новы не оборвать и чтобы ниточки не склеить! Сверху-то Балабилка щеточкой в шлихте ведет, снизу-то сухой щеткой пряжу приглаживает. Основы проклеиваются и не путаются. Без малого месяц впятером-то занимались. И то сказать: под скатерть затравить — надо голову иметь. Но самая-то трудность еще впереди. Такая страда, когда он за стан сядет, первый раз бердом пристукнет да скажет:
— Начали-почали, поповы дочери! Помни свой номер, чтобы цветок на скатерти не помер.
В переборном-то стане сам чорт не разберется, не догадается, за какую ниточку дернуть. Каждой нитке в основе номер дан, сто веревочек висит — вот за них переборщики свои номера и дергают по счету. Ткач старший за станом сидит, на узор смотрит да счет дает, когда какую ниточку поднять, какую опустить. Ниточки то вниз, то вверх, то вниз, то вверх; то золотая нить лазоревой дорогу уступит, то лазоревая перед золотой посторонится. Чуть зазевался или от усталости пропустил свой номер, не доглядел заглавный ткач, ну и скатерть бросай, — пустота останется в том месте.
— Ну, батан, ботать-ботай, да работать не мешай. Стоит нам не полениться, заставим арясов узор улыбнуться, другим боком повернуться, который нам люб.
Не торопясь, сел Балабилка за стан, разок другой батаном пристукнул. Батан послушно ходит, только почаще дергай на себя.
В левой-то руке у него узор на бумаге, бумага перед глазами — по ней и трафь. Правая-то рука на батане, чтобы поудобнее приколачивать уточину. Мартьян с челноком — сбоку, рядом с ним переборщики Беляй да Гусь Андрей, эти у номеров.
— По птице и перо, по царице и скатерть, так, что ли, чалдоны? Уж как в таком разе не порадеть? — лукаво метнул серым глазом Балабилка, хмурясь в бровцах, посерьезнел — по узору счет почал. Тут, брат, не до зевоты, только номерки поспевай дергать.
— Два, один, десять, пять, сорок, восемь, пятьдесят!
Беляй и Гусь за концы веревочек — дерг: золотые и лазоревые нитки — кверху, голубые да розовые — вниз. Мартьян челночок — раз, Балабилка батаном — стук да стук: станина — в дрожь. Разноцветные основы словно в плясе. Как по команде — всяк на свое место, куда приказано, туда и становятся. Все слажено, все угадано. Со стороны глянуть — не работа, музыка!
Балабилка с узора глаз не сводит, батан взад-вперед, взад-вперед, челнок, как окунек на волне.
— Пять, один, восемь…
Батан — тук, тук, тук.
— Три, четыре, десять, два…
Пальцы переборщиков, как у гусляров, — по основам в бег, в пляс. Не успел, кажись, Балабилка четнуть, а уж Гусь с Беляем — всяк за свою веревочку: и маленький узор, что на листе, теперь цветами на скатерти ложится. Лазоревые лепестки, бутончики, зеленые листочки узорчатые — всему свой цвет пряжа дала, без кисти, без красок.
Весной солнце не торопкое, долго оно на небесах. День-то с версту; ту версту мерял чорт да Тарас, а цепь-то у них оборвалась; Тарас говорит: давай свяжем, а чорт — на глаз скажем. Жди, когда солнце вкруг ткацкой светлицы полный круг обогнет. За четырнадцать часиков за станом все косточки замозжат. За весь день-деньской соткали, скажем, с пол-аршина. Узоры на скатерти зарницами, солнышком просияли. Балабилке усталость нипочем. В харчевне, не присев, похлебал щей купоросных и скорей за стан; сподручные тоже за ним.
— Давай, братцы, пока в руках-то зуд, пока дыр-то нет!
И те тоже в азарт вместе с Балабилкой, только счет подавай. Радость всем: дело-то наудачу! Без заминки, без задоринки, ни пролета, ни подплетины. Когда у мастера в сердце жар, тогда и работа навеселе. Балабилка держит узор перед собой, а в памяти у него старое да бывалое, житье его молодецкое, ночи темные осенние, ветры буйные, да костры среди чиста поля, да песни, кои на фабрике петь запрещают. Все-то припоминается, и уж вроде перед ним не то, что на бумажке написано да на стан к нему прислано, — перед глазами иной узор во всей явственности.
Однако у Балабилки ежечасно в памяти строгий наказ хозяйский: свернешь с узорчатой стежки — Камчатка тебе. Для начала же отблагодарят плетью на хозяйском дворе или в юстицколлегии.
Но так и тянет Балабилку свернуть со стежки узорчатой. Словно бес ему на ухо шепчет:
«Балабилка, четни на золотую нитку! Молодцу, что в рисунке народ ведет за собой, в очи-то огня брызни, в кудри-то ему черного шелку побольше. Чело-то бы ему высокое, а осанку молодецкую!»
Чем узор ярче, тем на сердце горячей, тем чаще шопот в ухо Балабилке. Должен он четнуть на нитку простую, льняную, — четнет на золотую или на черную шелковую. Помощники дергают за бечевочки: и встает, оживляется мало-помалу на скатерти удалец-детинушка.
Бросил Балабилка узор, сам и смеется и крестится.
— Ты что, Балабилка?
— Братцы, около меня бес путаник: на уме у меня числа, на голосе-то у меня другие. Сам себе я не хозяин.
— Полно-ко тебе, братец, эва как у нас цветисто. Коли бес с подсказкой, так спасибо ему — знать, он за нас сухоруких, — подсказывают друзья Балабилке.
— Бедуха, братцы! Опять нам скоро сыскная изба.
