Княгиня Щербатова. Бал во французском посольстве. Поединок
1
У Карамзиных, - хотя хозяйкой дома была Екатерина Андреевна, вдова знаменитого историка и сестра князя Вяземского, - задавала тон и служила сосредоточием завсегдатаев литературного салона Софи Карамзина. Чем же была она примечательна, уже не первой молодости барышня? В ее записях для замужней сестры Мещерской есть сведения, проясняющие этот вопрос.
"...Господин Вигель давеча сказал мне: "Не иначе как вы владеете неким притягательным талисманом; из всех знакомых мне женщин вас любят больше всех - а между тем вы многих обижали, одних по необдуманности, других по небрежности. Я не нахожу даже, чтобы вы когда-либо особенно старались быть любезной. И что же? Вам все это прощают; у вас такой взгляд и такая улыбка, перед которыми отступают антипатия и недоброжелательство, в вас есть что-то милое и привлекающее всех".
Не правда ли, очень любезно и очень лестно, если это в самом деле так? Хотя, бог знает, почему, я говорю "очень лестно"! Быть любимой всеми означает в сущности не быть по-настоящему любимой никем! Но я никогда не смотрю в сущность вещей. Лишь бы меня устраивала видимость. И еще есть книги, эти добрые и дорогие спутники... А прогулки, а моя лошадь! Как глупы люди, которые находят время скучать в жизни!"
Это написала Софи Карамзина утром в Царском Селе, а днем обедала в Павловске у княгини Щербатовой.
"Ты меня спросишь: по какому случаю? Понятия не имею. Но я никак не могла отказаться, потому что она настоятельно просила меня об этом и сама за мной приехала. Там были ее престарелая бабушка с седыми волосами и румяными щеками, Антуанетт Блудова, Аннет Оленина и Лермонтов (можешь себе вообразить смех, любезности, шушуканье и всякое кокетничание - живые цветы, которыми украшали волосы друг у друга, словом, the whole array (все средства) обольщения, что мешает этим дамам быть приятными, какими они могли бы быть, веди они себя проще и естественнее, ведь они более умны и образованны, чем большинство петербургских дам)".
Аннет Оленина все искала себе мужа, пренебрегши увлечением Пушкина, но и Лермонтов вряд ли привлек ее внимание. "Что такое 20 тысяч его доходу? - задавалась вопросом даже его тетушка Верещагина. - Здесь толкуют: сто тысяч - мало, говорят, petite fortune". Не со слов ли Лермонтова это пишет тетушка его к дочери по поводу опасений Елизаветы Алексеевны, что женят Мишу, все ловят? Во всяком случае, молодые дамы развлекались, украшая друг друга живыми цветами, в присутствии поэта-гусара, который, можно подумать, молча посматривал на них, в конце концов, даже серьезная Софи смеялась от души и бегала взапуски с Аннет Олениной.
"Мы прогулялись всей компанией, дойдя до воксала, а в девять часов кн. Щербатова снова в коляске отвезла меня в Царское Село. Она такая добрая, что я больше не хочу считать ее глупой. За чаем у нас были Мари Валуева со своими спутницами, дядюшка Вяземский, Репнин и Лермонтов, чье присутствие всегда приятно и всех одушевляет".
Судя по письмам Софи Карамзиной, Лермонтов, когда братья Карамзины лишь изредка приезжают с лагеря, постоянно совершает прогулки верхом с дамами, обедает, пьет чай глубокой ночью у Карамзиных, в общем, ведет беззаботный светский образ жизни, что, впрочем, вряд ли его радует. Но княгиня Щербатова привлекла его внимание. Вдова девятнадцати лет, в полном расцвете молодости и красоты, с настойчивостью, присущей ей, искала интересного общества, жаждущая не только поклонения, но и занимать ум, чтобы во всей полноте ощущать жизнь в ее ярких, веселых проявлениях, тем более что судьба, или рок, столь жестоко обошлась с нею, отняв у нее мужа в дни, когда они ожидали с нетерпением и страхом рождения ребенка.
Смерть и жизнь в их крайних полюсах заглянули в ее глаза, смеющиеся до слез от счастья. Оплакивая мужа, она родила сына, и с тех пор слезы и радость совмещались в ее сердце, предрасположенном и к тому, и к другому почти одновременно. От муки она бежала к радости, а радость приводила к муке, подчас беспричинной и всегда нежданной.
Лермонтов, со слов Шан-Гирея, был в полном восхищении от княгини Щербатовой; он говорил про нее: она такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать.
Именно в это беззаботное время прогулок и всяческих увеселений в Царском Селе Лермонтов получил известие о смерти князя Александра Одоевского на берегу Черного моря от лихорадки. Оно отозвалось в его душе тем сильнее, что отдавало предчувствием его собственной судьбы. В стихотворении, посвященном "Памяти А.И.Одоевского", некоторые строки взяты буквально из ранних стихов, будто ведет он речь и о себе.
Несомненно это стихотворение Лермонтов прочел на одном из вечеров у князя Владимира Одоевского, который чтил своего двоюродного брата свято. Возможно, Лермонтов и поэму "Демон" читал у князя Одоевского, как у Карамзиных или княгини Щербатовой, ибо сохранился анекдот такого содержания.
- Скажите, Михаил Юрьевич, - спросил поэта князь В.Ф.Одоевский, - с кого вы списали вашего Демона?
- С самого себя, князь, - отвечал шутливо поэт, - неужели вы не узнали?
