Алла закрыла глаза. Ей не нужно теперь было спать по ночам, она и не пыталась. Просто не хотелось смотреть. Она сидела и вспоминала свою квартиру, свою прежнюю жизнь, с закрытыми глазами получалось лучше, а когда случайно она приоткрыла их, вокруг творилось что-то странное.
Обстановка вокруг нее стала единой в двух лицах, словно бы на картине Дали. Гнутые расплавленные формы, из которых торчал то рожок торшера, то угол письменного стола. Алла скорее зажмурилась снова, и постаралась расслабиться.
Когда она открыла глаза следующий раз, было раннее утро. Алла поняла это каким-то своим внутренним чувством, потому что на улице было темно. Комната была совершенно такой же, какой она видела ее при жизни, а в углу шевелилось что-то темное и мохнатое. Поскольку обоняния душам не полагается, и запахов они не ощущают, Алла не сразу догадалась, что это елка.
Но, догадавшись, захотела немедленно ее нарядить. На верхушке уже соткался остроконечный золоченый шпиль, когда она передумала.
– С мальчишками вместе нарядим.
Она протянула руку, и шпиль соскользнул в нее, лег удобно холодноватым стеклянным мечом. Сжав его в руке, Алла медленно вышла из комнаты. Нечаянно глянув вниз, она вдруг заметила, что вместо японского халата на ней теперь надеты ее старые привычные джинсы и темный свитер. Подивившись этой перемене едва ли не больше, чем всем иным, она еще подумала на секунду, куда же девалась выданная ей казенная одежка, возвращать же придется, но тут же и забыла об этом перед лицом более важных задач.
Теперь она, не раздумывая, направилась в свою бывшую спальню. То есть спальней эта комната была и сейчас, только хозяйка сменилась. Войдя, Алла даже порадовалась про себя, что не чувствует запахов – в комнате висело настолько густое парфюмерное амбре, что чуткая душа могла просто видеть его невооруженным глазом.
В постели под одеялом в шелковом чехле проглядывались контуры тела. Подушку украшал пук неестественно светлых волос.
Алла постояла минутку неподвижно в изножье кровати. Столько ненависти было в ней к этому телу под одеялом, что надо было как-то собраться, чтобы не нарушить обещание, взятое с нее Хранителем Ворот.
Решившись, она тихонько ткнула шпилем – тот сам собой удлинился в этот момент до нужных размеров – куда-то между пуком волос и подушкой. Оттуда раздалось мычание, в котором слышалась грубая ругань с упоминанием имени «Паша». Алла послушала, после чего повторила свое движение. Над подушкой возникла встрепанная голова. Мятое лицо, заплывшие глаза.
– Валентина. – Алла говорила сама с собой. – Так вот ты какая. Встретились наконец.
– А ты, это... – Голос звучал хрипло. – Ты кто такая, в натуре? Домработница новая? Вали отсюда.
Алла подавила в себе желание ткнуть шпилем еще раз, и посильнее. Нельзя. Она Хранителю обещала. Придется потерпеть. Но разговаривать ей расхотелось.
Вместо этого она быстро провела острием от правого плеча Валентины вниз, до конца правой ноги. Потом приподняла шпиль, чуть-чуть подумала и повторила движение по левой стороне тела, только не от плеча, а от пояса. После чего уставила острие напротив лица и сквозь зубы выдохнула:
– Значит, так. У тебя, Валентина, есть двадцать минут. Твоя задача – убраться отсюда как можно дальше. Куда дойдешь, там и останешься. А мне с тобой разговаривать больше не о чем.
После этих слов она обвела шпилем лицо женщины в постели, отчего лицо это, прежде хоть и помятое, но молодое и не лишенное известной привлекательности, тут же сморщилось и постарело. Черты исказились, рот скривился на сторону, так что в конечном счете лицо превратилось в отвратительное подобие сушеной груши. Крашеные белесые волосы свалялись и померкли, глаза запали...
Чтобы не смотреть на происходящее, Алла отвернулась. Внимание ее почему-то привлекли ящики элегантного зеркального туалета, стоящего в стороне. Выдвинув один, Алла обнаружила немаленького размера шкатулку для драгоценностей, открыв которую, была, пожалуй, неприятно удивлена встречей с некоторыми хорошо знакомыми ей при жизни ювелирными штучками. Последние, впрочем, были почти погребены под блестящей грудой других, более новых и массивных изделий. Под шкатулкой обнаружился еще один паспорт с неизменным штампом о прописке. Алла испепелила его мгновением ока.
– Встала, красавица, и исчезла отсюда, быстро, быстро, – от ненависти Алла даже не могла выговаривать слова как следует, цедила, не открывая рта. – Чтоб духу твоего...
Тело Валентины, неестественно выгнувшись, поднялось из кровати, приняло вертикальное положение и направилось, будто влекомое невидимой силой, в сторону выхода. Алла на некотором расстоянии следовала за ним. В прихожей, будто о чем-то вспомнив, она махнула рукой. Черное пальтишко само собою спрыгнуло с вешалки и очутилось на Валентининых плечах.
– Пригодится... – фыркнула Алла, закрывая за бывшей хозяйкой входную дверь. – Ты извини, Страж, я, может, тут чуток перестаралась, зато барахлишко быстрей верну.
