177]. Недавно приобщившийся к тайнам романтического языка и морской литературы, Кау’т’чук пользуется терминологией с доверчивостью неофита, для которого впечатление, производимое словами, дороже их смысла. Швартовы взяты на гитовы, рифбанты уперлись в гротванты, брамсель вздернут на марсель, и корабль отплывает в юго-восточно-северо-западном направлении. В ясную погоду разыгрывается ураган; волны плещут беззвучно; буруны бурлят у борта; корвет удирает во все узлы и очень скоро огибает мыс Финистерре[178], за которым, как явствует из его названия, начинается конец света. Я не последую за Кау’т’чуком в первые его научные экспедиции; конечно, история создания сухой мадеры или глубокое физиологическое объяснение того факта, что, хотя один ученый муж именует канарейку зеленой, а другой — бурой, перья у нее желтые, — все это безусловно не лишено интереса. Однако изыскания эти слишком тесно связаны с нашими привычками, потребностями и удовольствиями, чтобы всерьез привлечь внимание человека, который умеет правильно распорядиться полученным образованием: ведь основная цель науки заключается, как всем известно, в исследовании вещей бесполезных и в объяснении вещей необъяснимых, которые вдобавок не стоят того, чтобы их объясняли.
Впрочем, я не могу отказать себе в удовольствии остановиться на минутку вместе с Кау’т’чуком на вершине пика Тенерифе, где он повстречал одного из самых передовых промышленников нашего времени. Этому великому человеку удалось открыть способ превращать снег в морскую соль посредством высушивания с прибавлением легко испаряющейся щелочи, очень плотной и самой твердой, какая только существует на свете. Снег, обжигаемый в герметической печи, мгновенно кристаллизуется и выходит из огня совсем красным; тогда его швыряют в слабый раствор квасцов и животной селитры, благодаря чему он вновь обретает первоначальную белизну. «Мы отведали этой превосходной соли, — добавляет Кау’т’чук, — и убедились, что она обладает отменными вкусовыми качествами, приятно щекочет нервные окончания языка и радует глаз»[179].
Достойнейшее частное лицо, основавшее эту драгоценную мануфактуру, уже давно открыло способ добывать восхитительное масло из некоторых тенерифских булыжников, содержащих чистый и, можно сказать, самородный маслин; однако эта операция ныне слишком широко известна, чтобы нам следовало останавливаться на ней подробно. Нынче это умеет каждый. Нетрудно также догадаться, что древесные растения Тенерифе служат для производства того уксуса, каким пользуются все парижане, а поскольку гумус, покрывающий склоны этой горы, в высшей степени способствует созреванию салатообразных трав, нетрудно прийти к заключению, что на пике Тенерифе можно отведать превосходного салата, в котором будет недоставать одного лишь перца, ибо за ним надобно посылать в Кайенну[180]. Этот изъян, пожалуй, нетрудно устранить: необходимо лишь отыскать перчин в местных корнеплодах или травах, вроде латука или свеклы, в чем наш химик-агроном непременно преуспеет, если уже не преуспел[181]. После этого, благодарение Небесам, науке останется лишь мечтать о том, чтобы отыскать в природе готовый салат вместе с тарелкой.
Мы не станем надолго задерживаться на мысе Доброй Надежды, где, как остроумно замечает Кау’т’чук, все туземцы суть англичане или голландцы[182], что сообщает местным дикарям весьма своеобразную физиономию, представление о которой можно составить, лишь побывав в лондонских тавернах или амстердамских кабаках. Путешественники не преминули посетить прославленную Столовую гору, которая из-за грозы была как раз покрыта водяной скатертью. Это, однако, не помешало им навестить знаменитого г-на Гершеля, которого Кау’т’чук называет «достойный племянник славного отца», допуская ученый lapsus linguae[183], за который я приношу извинения читателям. Все дело в том, что в поэтическом языке мы употребляем слово neveu, происходящее от латинского слова nepos, когда говорим о наших прямых потомках. Впрочем, тот, кто владеет всеми языками мира, нередко, избирая для удобства публики один из них, допускает некоторые незначительные spropositi[184], чем и объясняется столь безграничная причудливость стиля наших ученых мужей.