- Но вы не похожи на такого страшного протестанта и мрачного соблазнителя, - возразил князь недоверчиво.
- Поверьте, князь, - рассмеялся поэт, - я еще хуже моего Демона.
Шутка эта кончилась, однако, всеобщим смехом. Это рассказывал Дмитрий Аркадьевич Столыпин, младший из братьев Столыпиных, верно, лет Шан-Гирея, с которым они составляли теперь домашний круг друзей и родных, с которыми Лермонтов делился со всеми своими замыслами и успехами в свете, хотя, судя по их воспоминаниям, не совсем понимали его творчество, что, впрочем, неудивительно. Ведь и Лермонтов творил, можно сказать, безотчетно. Но в шутке его была не доля правды, а вся правда. И многие это, может быть, неосознанно понимали. Демона принимали не за религиозно-мифологический образ, каков Люцифер у Мильтона или Байрона, а за чисто поэтический, за которым мог проступать вполне реальный человеческий прототип, разумеется, уникальный, и это увлекало, особенно женщин.
Рассказывают, княгиня Щербатова после чтения у нее поэмы сказала Лермонтову:
- Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака.
А красавица М.П.Соломирская, танцуя с поэтом на одном из балов, говорила:
- Знаете ли, Лермонтов, я вашим Демоном увлекаюсь... Его клятвы обаятельны до восторга... Мне кажется, я бы могла полюбить такое могучее, властное и гордое существо, веря от души, что в любви, как в злобе, он был бы действительно неизменен и велик.
Такое восприятие Демона, вообще свойственное юности, вполне естественно для эпохи, когда мифологические и библейские образы обретали реальность, во всяком случае, в поэтическом восприятии действительности и искусстве, как в эпоху Возрождения в Европе.
При дворе, говорят, "Демон" не стяжал особой благоклонности. Это тоже вполне естественно, ибо там смотрели на Демона, как в Средние века, в чисто библейском и религиозном плане, без эстетического осмысления Нового времени.
- Поэма - слов нет, хороша, но сюжет ее не особенно приятен. Отчего Лермонтов не пишет в стиле "Бородина" или "Песни про царя Ивана Васильевича"? - так отозвался, надо думать, Николай Павлович. А великий князь Михаил Павлович, отличавшийся остроумием, высказал весьма продуманную мысль:
- Были у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли - духа зла или же дух зла - Лермонтова?
Для религиозного сознанья такой взгляд естественен, но Демон отнюдь не дух зла, он дух сомненья, дух отрицанья и не в отношении к Богу, а всего лишь к средневековому, патриархальному мировосприятию, воплощение высших устремлений человека, с тем и притягательное для юности и для женщин, почувствовавших вкус свободы.
Лермонтов теперь всего охотнее встречался на балах с княгиней Щербатовой и бывал у нее, что было замечено, в частности, той же самой Екатериной Сушковой, вышедшей замуж к этому времени за одного из родственников поэта. Она даже утверждала впоследствии, что Лермонтов считался женихом Щербатовой, что, конечно, ни в малой степени не соответствует действительности.
Однажды Лермонтов, по своему обыкновению, таинственно пообещав что-то княгине, принес листок, а может быть, альбом княгини с текстом стихотворения. Едва взглянув, Мария Алексеевна попросила поэта прочесть его стихи вслух, для всех, не подозревая, какому испытанию подвергает себя.
- Прочесть? Как вам будет угодно, - не без коварства усмехнулся Лермонтов. -
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла,
Но юга родного
На ней сохранилась примета
Среди ледяного,
Среди беспощадного света.
Как ночи Украйны,
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных...
Мария Алексеевна покраснела, с трепетом волнения, не смея поднять глаз, а Лермонтов продолжал играючи:
Прозрачны и сини,
Как небо тех стран, ее глазки,
Как ветер пустыни,
И нежат и жгут ее ласки.
- Пощадите! - промолвила Мария Алексеевна, но Лермонтова уже остановить было невозможно:
И зреющей сливы
Румянец на щечках пушистых,
И солнца отливы
Играют в кудрях золотистых.
- В точности портрет! Рисует словом, как кистью, - заговорили вокруг.
И, следуя строго
Печальной отчизны примеру,
Надежду на бога
Хранит она детскую веру...
Мария Алексеевна вся дрожала от волнения, готовая в сию минуту заплакать, а он продолжал:
Как племя родное,
У чуждых опоры не просит
И в гордом покое
Насмешку и зло переносит.
От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.
Все, кто здесь присутствовал, просто ахнули, как поэт воссоздал словом, ритмом поразительно точно портрет Щербатовой, с ее статной фигурой и прелестью улыбки, с великолепным фоном - природы ее родины. Княгиня была и польщена, и взволнованна так, что слышала только его голос, уже не понимая смысла слов, будто это прозвучало объяснение в любви. Никогда в жизни она еще не испытывала такого сильного, почти мучительного волнения. Она с умилением смотрела на Лермонтова, смеясь сквозь слезы. Раздались похвалы, Лермонтов вдруг как бы очнулся, расхохотался и выбежал вон.
Один из родственников Лермонтова назвал это стихотворение "вдохновенным портретом нежно любимой им женщины". Это опять тот случай, как мало понимали поэта из его родных и друзей. В стихотворении нет речи о любви, а есть восхищение, такое же, как в стихотворении "К портрету", посвященном графине Воронцовой-Дашковой, написанном примерно в то же время, и доверенность, вообще редкая черта в отношении Лермонтова к женщинам и к жизни, быть может, новая черта, которая скажется и в его миросозерцании, и в его поведении в поединках.
