Надел и очутился нивесть где. Сидит он в какой-то разваленной избушке, за окном — лес, за стеной — волки воют. Над корытом коптит лучина, печка без трубы, дым под потолок, сажи на стенах наросло на вершок. Две девицы — русые-косицы, худы, бледны, будто две картофельные ботвинки, что без солнца выросли, под полом, в лице ни кровинки у обеих. Меньшая привязала к гвоздю кудель — сидит на дощечке, прядет, зевает. Старшая у стены ткет, тоже зевает. Ну и стан. Три палки связаны, поперек избенки положены, топором тесаны, веревкой скреплены, лаптем меряны, слепым глазом сверены.
Обрадовалась карга старая, села на пороге у двери.
— Ну, голубчик, теперь ты мой. Глянь, какие у меня красавицы. Не чета твоей непутевой. И тебе такое житье полюбится.
Сел Степан на чурбачок у коника. И на него дремоту, позевоту хочет нагнать ленивая кочерга. Сидит, дремлет.
— Ну что, хорошо ведь у меня, добрый молодец? Ни беспокойства, ни волненья. Живи, не торопись, работа — не волк, в лес не убежит! — зевает старуха. От нечего делать то веретеном почешет за ухом, то зевнет да рот беззубый покрестит, спину почешет о косяк.
— Пока ничего хорошего не вижу, — отвечает Степан.
— Что это ты, нешто слепой?
— Не слепой, а до времени скупой. Уж, кажись, эти десять минут, как десять лет у тебя сижу на чурбачке, и никакой радости. Словно все вы в мертвой воде затонули, и я с вами.
— Это и больно хорошо!
— Так-то, как у тебя, у нас давно и не ткут и не прядут, — пеняет Степан.
— Ну и плохо, значит непутевой моей ослушнице вняли. Ты о ней лучше не вспоминай. Она чего не нашепчет чуткому-то уху! Да все ее сладки шопоты — один обман. А я дыхну — и рассею все, как над речкой туман. У меня тишина-то какая! Покой-то какой! Чего еще тебе надо? Не пойму. Есть у тебя веретено кленовое, так нет — подай им чеканное, да еще челнок-летунок! Знай, как я тот челнок увижу, в мелкие щепки расщеплю, из рук твоих изыму, кроме горя ничего ты не получишь.
Тянет свою канитель странница-сарафанница, не выпускает из рук тросточку с бересточкой. Через ту тросточку не переступить Степану.
— Батюшки, уж, кажись, двадцать лет здесь торчу, и все здесь по-старому. Вот так попал в мертвое болото! — сокрушается Степан. Сам себе дает твердый завет: «Нет уж, перемогу, а не задремлю».
А облик Мечты, той красавицы, с которой он беседовал, стоит перед ним, как живой. Оттого, знать, не спится Степану. «Неужели меня не выручит Мечта?» — думает он.
А старая клюет носом, еле языком шевелит. Страсть как хочется ей поспать, но ждет, чтобы Степан первый заснул, а то, мол, убежит. Тоже бабка хоть и с небольшой, но с догадкой.
Вздохнул Степан:
— Да что ж это такое: кажись, уж тридцать лет я тут, а хоть бы на одну ниточку что-нибудь изменилось! Чем так жить, лучше в печке поленом сгореть, и то радости-то больше — хоть кого-нибудь согреешь!
— Ну что, разве не хорошо у меня, мастеровой человек? — снова-здорово спрашивает хозяйка.
— Если бы я был не мастеровой, а пень березовый, так, может быть, согласился бы с твоей похвальбой. Пню все равно, где ни гнить, а я ведь не затем родился, чтобы сидеть сложа руки. Обманула ты меня, старая перечница. Здесь от одной скуки паутиной обрастешь, — ругается Степан.
А старая зевает, — словно клещами раздирает рот шире ворот.
— Ну, девки, потешьте-ка гостя старинной песней. Зря ты мои снасти хаешь. Кабы не гребень да веретено, может быть, ты не услыхал бы никогда такой песни.
Последнее средство у старухи. Крепко она надеется: «Уж песнями-то я его завлеку, несговорчивого, заворожу, к своей скучной судьбе привяжу».
— Ох, уж, кажись, сорок лет я здесь кисну, — заговорил Степан, картузом ударил о земляной пол. Сам думает: «Нет, подобру-поздорову не вылезешь из трясины, надо что то придумать».
Покосился он в оконце, а за низким косым оконцем будто мелькнул платок Мечты. Ветерок зашумел над кровлей.
Пока-то стукнула тросточкой с белой бересточкой неповоротливая старинишна.
— Заводите, девки, тешьте, да смотрите не ошибитесь, а то косы выдеру. Разгоните-ка мою дремоту песней.
А им не до песен.
Тут и раздалась песня будто где-то в сенцах. Такой отрадный голос! Словно березовые ложки, уставила старуха глаза на дверь.
Уж я пряла, уж я пряла пряжу тонкую,
Уж я ткала, уж я ткала белый тонок холст… —
звенит чей-то голос недалече.
Стал все чаще да чаще позевывать Степан, уж смежил один глаз.
Уж я шила, уж я шила милому рубашечку,
Уж я шила-вышивала ниткой шелковой.
И другой глаз закрыл Степан. На самом-то деле он вовсе не спит, а за старухой незаметно присматривает.
Уж я мыла, уж я мыла чисто горенку,
Уж я стлала, уж я стлала белу половичку.
Захрапел Степан, да так, что, того и гляди, погасит лучину.