— Ну, за такой узор — и от самой царицы не постыженье! — говорит Мартьян.
У Балабилки полон рот воды, бурдюками щеки, лицо круглое. Прыснул на метелку, которой ткацкий пух обметали вокруг стана, покропил да с причетом:
— Эй, бес, тебе путь в темный лес, иль под крайний стан, иль ко мне в карман.
Гусю и Беляю потеха на Балабилку-затейника, пересмешника. Тут как раз в светлицу вошел хозяин, как журавль на тонких длинных ногах, в белых штанах, в камзоле синего сукна с красными отворотами, с золотыми манжетами.
— Что это у тебя здесь за половодье, Балабилка? Подумаешь, какой воеводский сын: то ему пыль, то чих, то тяжелый дых. Все с привередьем.
— До привередья ли? Ткацкая пыль, что фимиам по заутрени. Хуже история: бес под станом счет путает.
Узор хозяину по душе.
— Э, паря, тканье отменно. А бесу в назиданье — вот…
Наставил хозяин углем на станине крестов, похвалил ткачей за старанье и ушел.
Балабилка с молодцами прямо с мануфактуры на Волгу. Из-за леса — желтый лоб месяца. Над лугами туман белый, как завеса. На крутом берету, рядом с Волгой-то, и заходила в Балабилке силушка по жилушкам. Пыль да пух с кудрей, с плеч долой, рубаху холщовую — под ноги, руки — в разлет, и весь он — словно из куска белого камня. Вольготно ему на высоком берегу. На спине от железных каленых прутьев синие рубцы, отметка царева, а за что, про что — только Балабилке и его товарищам ведомо.
— Эх, братцы, тонка нить у хозяина нашего, а прочна — крепче цепей железных. Ах, охота мне сигом в Волгу, белой рыбицей по волнам, да то низом, то поверх всех сетей, в обход всех снастей в широкое море Хвалынское!
Где же для простого человека свой, обжитой угол на земле? — гаркнул Балабилка.
В присядку да в прискок, вздохнул поглубже и, как чайка, со всего с лету-маху в парную воду. На зыбучих волнах около бережка — пенный шопот. А уж он звон где, — почитай, на самой середине голова, как поплавок из-под воды.
— Ух, братчики, гоже! — гудит Балабилка. — Всем мать родная Волга-матушка. И питье у нее для нас, и кормление, а коль жизнь не по душе, — так и вечный покой.
Словно дикий селезень, полощется Балабилка; то на один бочок, то на другой, а то ладошками над головой хлоп-хлоп.
— Эй, матушка-Волга, ждать своей доли мне долго?
То ли бор вековой на том берегу, то ли красавица Волжанка-служанка вроде бы с ответом:
— Не-до-о-л-го-о-о!
— Чу, ребята, без обману, без утайки. Недолго! Где-то здесь поблизости наша Волжанка-заступница.
Где раздолье, там и Балабилке веселье да приволье. На минуту, да своя воля. Товарищи — к нему на стрежень, брызги дугой над ними, звонкой россыпью. Молодцы друг дружку на плечи да через голову — в воду. Эй, гей!..
А потом опять с вопросом:
— Ждать нам своей доли долго?
И кто-то с другого берега с ответом:
— Не-до-о-л-го-о-о!
После купанья — некуда, кроме как в свой клоповник. Вокруг барака — частокол, а на нем рогатки железные да гвозди.
У ворот — хозяин с жердиной в руке. К Балабилке:
— С кем это у тебя каждый вечер туканье?
— Ей-богу, это не мы, кто-то с Волжанкой-служанкой перекликается.
— Ты, затейник, смотри у меня со своим языком! К каждому слову: Волжанка да Волжанка. А что она вам, мать родная, что ли? — и жердиной пригрозил.
Ночью в бараке храп. Нары в два яруса. Балабилка с боку на бок ворочается, доски в скрип, не до сна ему, не до лежания. Луна за окном. Узор занятный в душе у Балабилки. Кому от узора прибыль, а ему одна забота. Так другому бы горя мало: что срисовальщик навел, то и вытки, мол, худо, добро ли. А этот — нет, не такой, у него любое дело с сердцем в обнимку.
Мартьян сбегал к шайке, что в углу под рогожей, испил, спросонья нос и бороду намочил.
— Ты что, Балабилка? Опять не спишь? Экий полуночник.
— Не до спанья что-то.
— Мыслями сон зашиб?
— Да какие это мысли? Так что-то, всякая чертовщина перед глазами. А ты что сейчас орал, словно тебя режут?
Мартьян ему на ухо:
— Сон видел страшный. И сейчас еще в жилах дрожь. Будто опять мы с тобой вместе с посадскими людьми стоим против страшной плахи, на том самом знакомом месте. На помост ведут наше солнце. Как он тряхнет плечами, и полетели с лестницы палачи. Все вот слышится его голос, как, бывало, под Оренбургом: «Эй, чубатые, кудреватые, что задумались? И хуже бывало! Коли это да не воля, так чего ж вам боле!..»
До самой зорьки прошептались под хламидой Мартьян с Балабилкой.
Рано на заре мурцовкой заправились, опять в светлицу, к стану. На веревочках грузильца, железки да камешки, как монисты на цыганке. Балабилка узор в левую руку, а правой за батан, считает:
— Один, шесть, пятнадцать, двадцать пять!..
Переборщики — за веревочки. Так изо дня в день, от темна до темна…
Долго трудились они над скатертью. Дошло дело до двуглавого орла и царицы-медяницы. Уж подол и царицыны ноги выткали, крыло орла начали. Бежит хозяин: