С этими словами Мелентий, все еще не веря в чудо, двинулся к Софье. В какой-то миг ему почудилось, что она по-прежнему насмехается над ним, что это очередная ее ядовитая каверза, что как только он приблизится поцеловать ее, она укусит его или, чего доброго, влепит пощечину. Но ничего подобного не случилось. Он чмокнул Софью в щечку, она же его в лоб.
Вошла Матрена с чайным подносом.
– Матрена, только что Мелентий Мстиславович сделал мне предложение. Я выхожу за господина Горшечникова. Надобно вместо чаю шампанского подать.
Вместо ответа послышался звон посуды, и Матрена с воем бросилась вон из гостиной.
– Глупая баба, вопит от счастья за вас, моя дорогая. И немудрено, она так вам предана! – заулыбался Горшечников. В свете произошедших перемен он и в Матрене, своем потаенном враге, готов был видеть ангела с крылами.
– Что же вы стоите, милые мои подруги? Поздравьте же нас с Мелентием Мстиславовичем! – усмехнулась Софья.
Калерия первая опомнилась и поспешила обнять жениха и невесту. Гликерии пришлось сделать то же самое, но закусив губу и скрывая великую досаду и разочарование в жизни.
Город еще не успел оправиться от первой партии слухов, как грянуло новое событие. Обыватели пребывали в ажитации. Давненько не происходило так много ярких и впечатляющих событий! Одно разочаровало любителей чесать языки. Свадьбу сыграли наскоро, как бы наспех. Скромно, без затей, правда не обошлось без тонкостей. Все заметили, что посаженым отцом невесты выступал сам директор гимназии.
К бракосочетанию из столицы Софья получила от Толкушиной роскошный подарок. Ангелина Петровна прислала подруге свое подвенечное платье из брабантских кружев и маленькую записку:
«Милый друг мой Софья! Не обессудь, что не могу быть с тобой рядом в день твоего венчания. Не хочу тебе пересказывать мои горести. Не до того тебе теперь. Прими мое платье. Бог даст, ты будешь в нем счастливей, чем я. Его чуть-чуть заузить – и будет впору. Молю за тебя Господа, мой бесценный друг!»
Горшечников переехал в дом жены, и закончилась жизнь Сони Алтуховой, мятущейся и страстной души. Началась размеренная и ничем не примечательная жизнь Софьи Алексеевны Горшечниковой, супруги гимназического учителя.
Глава двадцать вторая
Проклятье! Проклятье! Тьма, тьма застилает глаза, ужас ледяной лапой сдавил сердце. Как жить, с чем жить? С этим непонятным, не проходящим ужасом? Что происходит? Вот в том-то и штука, что нет ответа. Откуда берется ужас, откуда вырастает опасность? Она извне или изнутри? Изнутри кого? Его самого, Феликса Нелидова? О нет, нет! Нет, ведь в последний раз он устоял, устоял! То, что, казалось, опять становилось неизбежностью, вдруг повернулось в другую сторону. Софья уехала и благополучно вышла замуж. Значит, не он центр зла. Нет, Софья – это не в счет, он только позволил себе ее поцеловать, и не более того. Разве? Разве это не самообман? Разве не являлась она тебе в мечтах и снах? Разве ты не позволил себе сильного желания? Нет, нет, ее нет больше здесь, она уехала. Она спасена. Она принадлежит другому человеку. Он знает это доподлинно, он узнавал окольными путями в Эн-ске. Он, Феликс, не причинил ей никакого подлинного вреда. Да, она обижена, оскорблена. Но это не страшно по сравнению со смертью. Смерть? Неужели он ее провозвестник? Неужели действительно его произведения имеют такую силу, что могут порождать реальное действие? Да полноте, такого не бывает! Но ведь случилось же! И случилось три, целых три раза! Это не может быть простой случайностью!
Нелидов измучился от собственных мыслей, но ответа не находил. Не находил он и покоя. Его жег стыд за тот страстный поцелуй, за все взгляды, за все вздохи, которые он позволил себе в отношении Софьи. Он подарил ей надежду на счастье, и не только ей, но и себе. Но вовремя опомнился. Однако как он мог так распуститься, так унизиться! Воспользоваться чувствами девушки, ее искренностью! Какой стыд, какой позор!
Он мрачно бродил по комнатам, которые опять погрузились в молчание и пустоту. Никто не нарушал покоя его медвежьего угла. Никто, кроме почтальона. Почти каждый день приходили отчаянные телеграммы от Рандлевского. Толкушин арестован. После смерти примы Кобцевой рухнул почти весь репертуар. Театру грозит гибель. Дело всей жизни Леонтия на грани катастрофы! Как он может отсиживаться в своей глуши? Скорей в столицу, надо срочно новую пьесу, иной типаж главной героини. Надо что-то придумать!
Но Феликс либо отмалчивался, либо писал сухо и коротко, что не имеет душевных сил на борьбу с печальными обстоятельствами. Если театру суждено умереть, пусть он умрет. Ему, Феликсу Нелидову, это уже почти безразлично. Он не пишет теперь никаких пьес, он вообще ничего не пишет. Оставьте меня все!