Вернусь к г-ну Гершелю. «Он обосновался на Столовой горе, — пишет Кау’т’чук, — с намерением провести там три года и проверить, полностью ли идентична оборотная сторона звезд их лицевой стороне, которую он наблюдал из английского города Гринвича». Всякому известно, что для этих прекрасных изысканий в эмпиреях г-н Гершель пользуется гигантским телескопом, мощность которого не поддается подсчетам, ибо он обладает непереводимой в цифры способностью делать небесные тела в двенадцать раз ближе. Восхитительная точность, с которой г-н Гершель и его ученики воспроизводят ежедневно проспект, профиль и план лунных памятников, являет собою надежнейшую гарантию верности их чертежей, так что весь мир с нетерпением ждет, когда же они наконец познакомят его с топографией Сатурна, а главное — Урана, на котором они различают мельчайшие предметы четче, чем могли бы сделать в своей спальне в самый полдень, то есть в тот час, какой эти господа с незапамятных времен избирают для того, чтобы считать звезды[185].
Многие, пожалуй, сочтут, что до сих пор о путешествии моего китайца можно было бы сказать то же, что сказал старый Фонтенель об очередном стишке Колле: «Я не могу удивляться тому, что слышу каждый день»[186]. В самом деле, разве все рассказанное можно назвать чудесами, достойными изумления! Кау’т’чук путешествовал, но и наука не стояла на месте: она постоянно бежала впереди него. Подземное ядро, которое, как нам обещают, за двадцать две с половиной минуты будет долетать по специальному туннелю из Брюсселя в Париж[187], — штука посильнее, чем телескоп Гершеля; переварить ее потруднее, чем салат с пика Тенерифе. Юный первооткрыватель, за которым я благоговейно следую по пятам, начал, подобно лафонтеновскому мышонку, который «не знал о жизни ничего»[188], с невинных домашних забав. Нужно подождать, пока он освободится от наивных интуиций и, шествуя по пути прогресса, усвоит или, точнее, ассимилирует самые эклектические апперцепции своего интеллектуального чувства, дабы эстетически насладиться завоеваниями своей понимательной способности. Для этого достаточно последовать за ним на острова Полинезии, куда он добрался, судя по всему, как раз за то время, какое у меня ушло на написание предшествующей фразы.
Кау’т’чук недолго оставался на Вануа-Леболи: этот остров так пустынен, что в нем на каждом шагу встречаются огромные деревни без единого дома[189]. Наш Кау’т’чук, вдохновляемый тем филантропическим духом, который сообщает знатокам право настоятельно просвещать род человеческий и приучать его исследовать самым подробным образом все вещи, до которых ему нет никакого дела, ощущал в своей душе благородную потребность рассуждать и спорить, для удовлетворения которой обычно потребна аудитория! Именно это определило выбор почтенного путешественника и направило его стопы в сторону необитаемого острова, кишащего народом, причем самые крошечные тамошние деревушки казались ему населенными по всем правилам науки, особенно если дело происходило днем. Он был так любезен и предупредителен, что объявил открытые им края владениями Франции, но не сообщил об этом туземцам, ибо был отчасти дипломатом; по наитию он нарек новооткрытую землю островом Цивилизации. Кау’т’чук даже не подозревал, насколько близок он был к истине. Если исходить из его «Записок» (а из чего же еще прикажете исходить в разговоре о современной литературе и новейшей истории, если не из «Записок» Кау’т’чука?), цивилизация этой страны и впрямь достойна быть названной самой совершенной из всех, какие может мечтать завести для собственного употребления на диво усовершенствованная нация; во всяком случае, таково положение на данный момент. Имея дело с совершенствованием, ни за что нельзя ручаться наперед.
Надеюсь, мне нет необходимости сообщать, что остров Цивилизации был сплошь покрыт железными дорогами, ведь без них цивилизации нынче не живут; но от наших железных дорог островитяне уже много лет как отказались из-за их медлительности. Новейший мотор, помогающий развить скорость неизмеримо большую, чем прежде, поскольку благодаря ему, даже прибегая к самым мелким единицам счета, время отъезда не отличишь от времени приезда, и наоборот, — это электрический флюид. «Локомотив, сделанный целиком из металла, — пишет Кау’т’чук, — величиной и формой схож с седельным пистолетом, отчего и получил название пистолет Вольты[190]. Локомотив прикрепляют с помощью железного кольца к стеклянному дорожному ящику, в который помещают путешественника, и аппарат этот с неимоверной быстротой устремляется по железной проволоке, служащей ему проводником; существование этого скорого дилижанса отменяет нужду в любых других средствах передвижения». Очевидно, что сей остроумный метод обладает, помимо скорости, другим преимуществом, еще более драгоценным для оседлого населения, достаточно многочисленного во всех странах: он не влечет за собою ни