К Вахромею оба. Тот лежит на печи, кряхтит. Может, по условию ждал кого. Алеша с просьбой:
— Давай-ка, дядя Вахромей, сплаваем на тот берег.
Вахромей прищурился, подумал.
— Так что? Сплавать не беда. Кого перевозить-то?
— Да вот Кузьму.
Поглядел Вахромей, видит — с этого седока добыча невелика, заохал, палец сунул в рот.
— Во, во, глянь, ноет окаянный, гнилое дупло, к погоде-то хоть плачь. Не застудить бы, тогда и в рот ничего не возьмешь, — прикидывается больным.
— А ты крученую нитку возьми, петелькой накинь на зуб, а концы к скобе и дерни. И вся маята. Я так-то недавно свой зуб лечил, — советует Алеша.
— Боюсь крови, ой, боюсь. Рад бы перевезти, да не погожусь. Идите к другому. А сам-то ты, Алеша, что?
— Да лодка рассохлась. Ладно, дядя Вахромей, нам торговаться некогда. Дай мне твою вездеходку. Через полчаса будет Кузьма на том берегу.
Но и тут съюлил этот налим, вывернулся:
— Что ни дать, с полным моим удовольствием, да на корме у самого дна мышь дырку проточила: овес зиму-то лежал в лодке.
Глянул не по-доброму Алеша.
— Пока говорили, мышь дыру проточила? Зубастая же у тебя мышь, — сказал Кузьма. — Ладно, Алешка, пойдем.
Дверью хлопнули. Ушли. Захихикал на печи Вахромей:
— Всяких голяков стану я перевозить! Чего с них взять-то? Дай им лодку! Ишь, какой он, тройная уха!
— Будь что будет, — решил Алеша, — садись в мою лодку, Кузьма. Может, переплывем. Тонуть станем, Волжанке-служанке крикну.
При фонаре на скору руку уделали лодку. Взвалили ее на плечи и на перевоз, под гору, к Волге. Сели. Кузьма к рулю, Алеша на весла. Плывут. Между льдин лавируют. Где с подходом, где обходом. Где по волне, а где у льдины по спине лодку волоком.
Вода ярится. Хлещут черные гривы из расселин. На середине реки и затерло пловцов. Темка. Напирает льдище, то и жди — нахлобучит ледяной горой. Стужа, ветрено, а с них с обоих пот катится. Льдиной к льдине так прижало лодку, что треснуло днище.
— Ну, Кузьма, держись! Затирает, не выберемся.
— Не отчаивайсь, Алешка, только бы чуть посветлело.
— Хоть полоску бы маленькую светлую! Сразу видно бы, куда править. Эй, Волжанка, добрым людям служанка, что же ты, иль забыла доброе правило? Для милого дружка и сережка из ушка. Кинь нам с бережка белую холстинку, только подлинней, мы бы выбрались по ней.
Никого вокруг. Только Волга черные гривы катит, брызгами обдает. Вдруг будто на берегу девица запела. Да так запела, что половина Волги посветлела. Из-за рваной тучи луна выглянула в прореху. Между колотых льдин засверкала светлая водяная тропинка — волжанкина новинка. Хоть и с великим трудом, но все-таки выбились гребцы на светлую полоску. Оглянулись, а на том берегу кромешная тьма. В одно место уставилась луна, только туда, где лодке проплыть.
Выскочили на берег товарищи. Под куст отволокли лодку. Алеша проводил Кузьму к знакомым, что у Коновалова ткали.
Пока Алеша провожал друга, Вахромей с печки давно спрыгнул, как встрепанный, и про гнилое дупло забыл. На лодке дыра сама зашпаклевалась.
Пристав Еремеев прибежал с нарядом, не мало насулил: за оба конца десять рублев, а коли пофартит в погоне, так пообещал схлопотать Вахромею бумагу на беспошлинный перевоз.
На посульный-то кусок широко разинул Вахромей рот. Встрепенулся.
— Ваша милость, я хоть в землю гляжу, но и на земле вижу, что за народ шатается по берегу. Не поскупитесь еще на пятерочку, так обязательно догоним их. Знаю, что за забота гонит вас на тот берег. Алеха, наверно, только-только от мыска отчалил. Я покороче знаю путь, сгадаю им наперерез у того берега. Только, в случае, вы на меня покрикивайте. Это нужно, сами понимаете. Пусть мужики думают, что вы меня силком погнали.
В Еремееве весу, как в хорошем рождественском борове, под ним половицы выгибаются.
Плюхнулся пристав в смоленую лодку. Вахромейка на весла налег. Сначала от берега-то на светлую полоску потрафили, ходко пошли. Неравно и перехватят Кузьму-то. Да светлая полоска оказалась ненадежна. Блеснула и погасла. На самом-то стрежне и начало кружить: ни туда, ни сюда. Плутали, плутали они впотьмах среди льдин. Совсем закружились. Держат путь вперед, а их, как на грех, отжимает назад к берегу. Пригнало чуть не к мыску, откуда отплыли.
Еремеев вспомнил наказ перевозчика, давай на него покрикивать да со всего плеча шашкой-то в спину молотить. Мол, такой-сякой немазаный, чего ты плутаешь, завтра в стан сволоку, лодки лишу.
Вахромей теперь и сам не шибко рад, что связался с этим боровом перекормленным.
Вспомнил Вахромей про Волжанку-служанку, за добрых людей заступницу. Хмыкнул, припустил блудливую слезу: мол, казенного человека по важному делу везу. Выручай, Волжанка! Только выручи, не поскуплюсь, за твое здоровье свечу дорогую поставлю Николаю угоднику. Кинь с берега на воду светлую новину.