Княгиня Щербатова, потеряв мужа так рано, не думала о замужестве, да ей и нельзя было думать о замужестве, разве еще нашелся бы князь и богатый, ибо она, выйдя вновь замуж, лишалась титула и состояния, которое принадлежало ее сыну. Поэтому Мария Алексеевна без обиняков заявляла молодым людям, которые увивались вокруг нее, как пчелы у цветка, быть может, не имея серьезных намерений, что она не выйдет вновь замуж, чтобы у них не было никакой надежды.
Как бы то ни было, в то время, когда княгиня Щербатова после годичного траура вновь стала выезжать, свела знакомство с Лермонтовым, явился в свете сын французского посланника Эрнест Барант, приехавший в Петербург к отцу с тем, чтобы со временем занять должность второго секретаря посольства. У четы Барантов были еще дочь и сын, по крайней мере, которых хорошо знали дети князя Вяземского, возможно, была знакома со всем семейством Барантов и княгиня Щербатова еще до приезда Эрнеста, с которым она скоро подружилась, как и с Лермонтовым, настолько, чтобы уверять их в том, что она не выйдет вновь замуж. Таким образом, у них не было никакой надежды, полагала она, стало быть, повода для соперничества, забывая об иных возможностях для соперничества у молодых людей.
Но и соперничества, как думали многие из современников даже из близких поэта, не было. А что же было? Осложнение в отношениях России и Франции в связи с высадкой французского десанта в Египте, вплоть до отъезда русского посла графа Палена из Парижа, с одной стороны, и известность Лермонтова, с другой.
Французский посланник Проспер Барант, историк и писатель, который был хорошо знаком с Пушкиным, решает пригласить молодого гусарского офицера поэта Лермонтова на новогодний бал в посольстве. Но Эрнест Барант, недавно приехавший в Россию, узнает, что Лермонтов, с которым он встречается то у княгини Щербатовой, то у госпожи Терезы Бахерахт, жены русского консула в Гамбурге, проводившую зиму в Петербурге, обрушился гневными стихами на убийцу Пушкина барона Дантеса. В виду осложнений отношений между Россией и Францией кто-то, верно, нашептал ему, что Лермонтов в своем стихотворении поносит всю французскую нацию, чего Барант-старший в свое время не заметил. Последний обратился к вездесущему А.И.Тургеневу с запросом, мол, так ли дело обстоит. Тургенев, не помня стихов Лермонтова, обратился к нему и получил такой ответ:
"Милостивый государь Александр Иванович!
Посылаю Вам ту строфу, о которой Вы мне вчера говорили, для известного употребления, если будет такова ваша милость.
...Его убийца хладнокровно
Навел удар - спасенья нет!
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво? - из далека,
Подобный сотне беглецов,
На ловлю денег и чинов,
Заброшен к нам по воле рока,
Смеясь, он дерзко презирал
Чужой земли язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!
За сим остаюсь навсегда вам преданный и благодарный Лермонтов".
Между тем стихотворение Лермонтова было уже доставлено во французское посольство кем-то, помимо Тургенева, неведомо, с какими комментариями. Во всяком случае, Барант-старший не нашел в стихах русского поэта. ничего оскорбительного для французской нации, но Барант-младший мог почувствовать намек на себя как искателя приключений, что было в его характере, а Лермонтов, конечно, не очень церемонился с ним, как вообще держал себя с людьми такого рода.
- Ваш поэт приглашен на новогодний бал в нашем посольстве, - сказал Эрнест Барант княгине Щербатовой, застав у нее Лермонтова. - Что вы, княгиня, приглашены на бал, это само собой.
- Какая честь! - воскликнул Лермонтов. - За одни и те же стихи меня то ссылают на Кавказ, то приглашают на все балы в большом свете, даже во французском посольстве.
- Это не предмет для шуток, - заметил холодно Эрнест Барант.
- Разве я шучу? Здесь моя жизнь, моя судьба, какая ни есть. Ваш любезный дипломат, княгиня, кажется не совсем доволен тем, что я, если осмелюсь, буду танцевать с вами во французском посольстве вальс, а то и мазурку.
- Вы же не любите танцевать, Лермонтов, - рассмеялась Мария Алексеевна.
- Не значит ли это, что вы отказываете мне, княгиня?
- Нет, конечно!
В это время Поликсена готовилась спеть один из романсов Глинки, Лермонтов сел за фортепьяно аккомпанировать ей. Пока звучит романс в исполнении юной певицы, входит в гостиную Антуанетт Блудова, фрейлина императорского двора, дочь министра внутренних дел, который, как она говорила, очень ценит Лермонтова, ибо находит в нем живые источники таланта - душу и мысль!
Эрнест Барант и Лермонтов вскоре раскланялись, а Антуанетт, смеясь, стала утверждать, что они отправились к графине Лаваль, в особняке которой, в одной из гостиных, открыла литературный салон госпожа Тереза Бахерахт.
- Литературный салон? - Мария Алексеевна и не смела мечтать о том, о соперничестве с Софи Карамзиной, о, как она радовалась, когда Лермонтов читал у нее поэму "Демон".
- Госпожа Тереза обожает литературные разговоры, сама увлекательно говорит...
- Но ей же уже немало лет... За 30?
