— Ба, а где деньги?
Спьяну-то обронил, а может, и вытащили.
Герасим, глядя на Петра, тоже за кошелек: кошелька в кармане как не бывало. Обоих обчистили. Петр заметался по трактиру. А Герасим говорит:
— Теперь хоть на стенку лезь, деньги не воротишь. Знать, тому быть. Давай купим на дорогу еще по шкалику, выпьем, может легче станет?
Петр отвечает:
— Не мешало бы еще по шкалику. А на что брать? В долг не поверят.
— А мы опояски заложим, — советует Герасим.
— Нет, я свою опояску не заложу, целковый плачен, жалко, — отвечает Петр.
— Ну, так я свою заложу, хоть моя тоже не больно стара, ну да ладно.
Дал им за опояску трактирщик еще по шкалику. Это сверх сыти, с горя, на путь-дорогу. По шкалику-то добавили и вовсе повеселели, про кражу забыли, едут, попевают:
Рябинка моя, калинка моя!
Стемнело. Заполночь как раз в березник въехали. На дороге ни впереди, ни сзади — ни души. Только две тележки на тракте в березняке поскрипывают, диви журавли по осени. А луна над лесом полная, как пряжи клубье. В лесу тихо. Ровно и лес и земля умерли. Только под кустами холодные огоньки иссиня-белые светятся — светлячки, стало быть. А березы от земли доверху — ровно миткалем обвиты, белые-белые…
— Что бабам своим дома скажем? Больно выручка-то у нас нонче гожа? — спрашивает Герасим Петра. Свою-то лошадь впереди пустил, сам сел к Петру на дроги.
— Лучше и не бай, не знаю, как в избу показаться. Моя ведьма узнает — глаза выцарапает, — про характер жены своей сомневается Петр.
Едут да на березы любуются. Березы ровные, высокие, как снежные. Герасим и говорит:
— Прямо миткалевые березы!
— Да, гожи, вот бы нам залечить свою проруху, смотать бы хоть с одной березы, — советует Петр.
— Не плохо бы, — и Герасим думает.
Только поговорили — передняя зацепила за пенек, хруп — ось перелетела пополам, колесо под куст покатилось.
— Вот и ловко! — кричит Герасим. — Ни лисы, ни рыбы — и миткали прогулял, и телегу поломал.
Слез. Остановил лошадь. Что делать? На трех колесах не поедешь. А ехать не близко. Половины не проехали. К счастью, топор пригодился. Свернули лошадей на куртину, привязали к березе, сами пошли кол искать, взамен колеса под заднюю ось поставить. С краю у дороги подходящего дерева не видно. То кустарник мелкий, то березы в обхват. От куста к кусту — и далеконько подались. Боятся, кто бы лошадей не угнал, пока они с колом путаются. Нашли, вырубили. Только было из чащи выходить — глядь-поглядь, место перед ними белым-пребело, выше куста белый сугроб лежит. Что за диковинка? Обомлели мужики. Видят: выходит дедушка седенький, бородка небольшая, в лаптях, в белой рубахе, в белых штанах, зеленой опояской подпоясан, на волосах лыковое обечко, чтобы волосы работать не мешали.
Выходит это дед и на ту гору белую кусок миткаля кладет.
— Дедушка, что ты делаешь? — спрашивают Герасим с Петром.
А дед поклонился им в пояс, утерся рукавом, сел на пенек, да и говорит:
— Товар белю, миткальчик, стало быть.
— Вон оно что, ишь ты. А много у тебя миткалю? — опять выспрашивают.
— Да по мой век хватит. Тку, тку, а себе на рубашку все нехватает, — показывает на заплаты на локтях.
— А много у тебя станков?
— Сколько в лесу берез, столько и станков.
Герасим с Петром переглянулись. Видят, дед себе на уме, не лыком шит.
— Чей ты сам будешь?
— Отцов да материн!
— В каком месте живешь?
— Доподлинно не скажу, а чуток намекну: там, где люди, там и я. Зовут меня березовый хозяин. А вы что, ребяты, гляжу на вас, пригорюнились? Водкой от обоих попахивает, а весельем чуть.
Они ему про свое горе и скажи. Герасим — тот не больно убивается:
— Ладно, только бы доехать, а там еще натку, были бы руки.
Петр за другую вожжу тянет.
— Баба со света сживет. Не знаю, чем обороняться. — И просит он березового хозяина: — Дедушка, а дедушка, не выручишь ли ты нас из прорухи? Вон у тебя сколько полотен, а уж мы тебе после — всей нашей душой…
Березовый хозяин подумал, подумал, хитренько прищурился, пригляделся к Петру и советует ему:
— Ты, коли нужда будет, делами мне соответствуй, а душу свою побереги, может понадобится. Душа-то у чевека одна — и надо ее употребить на то дело, которое не меньше души стоит. А я, раз у вас ухабина такая, и за спасибо помогу. Вижу, мужики вы степенные, язык умеете за зубами держать, в деле моем не нагадите, открою я вам тайну, только об этом ни матери, ни отцу не рассказывайте. Полотен у меня горы, и девать их некуда. А на торжки таскаться мне заказано. Кем заказано, лучше не пытайте, не поведаю.