Проходя по коридору обратно, она не смогла удержать брезгливой гримасы, и тут же стены, обои, извилистые крючки и лампы, словно бы испугавшись, мелко задрожали и завибрировали, теряя контуры и краски. Когда же наконец дрожание прекратилось, ковролин и ламинат исчезли, обои стали коричневатыми, старыми и кое-где потрепанными, золоченые крюки пропали, с потолка свесились антресоли, а ламп стало в два раза меньше.
И только крюк от изящного светильника, на который Алла повесила вчера собачий поводок, остался торчать в своей блестящей красе.
И, чтобы закончить рассказ о произошедших в округе переменах, надо отметить, что на Белорусском вокзале, находящемся от Аллиного дома в двадцати примерно минутах быстрой ходьбы, примерно тогда же появилась неизвестно откуда новая обитательница – гадкого вида бомжиха неопределенного возраста. Будучи неопрятной и страшной, как многие ее сотоварки, эта несчастная была к тому же крепко разбита параличом, передвигалась с трудом, не владея ногами и правой рукой, речь ее была бессвязной, а сознание затуманенным. Из-под черного мужского пальтишка торчали концы чего-то, что могло бы быть похожим на ярко-желтый японский шелковый халат, если бы сама мысль о шелковом халате на вокзальной бомжихе среди зимы не была столь абсурдной сама по себе. Все это, вместе с необъяснимостью ее появления на подведомственной ему территории, сильно ставило в тупик надзирающего за вокзалом милиционера, молоденького лейтенанта Петрова из ближайшего отделения милиции. Но милицейские проблемы решаются не нами и не здесь, так что мы забудем о них и вернемся к основной героине.
Все утро Алла ходила по снова ставшей своей квартире, приводя ее в надлежащий порядок внезапно открывшимися ей способами производства ремонта, или, вернее, ликвидации такового. Так что когда в восьмом часу из комнаты выполз заспанный и взъерошенный со сна Санька, квартира за исключением его комнаты и кухни, до которой Алла не добралась, была совершенно в том виде, в каком Алла оставила ее полгода назад.
Поздоровавшись с сыном, она кинулась в его комнату – навести порядок и там, и остановилась в удивлении на пороге – комната была нетронутой. Все так же стояла все та же узкая койка, на которой не было даже матраца – ребенок пытался играть в Суворова и спал на жестких досках, тот же письменный стол, книжки...
– Санька, – обернулась Алла к сыну. – Это что же? Тебя ремонт миновал?
– Ага, – радостно кивнул пацан. – Они сказали, что нечего деньги зазря тратить, мне тут все равно недолго осталось, уйду, дескать, в армию или в общагу, так потом и отремонтируют. Они тут хотели второй сортир соорудить с джакузи.
– Так, считай, тебе повезло, – засмеялась Алла. – Вернулся бы, пришлось бы на унитазе орлом спать! – и, не давая сыну ответить, потащила в кухню – завтракать.
Над кухней тоже успели постараться – посередке зачем-то торчала не то барная стойка, не то колонна, покрытая сверху белой мраморной плитой с золотой каемкой, перед нею ютились две узкие и высокие табуретки, похожие на орудия пыток, зато большой стол и диван, вокруг которых было так уютно кучковаться всей семьей, исчезли бесследно. Холодильник был огромен и сияющ, а плита почти не различалась между просто мойкой и посудомоечной машиной. Алла вздохнула про себя – не успела руку приложить, а надо бы. При Саньке нельзя, придется теперь кормить его среди этого безобразия.
Интересно, что явные чудеса, произошедшие за его спиной, сын словно бы не замечал. То ли и вправду не замечал, считая, что все идет, как должно, то ли не считал нужным обсуждать... Алле было страшно интересно, как он воспринимает все происходящее внутри себя, но спрашивать было нельзя – откуда-то она знала это совершенно точно. Также нельзя было и рассказывать о себе – о своих приключениях и планах, но это даже радовало ее, потому что планы были – до Нового года, а там...
Алла потянула на себя ручку громадного холодильника, и просто оторопела – снежно-белое пространство было забито в основном бутылками с разнообразным спиртным, кое-где из этого стеклянного леса торчали коробки с остатками тортов, каких-то сомнительных салатов и рыбьих копченых хвостов. Ничего, что могло бы быть съедено на завтрак пусть пятнадцатилетним, но все же ребенком, не наблюдалось.
Алла зажмурилась и, пользуясь тем, что скрыта от детского взгляда дверцей холодильника, вороватым жестом вытащила оттуда пару сосисок, фруктовый йогурт, два яйца и пластиковую бутылку с импортным молоком. Немного подумала, и добавила батон хлеба. Ничего этого секунду назад в холодильнике, естественно, не было.
Она только немного перестаралась – хлеб получился горячим, но ребенок, поглощенный скворчащей яичницей, явно оставил без внимания вопиющее нарушение термодинамических законов физики.
После завтрака Алла отправила его погулять со щенком, который проснулся и вился под ногами, требуя свою порцию внимания и утренней еды, а сама кинулась исправлять беспорядки на кухне.
Посудомоечную машину, впрочем, она, немного подумав, решила оставить, и из-за этого старый бабушкин буфет, испокон веков стоящий в углу, утратил одну из своих боковых стоек-колонок, но, окинув скептическим взглядом воссозданный интерьер, Алла решила, что и так сойдет. Последним царским жестом она ткнула в угол собачью миску, полную мясного супа с овсянкой, и побежала открывать двери вернувшемуся молодняку.