- Но она все еще красива, мила, свободна в улыбках и в речи, не то, что мы.
- Что вы хотите сказать, Антуанетт?
- Госпожа Тереза была знакома с князем Вяземским еще до приезда в Петербург, она буквально бегала за ним, а сейчас ее кумир - Лермонтов, поскольку она любит знаменитых людей, живых и мертвых.
- Но Лермонтов не очень-то любит литературные разговоры.
- Да, он смеется ей в глаза, зато Эрнест Барант, замечают, с нею более, чем любезен, поскольку еще не умеет обходиться с нашими дамами с их внешней холодностью и несвободой.
- Ты имеешь меня в виду? - полушепотом, по-приятельски переходя на "ты", спросила Мария Алексеевна.
- Нет, нет, конечно, нет. Ты держишь себя безупречно и с Барантом, и с Лермонтовым, что вполне сказалось в его стихотворении. Но, мой друг, нельзя уверять молодых людей, что ты не выйдешь вновь замуж.
- Почему, если это правда?
- Ну, они же не просят твоей руки?
- Чтобы не было у них надежды.
- На что? Что если намерения у них другие, когда не нужно просить руки, а лишь сердца? Ты оставляешь им лишь этот путь? Самый желанный для молодых людей, каков Эрнест Барант, да и Лермонтов.
- Не может быть! - вспыхнула Мария Алексеевна.
Антуанетт расхохоталась, а с нею и княгиня Щербатова.
2
У Монго-Столыпина, который в ноябре 1839 года вышел в отставку в чине поручика, собралась часть шестнадцати в связи с отъездом на Кавказ Сергея Трубецкого, которого Николай I продолжал преследовать с удивительным постоянством, несмотря на то (или вследствие этого), что его сестра до замужества явно была фавориткой цесаревича-наследника, а его брат - фаворитом императрицы. Как бы то ни было, государь им все прощал, но ничего - их брату, счастливо одаренному природой и рождением всем. Он был красавец, любим женщинами, в чем не было новости, нравы света и двора известны. Но вот одна из фрейлин, репутация которой была всем известна, пожаловалась государю, что она понесла от князя Сергея Трубецкого, а он не хочет на ней жениться. Как! Государь в гневе велел обвенчать князя с фрейлиной, когда тот был во дворце на дежурстве; но, поскольку это получилось не совсем ладно, а может быть, по просьбе старого князя Трубецкого, венчание в дворцовой церкви было повторено уже по всем правилам, что не принесло счастья молодоженам, и они вскоре разъехались. Князь Сергей Трубецкой счел за благо попроситься на Кавказ, чтобы не быть высланным, да с переводом в армию.
В это время нечто подобное, перевод в армию, нависло и над графом Андреем Шуваловым, что вызвало усиленные хлопоты в придворных кругах, вплоть до императрицы... Это в декабре, когда Лермонтов был произведен в поручики... Словом, собираются тучи над "кружком шестнадцать", точно правительство обнаружило его существование и решило разгромить осиное гнездо.
Новогодний бал во французском посольстве 1 января 1840 года, говорят, отличался особым великолепием. Впрочем, там съехались те же лица, что представляет цвет высшего света и двора, элиты русского общества, которая воспитанием и даже происхождением была тесно связана со странами Европы, прежде всего, конечно, с Францией, Германией и Англией. Проспер Барант особенно постарался блеснуть хотя бы балом, быть может, последним для него в Петербурге. В соперничестве Франции и Англии Россия заняла явно сторону Лондона, и в Париже вся пресса выказала антирусскую позицию; русский посол во Франции граф Пален был вызван в Петербург и уже третий месяц не возвращался в Париж; это была демонстрация недоброжелательства Николая I к Людовику-Филиппу, с тайной поддержкой Луи Филиппа, племянника Наполеона, претендента на французский престол; дело шло к разрыву дипломатических отношений, и Барант готовился к возможному отъезду, официальных дел с русским правительством не было, кроме личных с высшими сановниками, и новогодний бал и задуман был, если угодно, как прощальный: он должен был затмить все балы в Петербурге для поддержки престижа Франции.
Лермонтов, получив приглашение на новогодний бал во французском посольстве, отнюдь не обрадовался - после запроса об его благонадежности. Не явиться тоже не мог, поскольку он всюду бывает, кроме придворных балов. Однако увидев Эрнеста Баранта, который чувствовал себя дома и не отходил от княгини Щербатовой, - ее привечали и посол, и госпожа Барант как родную, - Лермонтов невольно расхохотался, точно бес в него вселился, как ему не раз говорили; это была особая веселость, мрачная веселость, исполненная сарказма и глубокой грусти. И тут к нему подошла красивая, словоохотливая госпожа Тереза фон Бахерахт. Она была дочерью русского министра-резидента в Гамбурге и женой секретаря русского консульства там же. Приехав в Петербург летом на зиму 1839-1840 годов, она привлекла к себе внимание, общительная, свободная, любящая умную беседу и сколько-нибудь выдающихся людей из писателей. Она восхищалась Гете и Пушкиным, была знакома с князем Вяземским и, естественно, очень заинтересовалась Лермонтовым. Это была грациозная и любезная дама лет тридцати (ей было 36 лет), говорят, отличалась она гармоничной красотой и искусством вести беседу, обладала благозвучным, проникающим в сердце голосом. Из Германии она привезла романтический культ гения. Пушкина она не застала, уж за Лермонтова она должна была ухватиться, что, конечно же, его лишь забавляло. Но явился француз Эрнест де Барант, который приударил за нею, верно, не шутя, поскольку с княгиней Щербатовой должен был вести себя корректно.
