— На-ка вот, погляди, какие цветы на волжском берегу цветут.
Затрясся Затрапезнов от ярой злости.
— Смутьяны с низовья идут, вот и мутят. Ради бога, не помрачайте светлого путешествия в наш благодатный край их императрическому величеству, а мы уж вам посоответствуем.
Вельможе того и надо — изорвал бумажку, на ветер пустил.
— Что за девка? Чьих родителей? — у купца спрашивает.
— Одному богу ведомо, ваше сиятельство. Может, из-за Которости, а может, со дна Волги. На моей мануфактуре нет таких.
Вечером соцкие приходили к Маринке, а она, на счастье, была у соседки. Диаклетиан не присоветовал Маринке пока на люди показываться, а он, мол, все узнает, выведает, дошла ли до царицы жалоба. Не дошла — новую подаст.
Диаклетиан так рассудил: букет попал старику-вельможе длинноногому, челобитная от рабочего люда пролежит под спудом. Надо ухитриться царице в руки подать жалобу.
Царица у Затрапезнова со своей свитой пиры пирует. Вино рекой льется. Для царицы вина у купца не застоялися, мёды не заплесневели. Расщедрился купец, за вечерним столом внес серебряную повалиху бриллиантов и осыпал бриллиантами царицу. Сам в ноги ей упал, подносит чудесную скатерть с узорами Диаклетиана. Приглянулась скатерть царице, и она в долгу перед миллионщиком не осталась. Вынула гербову бумагу, печатку золотую приложила, подает ему:
— За эту скатерть получай из моей казны на новую фабрику.
Кроме денег — земли, леса, угодьев, лугов и прочего несчетно количество десятин безвозмездно отписала. Торгуй, езди с товарами по всем селам, городам, по всем торженцам, базарам, ярмаркам беспошлинно, не плати ни постоялого, ни кружечного. Эва, сразу сколько отвалила!
Пока там пировали-кутили, Диаклетиан с Галонкой Тырой да Лукой Ковырялой сидели в спальном бараке, думали-гадали, как царице жалобу передать.
Диаклетиан больно был настойчив, несговорчив. Порешил — во что бы ни стало на своем поставить.
Давненько над одной салфеткой радел он. На той салфетке — как живой, волжский цветок, каждая клеточка. Все больше в неурочны часы трудился, по ночам, при светце. Прочил Маринке на подарочек ту салфетку. Здесь он такой узор придумал, как душа его хотела, как сердце просило.
В одночасье судьба той салфеточки повернулася: пришлось салфетку царице дарить. Узорец был чуток недописан, еще ночку посидел, что задумал — сделал: жалобу внес в узор, коротенько, но ясно, зоркий глаз заприметит.
Утром салфеточку за пояс заткнул, пошел в рисовальню, сидит над новым узором.
Царице захотелось заведение купеческое повидать. Припожаловала со свитою на фабрику. Старый вельможа с трегубый, в белых штанах, с ней же. Купец ведет гостей по фабрике, ужом извивается.
Царица его спрашивает, сама на старого вельможу глаз косит:
— Это твоя, что ли, мне вчера цветы поднесла?
— Не моя, а живет где, — узнаю, — купец говорит.
— Как ее зовут?
Растерялся купец, не знает, что ответить, да и ляпнул:
— Волжанка.
— Эту красавицу Волжанку я возьму к себе в служанки. К моему отъезду разыскать ее и на мой корабль доставить, — повелевает царица.
Диаклетиан эти речи слышал.
Ровно горсть гороху царица в глаза купчине бросила, так и зарябило, и в жар, и в озноб его кидает: от Волжанки сызнова жалоба может на него поступить к царице.
— Ваше величество, да у нас в купецких домах получше этой девки есть, — наворачивает купец разговор на свою борозду.
А царица:
— Хочу эту.
Пришлось купцу прикусить язык.
— Который тут мне скатерти расписывает? — царица спрашивает.
Мануфактурщик к Диаклетиану подбегает, шепчет:
— Становись на коленки.
Встал Диаклетиан, поклонился земно царице. Подошла она поближе, пытает:
— Что тебе, мастер, нужно за твое старанье, уменье? Проси, будет по-твоему.
Диаклетиан вынул салфетку узорчатую.
— Одно мне надо, примите этот подарочек от рабочего человека и накройте им стол, на котором вы указы по фабрикам, заводам составляете.
— Что ж, давай. Спасибо тебе.
Золотой Диаклетиану бросила, сама и не глянула на салфетку, на руку кинула тому вельможе — старичонке синегубому, в белых штанах. Опять в руки вельможе попала жалоба Диаклетиана.
Говорили в старину: до бога высоко, до царя далеко. Но на деле-то выходило: если и близко царь — не велика благодать.
Несет вельможа салфетку, сам все на узоры поглядывает. Царица-то впереди идет.
Пригорюнился Диаклетиан. Попадет салфеточка на стол, да не на тот. И золотому дареному Диаклетиан не рад. Все старанье прахом пошло.
Воротились с фабрики, устала царица, отдыхать на балконе легла под балдахином шелковым. Старый вельможа зашел к хлебосольному владельцу заведения в тайный угол, развернул дареную вещицу.
— Что же ты, купчина, какие салфетки ткешь? Такой узор — прямо тебе разор. Выткан сей подвох шелковой ниткой, да хитрой рукой, прыткой.
Ясно: старикашка метит ударить по купецкой толстой мошне.