Так вот, даю я вам первосортного тканья по тележке. Такого добреца вы не видывали. Весь свой промах и загладите. И бабы вас журить не станут. Скажите, мол, завозно было, не разбазарили. А на другом торжке к вашему товару подступу не будет, особо в цене покупателей не притесняйте. И еще вам говорю: и впредь по ночам я на своем посту, на этом месте орудую. Вы на торжок-то трафьте ночью ехать, по луне. К вашему товару кусков по сотне я добавлять стану. Мзды с вас никакой не возьму. Но тот из вас, кто самый смертный грех на земле сотворит, от такого отворочусь. И все блага ему слезами отплатятся.
— А какой грех? Ты нас научи, — Герасим с Петром добиваются.
Не стал учить их березовый хозяин.
— Сами догадайтесь. До села ехать далеко, пока едете, от нечего делать подумайте. Да и каждый день, ложась и вставая, в памяти мой наказ держите! А теперь возьмите по вязанке моего миткалю.
Встал это он, подошел к березе в мужицкий обхват. А береза белая-белая, ни пятнышка на ней, ни блошки. Вышина — глянешь на маковку, голова кружится.
— Пощупайте кожуру, какова?
Герасим с Петром пощупали.
— Миткалевая, самая настоящая!
— Вот это и есть мой миткаль. А теперь научу, как мой миткаль в куски складывать.
Вынул ножик, вырезал, как надо ленте быть. Приказывает Герасиму:
— Ты становись к этой березе, сматывай кусков, сколько тебе надобно.
Петра к другой березе подвел. Тоже, как куску следует быть, обозначил. Сам к третьей березе встал. Пошло дело. Герасим на свою кучу кладет куски, Петр на свою, а березовый хозяин — один кусок Герасиму бросит, другой Петру, обоим поровну.
На тележки носить пособил. Наклали полотен — гора вровень с дугой.
— Ну, езжайте потихоньку-полегоньку, а я свою залогу докончу.
Поехали Петр с Герасимом. Герасим на возу полеживает да на дугу поглядывает, а Петр место примечает — где, в случае, деда искать. Место выпало приметное. Лучше быть не надо: над дорогой молодая береза дугой согнулась. Видать, буря за непокорство взяла ее за зеленые вихры, до самой земли наклонила, да так и оставила. А чуть поодаль — старая высокая береза с дуплом стоит, дупло такое, что твое капустное корыто, в него человек не сгибаясь войдет.
«Гожо, — смекнул про себя Петр, — место приметное. Можно случаем и лишний разок сюда наведаться».
Едут они оба дорогой, на бел-полотне полеживают, сами подумакивают. Какой же такой самый смертный грех? Думают, думают, никак не придумают. Мало ли что в жизни бывает, на каждый раз не упасешься. Где кого словом зря обидишь, где душой покривишь. Мало ли что. Домой приехали.
— Завозно, — говорят, — с полными коробами вернулись.
Бабы-то не больно обиделись. Благо поклажа цела, не прображничали в трактире.
Неделя прошла. Повезли свою кладь Герасим с Петром в Паршу. Не успели в ряду встать, как увидели у них миткаль — прямо-таки нарасхват. Товар гож, да и в цене не дорожат. Правда, Петр на грош подороже брал, чем Герасим. С выручкой опять по штофу заказали.
На базаре уж ни души, все лавки давно заперты, а Герасим с Петром только лошадей подсупонивают. Не торопятся. Свое гнут. Трафят по луне на березового хозяина угадать.
Поехали. Герасим песни попевает, хоть бы что. Петр всю дорогу словом не обмолвился, как языка лишился. Мутит мужика. Вспомнил он слова дедушки про самый смертный грех.
И думает Петр: «Пожалуй, мне больше никакой поблажки не будет. Согрешил я: вчера вгорячах стариков — отца с матерью — ни за что ни про что обругал да жену в омшанике побил».
Луна клубьем выплыла. В лесу светло, как днем. Тихо. Ветка не шелохнет. Березы белые-белые стоят Едут мужики. Вот и береза дугой над дорогой висит, и дупло березовое поблизости. Тпру, стой! Примета. Лошадей повернули к березе. Сами в лес. А дед на своем месте: бель складывает, счет кускам ведет, как и делу быть.
— Как побазарили? — первым делом спрашивает.
— Да слава богу! — мужики в ответ.
— Ну и гоже. Прибыток-то есть ли?
— Как прибытку не быть!
— Вот и славно. А заветку мою не забыли? Не нагрешили? — допытывается старик.
Герасим сел на пень, отвечает за себя:
— Не знаю, как вон Петр, а я пока не то что человеку — воробью под застрехой и то вреда не чинил.
Петр краснеет, пыхтит, дуется, не знает: или сознаться, или нет, может, старик и не проведает, не придут же к нему отец с матерью жаловаться в лес, а самому старику откуда узнать? Удумал Петр утаить:
— Да и я, батенька мой, воды даром не взмучу. Живу тихо, мирно. Базарю по чести. Так что вроде вины никакой не значится.
— Ну и гоже! — старик в ответ. Только немножко поморщился, словно его комар укусил. — Берите товару на добро здоровье.
Те наклали по целой тележке, сто спасиб деду сказали, поехали. У Петра от сердца отлегло. Думает себе: «А не больно ты, дед, хитер, я на провер хитрее тебя вышел. Ничего-то ты не разузнал, ничего-то ты не отгадал. Так-то ли бы я тебя обыграл, кабы не Герасим на помеху. С Герасимом каши не сваришь».
Петр знал Герасима — человек прямой души.
Мерекает Петр, как бы отпихнуть этого Герасима от себя?
Вестимо, думы свои про себя бережет.
Пока ехал, надумал Петр: «Схожу-ка я на неделе тайком в лес да надбавок принесу домой».