- С Новым годом, Михаил Юрьевич! - сказала она по-русски.
Лермонтов отвечал ей по-немецки. Они могли беседовать равно по-русски и по-немецки, если было интересно, никто ведь не знал, что Лермонтов мог без конца произносить Гете наизусть, но чаще по-французски, когда поэт позволял себе переходить к шуткам, и они касались, естественно, прежде всего молодого человека, повадки которого Лермонтов невольно наблюдал то у княгини Щербатовой, то у госпожи фон Бахерахт: в первом случае это был очень любезный дипломат, правда, еще без должности, во втором - невозмутимый волокита, который привык к скорым победам, тем более что госпожа Тереза выступала, как госпожа Сталь, за женскую эмансипацию в вопросах чувства и достоинства личности, что воспринимается, как распущенность, в обществе, в котором порок культивируется под покровом внешних приличий или рыцарства.
Вдруг все взоры обратились в одну сторону, это в танцевальную залу, всячески разубранную, входила императрица Александра Федоровна в сопровождении наследника-цесаревича. Барон Барант и баронесса, встретив августейших особ на лестнице, следовали за ними. С явлением императрицы как-то на первый план выдвинулись сановники со звездами: граф Бенкендорф, граф и графиня Нессельроде, граф Клейнмихель и многие другие. Но с началом танцев все же заблистали светские красавицы, ведомые молодыми офицерами, среди которых Лермонтов не увидел ни князя Сергея Трубецкого, ни Монго-Столыпина, ни графа Андрея Шувалова.
Лермонтов, оставленный госпожой Терезой, - ее увели танцевать, - зевнул и отошел в сторону. Мрачная веселость до отчаянья имела пределы, вполне в духе русской поговорки: нет худа без добра, растворяясь в глубокой грусти или внутренней сосредоточенности, когда являлись, как говаривали встарь, во времена Пушкина, музы: он словно слышал звуки небес, и приходили слова на язык, набор слов, которые несли в себе тему, еще не совсем ясную, новую мысль, что лучше сразу зафиксировать и развить, чтобы затем на досуге продумать и отделать, как всегда и происходит.
- О чем вы задумались? - пронеслась мимо дама, коснувшись рукой его руки. Он вздрогнул и словно очнулся: все неслось в танце, вместе с тем говор заглушал музыку. Он отошел к окну и заговорил про себя:
Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски,
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
Давно бестрепетные руки, -
Наружно погружась в их блеск и суету,
Ласкаю я в душе старинную мечту,
Погибших лет святые звуки.
Вальсы отзвенели, и началась мазурка, говор усилился.
И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, - памятью к недавней старине
Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;
Фигуры танцующих пар улетают в ночь, стены исчезают, и возникают перед взором поэта местность вокруг Тархан.
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится - и встают
Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
Шумят под робкими шагами.
И снова стены, сиянье люстр, круженье множества звезд и бриллиантов...
И странная тоска теснит уж грудь мою;
Я думаю об ней, я плачу и люблю,
Люблю мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье.
И снова дали, сиянье утра.
Так царства дивного всесильный господин -
Я долгие часы просиживал один,
И память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей,
Как свежий островок безвредно средь морей
Цветет на влажной их пустыне.
Происходит вокруг движение, это императрица в сопровождении наследника-цесаревича покидает бал.
Когда ж, опомнившись, обман я узнаю
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
На праздник незваную гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
Лермонтов у себя дома, под утро после бала; на листе, вместо названия, он выписывает дату "1 января". Стихотворение он отнес к Краевскому, и оно появилось в первой книжке "Отечественных записок" за 1840 год.
В эти же январские дни непрерывных балов и маскарадов умонастроение Лермонтова, исполненное тоски и отчаянья, выплеснулось в стихотворении "И скучно и грустно". Оно было опубликовано 20 января в "Литературной газете", которую выпускал тот же Краевский, и вызвало недовольство государя императора, как о том напомнит вскоре граф Бенкендорф.
3
Между тем работа над циклом повестей, из которых "Бэла" с подзаголовком "Из записок офицера на Кавказе" - о похищении черкешенки, рассказанная автору штабс-капитаном Максимом Максимовичем, была опубликована в журнале "Отечественные записки" в марте 1839 года, а "Фаталист" в ноябре, продолжалась. Замысел, ясный в общих чертах и отдельных эпизодах, неожиданно определился весной после встречи в Петербурге с Варварой Александровной. Как в работе над поэмой "Демон" постоянно присутствовал образ Вареньки Лопухиной в переживаниях, лучше сказать, в миросозерцании поэта, как у Данте - Беатриче, так случилось и в опытах в прозе, начиная с незаконченного романа "Княгиня Лиговская". Странствия по Кавказу наполнили оба замысла конкретным жизненным содержанием - впечатлениями от природы, жизни горцев и вообще жизни. При этом личное чувство поэта к Вареньке Лопухиной лишь обнаруживало свои глубины, то есть любви столь же земной, сколь и небесной. Это возрожденческая любовь к женщине, которая гибнет и возносится в Рай.
Теперь же цикл повестей о приключениях русского офицера на Кавказе, по сути, новелл эпохи Возрождения с их конкретно-жизненным содержанием и общей, как бы невысказанной идеей свободы и торжества жизни, обретает цельность единого замысла романа, и она связана с образом Вареньки Лопухиной, замужней и несчастной, которая впервые прямо высказывает свою любовь к поэту, при этом ее образ двоится: то княжна Мери, то Вера, - это ее юность и молодость, подкошенная болезнью.
