Жена отвернулась, глаза утирает. Мешок собран. Поднял Артемий Валюшку до потолка, поцеловал в шелковую чолочку.
— Ну, дочка, расти большая, мамку слушайся! Я скоро.
Шапку с гвоздя, мешок за плечи, на щеке слеза, смахнул ее за дверью варежкой, — на вокзал, там отряд ждет.
Валентинка четыре года отца со дня на день поджидала, в третий класс пошла, а белый клубок обратно не катится и отца не ведет за собой.
Вот раз морозным зимним вечером вбегает домой Валентинка с книжками. А на столе солдатская сумка, отец умывается за переборкой. Вот радость, наконец-то! Целовал ее отец и в глаза и в щеки, обнимал, на руках подымал, как она учится, спрашивал. Пока отец закуривал, Валентинка заглянула в солдатскую сумку. Не велики подарки от солдата, но дороже всех подарков… — увидела она в суме белый клубок-поводырь.
— Папаня, я его размотаю!
— Зачем?
— А ты забыл? А где письмо от той девочки? Ты ее нашел?
— Конечно. Не имел я права не найти ее. Если бы не нашел, то и сейчас бы искал.
Валя распустила клубок, только он теперь стал поменьше, а в клубке действительно замотана грамотка.
В тот вечер к старому серебряному фабричному мотку прибавилась еще одна золотая куфточка, принес ее на свою сторону из далекого солнечного края фабричный человек Артемий Агапов.
После чая отец отдыхал на диване, трубочкой дымил, а Валя сидела рядом и все слушала, куда ее отец ходил, кого выручил.
…Далеко отсюда, в широкой зеленой Ферганской долине, стоит город Ош. Пойдешь за белым клубком, хоть и не в день, не в два, но дойдешь. Тамошние старики сказывают, что это самый старый город на земле.
Неподалече от того старого Оша, у быстрого горного ручья стоит кишлак, поселенье такое. Маленькие домики, а крыши на тех домиках плоские, хоть шар гоняй по крыше. На улицах теснота. Дом к дому прицеплен, словно боятся домики отойти один от другого. Ну, так уж там повелось. Около маленького домика, а правду сказать — такой дом не краше шалаша, есть и маленький дворик.
Идешь по двору, как в саду. Со всех сторон обступили двор деревья. Да деревья-то какие славные! Жалко, нет у нас таких деревьев. Тутовые деревья. Еще шелковицами их зовут, одаривают они людей шелковыми рубашками. Конечно, и на тутовом дереве сама не вырастет шелковая рубашка, сама не упадет тебе в руки.
В дом войдешь, не возрадуешься. Темно и тесно в таком домике, так же как в старой лачуге ивановского ткача в дедовские времена: ни света, ни воздуха.
Катился, катился мой белый клубок, у забора под тутовым деревом остановился, дальше не хочет катиться. Наказывает мне: слышу — стан стучит, слышу — челнок гремит, где-то здесь добрая мастерица ткет, что она ни наткет, все у нее жадный хозяин себе берет. В горе она живет, нас давно поджидает.
Вот и гляжу я по сторонам: что здесь за народ, что за жизнь?
На горе, поодаль от маленьких жилищ, будто брезгует встать с ними в ряд, в большом саду раскинулся на полверсты двор киргизского кулака — байский двор. Стены дома белым-белы, цветами расписаны, не только в саду, но и на крыше тюльпаны да красный мак цветут. В этом доме и свету и воздуху много.
А против богатого дома, за ручьем, притулился к самой горе домишко бедняка киргиза Тиракула.
Жил он бедно. Жена его, труженица Сурахан, и он сам всю жизнь тем и занимались: выводили шелковичных червей, мотали шелк, продавали его баю.
Кривенькая дорожка до богатого дома не дождем была полита, а слезами бедняков.
Сколько червей-шелкопрядов за свою жизнь отогрела под пазухой теплом своего сердца старательная Сурахан — и не сосчитать! Рассыпать бы их всех по небу — неба бы нехватило.
Взрастила она червячков больше, чем звезд в ясную ночь. Сколько шелку она намотала, кажется, — всем бы людям на земле по шелковому платью досталось и самой бы осталось. Но у Сурахан и лоскуточка шелкового не было в деревянном сундучке. Ходила она не лучше нищей. Знать, не выпал на ее долю мешочек счастливый.
Однажды красным пояском опоясался месяц над кишлаком. Вышел старый седой бакши к белому камню над ручьем и сказал:
— Не зря так нарядился месяц. Встречает он или нового богатыря, или чудесную красавицу!
В эту ночь Сурахан родила дочку Гюльджан. Такой красавицы дотоле не видывала Ферганская долина.