Бушует Волга. Ветер еще злей. Так и прыгают волны через борта. Обоим небо с овчинку показалось в тот час. Швыряет лодку, словно щепку с волны на волну, колотит о льдины.
Вдруг на том берегу в темноте слышно девица запела.
Да так она запела, что еще пуще Волга почернела. Завей, горе, веревочку, — льдина льдину ковырнула, на ребро повернула, вздыбила, обрушила целую гору на хваленую лодку-вездеходку.
Плавает в черной полынье лодка смоляная красным днищем кверху. Да сломанное весло качается на волне. Ни пристава, ни перевозчика.
Через всю Волгу с берега на берег перекинулась светлая новинка-дорожка, где одной лодке только впору проплыть.
Алеша — тем светлым рукавком, где потише-то, и гребет к своему берегу. Видит — лодка вверх дном. Смоленая. Днище красное, с двумя медными буквами: вахромеева лодка.
«Кого же это Вахромей перевозил? — думает Алеша. — Ведь теперь высоковским волгарям беда неминучая! Суд да дело. Человека утопил. Все село замарал. Никто теперь не поверит высоковским. Какие, мол, вы перевозчики?»
Алеша — скорее в село. Поскликал ближних. Так-то и так-то, мужики. Те и ахнули.
— Ах, он, тройная уха, что наделал! Век перевозили, чужой полы не обмочили, а он, на-ко, и сам и седока с собой захватил на тот свет. Чай, дубина, во хмелю был. Всех нас доли лишил, жадный чорт!
Дома Вахромея нет. Жене-то пока ничего не сказали. Багры, крючья побрали, смолья сухого да пакли с керосином. Лодок сорок засветили факелы у Зеленого мыска.
Баграми, крючьями шарят по дну. Волгари знают дно, как в своем корыте. Поддели багром сначала Вахромея, за ним тянут и борова — пристава.
Оказался на ту ночь в Высокове бывалый человек, ночлежник, вроде знахаря, и присоветовал мужикам:
— Если утопленного умело постегать, душа может на прежнее место встать.
Будто на одной реке сам он видел такое диво. Да не послушались его волгари, пошли по домам.
Всю славу волгарей высоковских замарал жадный Вахромейка! Как они выпутались из этой беды — в том мало веселого.
А Кузьму Кленова не раз и не два после той буйной весны перевозил Алеша Бережков через Волгу. Добрые люди знали, у кого Кузьма перевоз держит, да помалкивали.
Все за одного — один за всех
На наших фабриках, кто постарше, все про Арсения вспоминают 1. Хороший больно человек был. Многие его помнят. Немного пожил, а добрую память о себе навек оставил.
За правду первый шел. И другие, глядя на него, тоже головы поднимали — и стал у ткачей вожаком, как матка в пчелином улье.
Коли кто куваевских обидит, за куваевских гарелинские вступятся, гарелинских тронут, за них маракушинские встанут — один за одного. Хозяева глядят, не то дело пошло, другое время и народ другой. Не то, что встарь, — хлещи-свищи. Не тут-то было. Силы у ткачей вдвое прибыло, как стали стоять все за одного — один за всех. А головой всему делу был Арсений. Он у самого Ленина все науки прошел. Крепко Арсений любил рабочий народ. Наши его больно уважали. Ну и он сам тоже многому научился у наших стариков.
Где ткачи — там и Арсений, а где Арсений — там и радость. Умные речи, дельные разговоры про стачки, забастовки. А это хозяевам хуже «поднырка» на куске, и никакая полиция его не споймает. Так и жил. Ходил по земле, рабочие его каждый день видели, а шпики, сколько ни старались, на след напасть не могли. Выследят другой раз, ночью нападут на квартиру, где он заночует, а там его и след простыл. Хозяева его пуще огня боялись. Понимали — взбудоражит ткачей, подымет всех, не удержаться тогда хозяевам на своих стульях: отнимет фабрики, да и отдаст рабочим — тките, мол, ребята, на своих фабриках для себя. Живите счастливо!
Никаких денег хозяева не жалели, только бы отделаться от Арсения. Ан, сколько ни старались, — все даром. В том году, когда царь питерских расстрелял, наших тоже многих покалечили, а коих и совсем порешили — все по царевой указке.
В те поры от товарища Ленина Арсению письмо пришло. Товарищ Ленин совет давал Арсению — как быть дальше, что делать. И свой наказ Ленин ткачам велел сказать, чтобы духом не падали. Стал Арсений своих верных помощников по фабрикам рассылать, фабричных повещать: мол, в такой-то день, в такой-то час приходите за куваевский лес на потайную сходку, письмо дорогое читать. Как итти, условились, где собираться, кому на часах стоять, чтобы полиция не припожаловала, куда ее не просят.
У хозяев тоже на фабрике свои «уши» куплены были. На эту службу только дармоеды да пьяницы шли.
Прознали в управе — Арсений на сход народ скликает, заворошились, зашушукались, в затылках заскребли… Из губернии указ пришел — во что бы то ни стало схватить Арсения и в острог посадить.
Ну ищейки и начали шнырять, пошли разнюхивать: кто в нищего нарядился, кто ткачом заделался, чуйки понадевали, чапаны, картузы с каркасами, сапоги смазные, а кто в шляпе и при часах. Да во что ты ни нарядись, как хошь прикидывайсь, — в глаза глянешь, сразу видно, что за птица. У ткача глаз зоркий.