Нежданная встреча Лермонтова с Варварой Александровной в Петербурге, - она думала о скорой смерти и хотела попрощаться с ним, - во всей ее психологической глубине отразилась в повести "Княжна Мери", с превращением цикла удивительных повестей в роман. Лермонтов это сознавал вполне и, как, заканчивая поэму "Демон", приписал Посвящение с прямым обращением к Варваре Александровне Лопухиной (не Бахметевой), он и здесь, в романе, оставил знак: родинку у Веры, деталь, от которой сжимается у него сердце, как у героя. Это был знак, предательский по отношению к Варваре Алексанровне с ее ревнивым мужем, но он был не в силах отказаться от него, как и от любви к ней, пусть это по-юношески, но он и был еще юн душой, несмотря на опыт разума.
В печать Лермонтов отдавал те повести, какие набрасывал шутя; так, для второй книжки "Отечественных записок" 1840 года он готовил "Тамань" - о происшествии, случившемся с ним в Тамани, но будто бы из записок его героя Печорина, повесть, удивительную по языку, лаконизму и живейшему развитию фабулы; по поэтике это классическая проза всех времен и народов. Гений поэта и в прозе как-то вдруг - после гибели Пушкина и его странствий по Кавказу - достиг невообразимой зрелости. Страстный романтик в ранней лирике и в жизни, нежданно-негаданно для всех и, возможно, самого себя выступил классиком, воплощая романтическое содержание своего мироощущения и эпохи в формы, столь совершенные, как это удавалось разве лишь Рафаэлю в живописи и Пушкину в поэзии. Между тем все это он набрасывал с ходу, без особых исканий и раздумий, словом, как писал стихи, в немногие часы уединения, когда не пропадал по службе в Царском Селе или в лагерях летом в бесконечных маневрах и парадах под непосредственным командованием государя императора, а в Петербурге - в непрерывной череде вечеров и балов, чем жил свет, не имеющий иных целей и забот, как веселиться, веселиться, добиваясь чинов и богатства через жен или мужей, без которых человек здесь лишь случайный посетитель, странный, чуждый, пусть осененный славой, как Пушкин.
Лишь работа над повестью "Княжна Мери" потребовала - не усилий, а раздумий и воспоминаний о целой жизни (недаром она обрела форму дневника), с тем горькое чувство охватывало поэта, что выплеснулось у него в "И скучно и грустно".
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят - все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? - там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и все там ничтожно...
Что страсти? - ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, -
Такая пустая и глупая шутка...
Заканчивая что-нибудь, Лермонтов заезжал к Краевскому; он прочел ему вслух "И скучно и грустно".
- Дьявол! - отозвался редактор. - Если пропустит цензура, опубликуем в "Литературной газете". А повесть? Повесть?
- Будет, будет. "Тамань".
- "Тамань"?
- Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня хотели утопить.
- Тебя?
- Меня. Но пусть все думают, что это из записок Печорина.
- Для второй книжки успеешь?
- Да. Теперь я пишу дневник Печорина, который в Пятигорске от скуки затевает роман с княжной Мери и дуэль. Будет дуэль, а я никогда не стрелялся.
- Экая новость!
- Я же не романтик, который высасывает из пальца все ужасы своего воображения; мне надо пережить то, что описываю.
- А Демон?
- Там каждая строка пережита мною и много раз. Это история моей души, как роман - история души человеческой.
- А название?
- "Один из героев нашего века". Что?
- Длинно и не звучит, как название. Это подзаголовок, когда тут же явится и другой герой.
- Печорин - в самом деле один из героев нашего века; были ведь и другие, да еще какие.
- Да, богатыри - не вы!
- В том-то все дело.
- Что если просто "Герой нашего времени"?
- Если с иронией, годится. Хорошо. "Герой нашего времени". Да, только поймут ли иронию?
- Будем надеяться.
- А знаешь, скажут: автор изобразил себя! - Лермонтов громко расхохотался и выбежал вон.
Лермонтов и Монго-Столыпин в разгар новогодних балов и маскарадов расстались с Андреем Шуваловым и Ксаверием Браницким; по каким-то причинам они вызвали неудовольствие у Николая I, им грозил перевод в армию, знатные родственники, а в отношении Шувалова - с участием самой императрицы, выхлопотали им удаление не на Кавказ, а в Варшаву - в качестве адъютантов к наместнику польскому князю Паскевичу. Можно было подумать, что "кружок шестнадцати" раскрыт и, хотя ничего предосудительного в поведении молодых людей не обнаружено, гонений не избежать всем его членам.
Лермонтов, нехотя таскаясь по балам и маскарадам, продолжал работать над повестью "Княжна Мери", дневниковый характер которой вел к раздумьям самого непозволительного свойства, что приходилось рвать, чтобы выдержать общий тон романа с динамическим развитием фабулы каждой из повестей, не нарушить его из-за обилия воспоминаний, связанных с теперешними образами - княжны Мери и Веры. Интрига вела к неминуемой дуэли, и вдруг Лермонтов почувствовал, что в его жизни создалась ситуация, которая может привести к дуэли. Другой бы поостерегся, поэт же лишь расхохотался, словно судьба позаботилась о том, чтобы ему не было скучно.