Купчина много говорить не стал, ключ с пояса, да — к сундуку железному. Поставил на стол мешочек с золотом. И опять все шито-крыто. Вельможе-то дает другую салфетку, тоже диаклетиановой выделки. А эту в свой ларец кинул.
Ночью у мануфактурщика опять пир-кутеж.
На ту пору, на тот час Диаклетиан потайными тропинками прибежал к Маринке в избушку. Сидят они в чулане на лавке, в оконце луна заглядывает, за стеной мать прядет на гребне.
— Эх, Маринушка, дорогая моя, радость ты моя! Пропала вся наша затея. Это не горе, есть другое — оно горше вдвое. Какой нынче месяц-то невеселый на небе…
Обнял Диаклетиан девушку, прижал к широкой груди. Так-то горячо он и не целовал, кажись, никогда, будто сердце его чуяло, что впоследние коротают они эту ночку вдвоем.
И говорил он ей, себя не помня:
— Везли-то меня сюда — ведь не думал, что привыкну здесь. Да на счастье, как увидел тебя, все пошло по-новому. Если и писал я хорошо расцветки, так это ты мне их принесла. Ты сама — мой лазорев узор.
Густой чуб уронил Диаклетиан на грудь девушки, знать не решается что-то сказать.
Маринушка догадлива была.
— Что ты голову, сокол мой, повесил, или беду чует ретивое?
Рассказал он ей о царицыном хотенье.
— Зачем только я научил тебя цветы подавать царице! Загубил я, бестолковый, и тебя и себя, потопил я нашу радость навсегда в Волге, под проклятым царским парусом. Ведь напасть-то за порогом стоит, нас дожидается.
И заплакал парень первый раз в жизни, не стыдясь горьких слез, горючих.
— Царская ты теперь, государская, не царице ты нужна, нужна ты тому долговязому вельможе синегубому. Вот кому тебя прочат.
Помутнело, потемнело в глазах у Волжанки. Даже было и не поверила.
— Нет, уж лучше с камнем в Волгу. Не царице, не вельможе я на поруганье росла, выросла.
— Погоди, постой, подумаем давай, ум хорошо, а два лучше, может, как выкарабкаемся из беды, только бы вместе. Ведь лучше обоим в Сибирь, чем так-то…
Но не дали им договорить. Гремят в сенцах за дверцой посыльные: один от царицы, другой от Управы, третий от губернатора. За Маринкой, за кем же кроме в такой неурочный час? Так и упало у нее сердечко. А Диаклетиан шепнул ей: «Ты, мол, только не горячись, не груби, улыбайся и на все отвечай: «Премного благодарна, мол, с удовольствием пойду к царице во служанки», только бы они тебя в покое оставили, хоть до утра, а там бог нам судья да добры люди». Сам за сундук прилег Диаклетиан. Маринка не помнит, как и дверь открыла, но духом не пала, встретила улыбчато, низко в ноги всем поклонилась.
— Ну, голосиста пташица, счастливый тебе талан выпал, самой царице ты приглянулась.
— Ишь ты, ведь из лачуги и прямо во дворец!
— Ни купецких, ни, боярских девок не нужно, а ты понадобилась.
Опять низко поклонилась Маринка.
— Вот спасибо-то вам, какую радость вы мне принесли, теперь я всю ночь от радости не усну…
Мать Маринки за переборкой как это услышала, так без памяти и повалилась на посудницу. Дочка к ней с уговорами:
— Не плачь, маменька, это же счастье нам выпало, век будем молиться за царицу…
У самой сердце готово от боли на куски разлететься. Уж так-то ласточкой, касаточкой притворяется. Хочет посланных задобрить, лаской им угодить, чтобы хоть еще на единую ночку оставили ее с другом и с матерью.
— Еще раз, милостивые господа, в ноги вам кланяюсь, соберу я сейчас все свои платья, а утром завтра или когда прикажете приду сама, куда мне будет царицей велено.
— А велено тебе, кинареица, прибыть к светлейшему князю Порфирью в его покой. По повеленью светлейшего мы за тобой прибыли. Собирайсь, пошевеливайсь, ночь-то долга, около князя успеешь, напоешься.
Торопят Маринку, стоят у порога, ну куда бедной девчонке деваться от трех таких лоботрясов? И подумала она в ту минуту, помыслила: «Волга-заступница, поилица ты наша, кормилица, что же ты катишь волны свои не под самыми окнами? Белой чайкой пала бы я на воду. Что же ты, гром-молния, по небу не прокатишься в этот час? Спалила бы ты, молния, мой дом вместе со мной, поразила бы ты моих обидчиков…»
Но на небе, как и прежде, светит ясный месяц, не тревожат его ни боли, ни печали людские. Только свет его синий искорками засверкал на щеках у Маринки, в слезах у девушки. И уж было улучила она такой миг, чтобы на улицу броситься. А усатый зыкнул:
— Эй, девка, не дури, собирайсь по чести, не то хуже будет.
Ударил он Маринку. Она бросилась в оконце. Шум, крик поднялся. Издевка над человеком пошла. На крик-то выбежал Диаклетиан из чуланчика. Сбили картошину с воткнутой лучиной, впотьмах тычутся лбами, машут кулаками. Не поймешь, кто кого тузит. Пожалуй, ушел бы Диаклетиан, но какой-то из них пронзил ему плечо шпагой, что ли.
А Маринки как и не бывало в избе, будто чайкой взвилась и на Волгу улетела. Глядят — по бумагам-то Диаклетиан ткач из покупных, потому в сыскную коллегию его не повели, а прямо к хозяину на двор. Рассказали все хозяину.