Я глядела, я глядела часто в полюшко в окно,
Я стояла, я стояла, призадумавшись была.
И голову Степан склонил на высокое плечо, и картуз его повалился к старухе под ноги.
Я бежала, я бежала дверь-калитку отворять.
Я не знала, я не знала: за рубашкой, знать, купец.
Уж хотела, уж хотела от ворот прогнать купца,
Увидала, увидала я Ванюшу-молодца.
Вот рубашечка, Ванюша, вот и алый поясок.
Горе-горькое одолело Степана. Погибнуть можно в этой западне.
Тут и сверкнула вновь Мечта перед Степаном.
Храпит Степан во всю мочь-силушку, так старается, что сарафан у старухи надувается парусом. А на деле-то он только прикинулся.
— Теперь он долго проспит. Однако кто это там так звонко разливается? Пока этот дремлет, пойду-ка я да эту песенницу завлеку сюда! Что-то, сдается мне, голос знакомый!
Сидючи на пороге, покрестила рот, что-то пошамкала, держась за верею, перевалилась за порог в сенцы. Упала тросточка с бересточкой. Словно ветром покатило тросточку прямо под ноги к Степану. Он да хвать тросточку, снял с нее бересточку, — словно ветром сдунуло с него всю усталость. Подмигнул девицам: бегите первыми, я за вами. Девки за порог, он за ними. Облаком-то непроглядным скрыло их от утиного носа. Старая, неповоротливая им вослед:
— Ах, ах, проворонила!
Ахай не ахай — поздно.
— Так это опять та непутевая провела меня? Ну постой, рассчитаюсь я с тобой! — грозится старая, винит во всем Мечту людскую.
У старухи без белой-то бересточки все проворство, расторопность пропали. Береста-то у Степана.
Постой, вот я тебе сейчас! — машет она кулаком туда, сама не знает, куда.
Пока она вялый свой язык переваливает с боку на бок, за это время деревня сгорит. А Степан — к себе домой.
На часы глянул Степан, сверил, и вышло, что был-то он в полону у Дремовны не больше часу, а показалось ему за годы. Затопил Степан печь, бросил бересту под загнетку. Три дня, три ночи белый дым над трубой курился.
Лежит Степан, думает, ругает злую старуху. Что камень лежачий, что пень стоячий, что она — одна им цена.
Как вспомнит Степан про Мечту да про все то, что она ему показала, так и просятся руки сами все это сделать. Веселый челнок-летунок не идет у него из ума.
Рассказал Степан о своих думах ткачам.
— Во сне что не привидится, — смеются те, — а в жизни-то будет ли это?..
Пошел он со своей мечтой к хозяину. Тот толком-то и выслушать не захотел.
Полно тебе. Знаю я цену разным выдумкам. Кабы из-за моря мастер приехал, а то что — свой-то!
Однако теперь Степан никуда не пойдет, чтобы о челноке не подумать. Ни хозяйские насмешки, ни помехи не страшны мастеру.
Старинные станки на ткацких не сравнишь с теперешними Тогда еще гоняли челнок руками. Погоняй день-деньской такого окунька, на ладонях-то мозоли вздуются!
Старается Степан, но что-то не дается сразу затея. Не унывает мастер, зайдет в ткацкую, к Силантию-ткачу. Маленький мужичок Силантий, коротенькие руки.
— Ну, Силаха, недолго тебе маяться, скоро поставлю на станок челнок-летунок, он тебе будет сам ткать, сам и сказки сказывать.
— Полно-ка тебе! Ты всегда, Степан, с какой-нибудь забавой… — смеется Сила.
— А без доброй выдумки, Сила, мастеровому жить — заживо плесневеть, без выдумки ни песню спеть, ни в деле поспеть.
Послушают ткачи Степана — им тоже его желанье любо.
— Разве плохо бы такой челнок смастерить! Полегче бы тогда стало.
Принес Степан из лесу особый корень. С утра до вечера стучит, точит. То веселехонек, песни распевает, то туча-тучей ходит по мастерской, и не подступайся к нему. Места себе не находит. И у себя трудится в челночной, и домой-то прибежит — скорей в омшаник, там у него домашний верстачок.
Товарищи его о празднике на гулянку, а он поснедает на скору руку и опять за свое дело.
День за днем, как клубок за клубком катится. И не видел, как год пролетел, а до удачи далеко. Вот сделает, наладит Степан челнок, — кажется, лучше бы нельзя, ан нет, не годится.
Случается, зайдут хозяйчики-светелочники, а другой раз и мануфактурист забредет, смеются над Степаном:
— Брось ты свой челнок-летунок. Все не натешился? Лучше дедовского челнока не выточишь.
Степану теперь и белый свет не мил.
Сколь бедняга ни маялся, но душу свою не утешил. Истомился, извелся, но все не уступает. Парня приварило к верстаку.
Родитель глянет на детище:
— Что это с тобой, Степан? Уж не от боли-чахотки ли ты такой хмурый стал?
— Да полно-ка по живом панихидить, — только и молвит сын.
Однако и самому рукодельнику обидно. Отступать от своего дела, — значит самому себе сказать: широко скроил, да узко сшил. И снова он в лес идет, новые коренья несет. Сам думает: «Уж не та ли старая неповоротливая паскудница стоит на моем пути, мешается в моем деле?»
Нет, не выходит дело, не летает челнок. Стал думать Степан: что-то он тут забыл? Говорила ему в лесу Мечта про теплоту и светлоту. Где же эта теплота? Где же эта светлота? Что же это за сердце, что скрыто в глубине?