4
На балу у графини Лаваль 16 февраля 1840 года в одной из комнат, где обыкновенно госпожа Тереза фон Бахерахт собирала интересных собеседников на литературные темы, прельщая их своей зрелой миловидностью и умом, общительной свободой взгляда и разговора, еще мало свойственных петербургским дамам, показался Лермонтов, угрюмый, словно собравшись выйти вон, повернул не туда. Госпожа Бахерахт так и кинулась к нему:
- Лермонтов! Михаил Юрьевич!
Тут явился Эрнест де Барант, на которого госпожа Тереза и не взглянула, находясь с ним явно в размолвке, ибо он держался с нею развязно и самоуверенно, добиваясь ее благосклонности, и, верно, где-то переступил черту. Лермонтов, свидетель его иного поведения у княгини Щербатовой, постоянно насмехался и смущал его; впрочем, он держался и с госпожой Терезой также. В свете играть роль литератора, как ныне граф Соллогуб, - это же смешно!
Барант выразительно взглянул на Лермонтова, мол, не пора ли нам посчитаться, и прошел в глубь особняка; Лермонтов последовал за ним. Госпожа Бахерахт растерянно всплеснула руками.
В пустой угловой комнате с окнами на Неву они сошлись.
- Мне кажется, нам должно объясниться, - заявил весьма запальчиво молодой француз.
- Извольте, - поклонился Лермонтов.
- Правда ли, что в разговоре с известной особой вы говорили на мой счет невыгодные вещи? - произнес заготовленную фразу Барант.
Лермонтов вскинулся и отвечал:
- Я никому не говорил о вас ничего предосудительного, - и покачал головой.
- Все-таки если переданные мне сплетни верны, то вы поступили весьма дурно, - произнес Барант, помимо слов, оскорбительным тоном.
- Если переданные вам сплетни верны, то вы можете пенять лишь на самого себя, барон! - расхохотался Лермонтов и, посерьезнев, добавил. - Что же касается меня, выговоров и советов не принимаю и нахожу ваше поведение весьма смешным и дерзким.
Барант вспыхнул и задвигался, словно не зная, на чем закончить это объяснение. Лермонтов мог бы повернуться и выйти в гостиную, оставив Баранта самому искать выход из положения, в которое поставил себя. Он пристально посмотрел на француза: "Ну, что?" - то и дело вспыхивал смех, как искры света, в его больших темных глазах.
- Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело, - заметил Барант, имея в виду, что в России дуэли запрещены.
Лермонтов усмехнулся:
- В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно.
- Допустим, - Барант вызвал русского офицера, вызов был принят.
Лермонтов вернулся в танцевальную залу, где блистал Монго-Столыпин уже не в гусарском ментике, а в одеянии современного льва и в облике совершеннейшего красавца. Он подал ему знак, увел за собой в сторону и передал ему свой разговор с Барантом.
- Будешь моим секундантом?
- Конечно.
- Хорошо. Завтра жду тебя у себя, - и Лермонтов отправился домой. Теперь он мог заново продумать один из эпизодов повести "Княжна Мери", уже законченной, с тем была завершена работа над романом "Герой нашего времени", который уже готовился к печати.
Алексей Аркадьевич Столыпин на следующий день был у Баранта, который представил ему в качестве своего секунданта виконта д’Англеса, недавно приехавшего в Россию с какой-то ученой миссией. Барант объявил, что будет драться на шпагах. Он, видимо, шпагой владел хорошо, да и французы дерутся на шпагах на дуэлях, редко достигая при этом смертельного исхода. Но Столыпин заметил:
- Но Лермонтов, может быть, не дерется на шпагах.
- Как же это офицер не владеет своим оружием? - удивился в свою очередь Барант.
- Оружие кавалерийского офицера - сабля, и если вы уж того хотите, то Лермонтову следует драться на саблях, - усмехнулся Столыпин.
- На саблях?! - французы переглянулись.
- У нас в России не привыкли, впрочем, употреблять это оружие на дуэлях, как и шпаги, а дерутся на пистолетах, которые вернее и решительнее кончают дело, - Алексей Столыпин выпрямился. - Однако же за вами право выбора оружия.
Барант настоял на своем, ссылаясь на обычай в своей стране и на право выбора оружия, по которому не возникло спора, поскольку Лермонтов счел француза обиженной стороной, а не себя.
- Хорошо, - согласился Столыпин. - В таком случае, чтобы дело кончить вернее, предлагаю как секундант Лермонтова такие условия: дуэль на шпагах, до первой крови, - это, так сказать, разминка, - потом на пистолетах.
Виконт д’Англес запротестовал, но Баранту отступать было некуда.
- Теперь, когда готовность драться на дуэли подтвердили обе стороны, господа, подумаем о возможности примирения без кровопролития и огласки, всегда и для всех нежелательной, - проговорил неторопливо Столыпин.
- Примирение возможно, если господин Лермонтов принесет извинения, - заявил Барант.
- Я говорил с ним об этом. Лермонтов не знает за собой ни вины, ни какого-то промаха в своих словах, чтобы просить прощения. Это не тот случай. Если даже кто-то в точности повторяет его слова, обидные для вас, по вашему разумению, за свои слова он не может просить прощения. А когда его слова перевирают или дурно понимают, тем более.
- Так, господин Лермонтов не станет просить извинений?
- Никогда.
- Значит, все, как условились. Завтра, в 12 часов дня, за Черной речкой, близ Парголовской дороги.