Но Рандлевский не унимался. Если бы не необходимость ежеминутного присутствия в столице, он бы уже давно примчался бы в Грушевку и изводил бы Нелидова лично. Но такой возможности у Рандлевского не было, поэтому он все выплескивал на бумагу, которая, казалось, кипела под его пером. Он припомнил товарищу всю их совместную юность, все общие мечтания, все достижения и поражения. Он взывал к совести. Он проклинал, он рыдал, умолял. Он страдал. Послед-ние письма привели Нелидова в такое отчаяние, что он смял листки и швырнул комок в угол комнаты, как что-то грязное. Невозможно, невозможно это терпеть. Невозможно не отвечать, но и отвечать невозможно! Надо куда-нибудь деться. Провалиться сквозь землю? Это было бы совершенно замечательно!
Промучившись еще три недели, Нелидов принял решение снова ехать в Европу. Там искать утешения, новых впечатлений, новых сюжетов. Когда уже все было готово к отъезду, оставалось ненадолго заехать в Эн-ск к нотариусу.
Нотариус принял его и быстро оформил необходимые бумаги. В случае скоропостижной смерти Нелидов распорядился своим состоянием. Когда закончилась процедура, Нелидов вышел на улицу и полной грудью вдохнул сырой воздух. Дул холодный ветер с реки, промозглый и злой. Листья осыпались с деревьев, некоторые стояли голые, их украшением служили огромные вороньи гнезда, черными копнами налепленные почти на самых вершинах. Прохожих не было видно, все сидели по домам. Пробежала одинокая собака и сердито посмотрела на незнакомца, даже не облаяла – не до него, видать, тоже замерзла. Вдалеке виднелись крыши монастыря и купол храма. Нелидов задержал на нем свой взгляд. Там ли она венчалась? Дома ли она нынче? Что поделывает? Сидит у окна и читает книгу? Пьет чай с Матреной, ах нет, не с Матреной, у нее теперь муж есть. Нелидов побрел по дороге, которая уходила вниз, город стоял на высоком берегу реки. По обеим сторонам улицы громоздились дома чиновников и купцов, на задворках – склады, амбары, сады. Он брел, не поднимая головы. Сейчас дойдет до поворота. До того угла и назад, к коляске, и прочь, прочь. Сначала в Петербург – быстро, проездом, тайно, без визита к Рандлевскому, а там – скорей в Европу.
– Феликс, – позвал тихий голос.
«Почудилось, немудрено».
Он поднял голову и остановился как вкопанный. Софья глядела на него из-за ближайшего забора. На ней было домашнее платье, простое и безыскусное, на плечах – шаль. Было видно, что она на минутку выбежала из теплых комнат по какой-то надобности и заметила его. Софья выгля-дела не менее пораженной, чем он. Растерянные, они еще некоторое время стояли и молчали.
– Что же вы стоите на улице, Феликс Романович! – раздался решительный голос Матрены. – Негоже, негоже старинных приятелей за порогом держать. Пожалуйте в дом, сударь!
Матрена появилась за спиной хозяйки неожиданно, вернее, ни Софья, ни Нелидов ее не заметили, так как были поражены встречей.
– Вы позволите, Софья Алексеевна?
– Извольте, – она приблизилась к калитке и взялась нерешительно за щеколду.
– Будет ли это уместно? – сомневался Нелидов.
– Мужа все равно нет дома. Он в гимназии, обычно по четвергам он приходит очень поздно.
Софья отворила калитку, и Нелидов прошел в дом. Когда он шел, то не видел ничего, кроме кромки ее платья, пятки ботинок и маленьких каблучков, мелькавших перед его взором, когда она поднималась по широкой лестнице.
Матрена забегала быстрой мышью туда-сюда, тотчас же появился самовар, пирожки, красное вино. Хозяйка немного пригубила вина. Вскоре ее щеки порозовели. До этого она показалась Нелидову бледной и грустной.
– Что-то вы не больно радостны, – заметил Нелидов. – Здоровы ли вы?
– Не очень деликатно с вашей стороны говорить о радости. Зачем вы тут? Зачем искали встречи со мной? – спросила Софья. Ее лицо не отражало никаких чувств, кроме усталости и недоумения.
– Поверьте, я вовсе не искал встречи с вами. Я просто шел по своим делам. Я тут проездом. Еду в Петербург, затем в Европу.
– Надолго? – она спросила, но ответ, видимо, ее совершенно не интересовал. Спросила, чтобы поддержать разговор, и отвернулась к окну.
– Еще не знаю, может, на всю жизнь. – Нелидов тоже стал смотреть в то же окошко на голый палисадник.
– А я вот на всю жизнь приговорена к этому заточению, к этому тупому загниванию, к этому недалекому и чванливому человеку, которого еще можно было терпеть как старинного приятеля, но совершенно невозможно выносить в качестве мужа! – выпалила Софья, да так неожиданно резко, что Нелидов чуть не подскочил на месте.
– Но как же так? Зачем, зачем тогда вышли за него? Разве не было никого достойнее?
– Вы! Вы казались мне достойнее всех, но я ошиблась. Вы оказались самым гадким и подлым. Поэтому я выбрала самого убогого, чтобы не испытывать более разочарования. Вам нечего тут больше делать! Ведь вы пришли не затем, чтобы услышать от меня резкие слова? Помните тогда, у леса? Вы были нарочито грубы со мной. Вот вам теперь мой ответ!
– Я, признаться, надеялся убедиться в том, что вы счастливы и благополучны. Но я вижу, что ошибся. – Нелидов, казалось, совершенно не слышал резких и обидных слов в свой адрес. Его потрясло иное. То, что она несчастна в браке.