Как провел день и ночь перед дуэлью Лермонтов? А Столыпин? Сознавал ли он, что из-за ничтожной причины Россия может лишиться еще одного поэта - и снова от руки француза, искателя приключений? Но в деле чести исход не играет роли. Однако Столыпин мог понадеяться на ловкость Лермонтова, да он и шпагой владеет, и меткий стрелок. Скорее заносчивый Барант поплатится за Дантеса. Что ж, сам напросился. Но Столыпин не знал, как поведет себя Лермонтов во время поединка, имея все преимущества.
Противники съехались за Черной речкой по Парголовской дороге к назначенному часу. Шел мокрый снег, а иногда просто дождь. Выбрали площадку неподалеку от дороги за рощей. Секунданты обменивались короткими фразами.
- Здесь?
- Хорошо.
Снег лежал почти по колено; его затоптали на узком пространстве. Столыпин достал шпаги и предложил противникам:
- Господа!
Барант выбрал шпагу, Лермонтов выхватил вторую, и по команде секундантов они сошлись. Барант нападал вяло, может быть, опасаясь проскользнуться на мокром и неровном снегу, когда шаг в сторону - снег по колено. Между тем, к изумлению Столыпина, Лермонтов не нападал вовсе, а лишь отбивался, и дело не клеилось. Так продолжалось минут десять, секунданты продрогли, кроме дрожи от волнения, ибо на их глазах бились, пусть весьма вяло, противники не на шутку. Если виконт д’Англес терпеливо сносил непогоду и не находил темп схватки вялым, спешка здесь ни к чему, когда противникам необходимо приноровиться друг к другу для решительной атаки, то Монго-Столыпин, знавший решительность Лермонтова в схватках на шпагах, как, впрочем, во всем, за что бы ни брался, начал терять терпение.
- Мишель, дерись, черт побери! - вскричал он. - Чего ждешь?
- Пусть себя покажет. Зачем же он непременно хотел драться на шпагах? - отвечал Лермонтов по-французски, легко отбиваясь от наскоков противника.
- А вот зачем! - вскричал Барант, делая решительный выпад, но тут же, не устояв на ногах, упал на снег. Однако успел оцарапать руку ниже локтя у противника; Лермонтов почувствовал, как руку обожгло, и он тотчас перешел в наступление, чтобы тем же отплатить противнику. Выказывая, наконец, свое преимущество во владении шпагой, что он понял с самого начала и не хотел им воспользоваться без причин, он сделал решительный выпад с намерением проколоть противнику руку, но попал в самую рукоятку шпаги Баранта с такой силой, что кончик шпаги отломился. Секунданты подошли и остановили поединок; по условию на шпагах - до первой крови, - и кровь показалась на руке у Лермонтова.
- Серьезно? - спросил виконт.
- Нет, всего лишь царапина, - отвечал, смеясь, Лермонтов.
- Переходим на пистолеты! - заявил Алексей Столыпин и подал оружие противникам. Виконт обозначил расстояние. Столыпин сказал Лермонтову:
- Теперь что еще придумаешь? Выходишь драться - должно драться, не щадить. Никто не станет тебя щадить.
- Проколоть мальчишку в грудь - велика отвага, - отвечал Лермонтов.
Мокрый снег сменился мелким дождиком, уже все были порядком мокры.
Противники сошлись у барьера, Барант прицелился и выстрелил; Лермонтов снова медлил, с любопытством глядя в дуло пистолета противника, - Алексей Столыпин снова вспыхнул, - француз промахнулся, слава Богу.
Лермонтов демонстративно выстрелил на воздух. Виконт, Барант и Столыпин в эту минуту оценили вполне поступок Лермонтова, благоприятный исход всегда лучше, и примирение противников состоялось, и все поспешили разъехаться.
- Все хорошо, что хорошо кончается, - говорил Алексей Столыпин, он все испытывал досаду на Лермонтова. - Кажется, я знаю тебя лучше кого-либо на свете. Но твоя нерешительность на дуэли мне непонятна.
- Какая нерешительность? Я хотел, чтобы Барант себя показал, на что он способен. Шпагой владеет он так же скверно, как и пистолетом.
- Это не твоя забота. Выходишь драться - должно драться.
- На смерть?
- Да. Иначе тебя убьют.
- Что, по-твоему, мне надо было проткнуть француза или убить наповал пулей, уже безоружного?
- Он стрелял в тебя с намерением убить тебя, чтобы не быть убитым самому. Это не безоружный. Это твой убийца, который промахнулся. В конце концов, отчего было не пристрелить Баранта за Дантеса, если из-за него он возник?! - вскипел обыкновенно невозмутимо-спокойный Столыпин.
- Да, в самом деле! - расхохотался Лермонтов и попросил Монго, чтобы он высадил его у дома Краевского. - Рука вся в крови. Боюсь напугать бабушку.
И друзья расстались у дома Краевского. Лермонтов вбежал к своему издателю, как всегда, ошеломив его своим появлением. Он был необыкновенно весел, помыл руку, крови было много, весь рукав пропитался ею. Если б не рана, Андрей Александрович мог бы решить, что Лермонтов лишь дурачится с новой дуэлью русского поэта с французом.
- На шпагах дрались? Затем перешли на пистолеты? Это сон!
- Да, сон. Я сегодня мог убить человека, но злодей, оказывается, я никудышний. Никому не рассказывайте! - и Лермонтов с хохотом выбежал вон.