Все соседи один за другим приходили в маленький домик к Тиракулу и Сурахан и поздравляли их с дочкой.
В счастливую ночь родилась Гюльджан, сам нарядный месяц выходил встречать ее.
— Вот тебе и помощница, Тиракул!
— Жаль такую красавицу томить за гренами.
— Вырастет Гюльджан, и лучший батыр придет к вам просить ее руки.
Так говорили соседи, клали роженице незатейливые подарки на постель и уходили к своим дворам — кормить листочками шелковицы червей. Надо торопиться: придет зима, и шелкопрядов не будет. На что же тогда купить хлеба? И без того весь кишлак в долгу у бая, манапа и бия. Больше итти за деньгами не к кому.
Сурахан говорит мужу:
— Теперь у нас родилась помощница, сходи к баю, попроси у него денег, купим свой мотальный станок, дома будем разматывать шелк. Мне надоело стоять над хозяйским запарным чаном. Ночи напролет будем работать, отработаем долг, но зато у нас будет свой мотальный станок.
Не советовал сосланный русский рабочий бедняку Тиракулу связываться с богатеями. Все равно обманут. Но Тиракул послушался жены.
Надел он свой пестрый халат, баранью шапку, пошел к баю в дом с расписанными узорчатыми стенами. У бая в гостях сидели бий и манап. Тиракул упал баю в ноги и не смел поднять головы.
— На что тебе понадобились деньги? — спросил бай.
— Нужны они мне по хозяйству. Мы всей семьей свой долг отработаем.
— Что же, денег я тебе дам. А вернешь ты мне столько и еще полстолько, да четверть столько. И жена твоя будет мотать шелк в моей мотальне столько лет, сколько я монет бросил. Вот свидетели, — указал он на гостей.
И швырнул Тиракулу под ноги горсть серебра. Собрал бедняк деньги с полу и все еще стоял на коленях перед баем, не смел поднять головы.
— Я слышал, что у тебя родилась дочь?
— Да, родилась.
— За это она в колыбели выведет мне столько мешочков червей, сколько грошей в этих деньгах, что я тебе дал. Вот свидетели, — опять указал бай на гостей.
Верная кабала Тиракулу, но и отказаться он не посмел. Не прогневать бы бая, тогда совсем сживет со свету, отнимет и жену и дочь и самого загонит в могилу. Поклонился Тиракул. Молча вышел за порог.
Бий сказал баю с насмешкой:
— Ты щедр, как индийский гость, и слеп, как сова на солнце. Тиракул храбр, как лев, хитер, как лиса; он тебя обманул.
Бай вскочил с ковра.
— Что ты сказал, бий?
— Да, да. Тиракул, я слышал от бакши, хочет покупать свой мотальный станок. И тогда Сурахан не придет к твоим запарочным чанам, а их дочь, красавица Гюльджан, будет выводить в колыбели шелковичных червей не для тебя.
Две бараньи головы не поместятся в одном котле, а два мотальных станка — в одном кишлаке. Бий все знает.
— Это правда, — проворчал манап, человечишка с жиденькой рыжей бородой.
Тогда сказал разгневанный бай:
— Ты, бий, жаден, как шакал, увертлив, как змея, учен, как китайский конфуцианец, в законах ты мог бы запутать самого Сулеймана. Верни мне деньги, что я дал Тиракулу, получишь из них третью долю.
Бий тоже встал с ковра и намотал на голову белую шелковую чалму, туже запахнул шелковый разноцветный халат.
— Скорее беркут упадет вместо лисы грудью на камень, чем бий ошибется в законах.
Кто не знал бия в кишлаке! Даже сам бай прямо сказал гостю об этом:
— Если бы ты положил собаку на золотое блюдо, она соскочила бы с него, едва увидев кусок мяса, как соскочил бий с моего ковра.
— Не успеет народиться новый месяц, как Тиракул переложит деньги из своей горсти в мой карман, — ответил бий. — Пойдем, манап, ты — старшина, ты мне нужен.
Бий, как коршун, завидел добычу и приготовился вцепиться в нее.
Бий и манап ушли.
Водка, сваренная на кумысе, придала им храбрости. Они вышли на тропинку, по которой Сурахан ходила за водой к чистому ручью.
— Где клевал ворон, там коршуну взять нечего, но ты, манап, получишь свою долю, — шепнул бий.
Сурахан вышла с кувшином за водой к ручью. Этого-то и ждали пьяные бий и манап. У Сурахан свешивался на лоб чачван, из-под него она ничего не видела. Да и знала, что этой тропинкой никогда мужчины не ходили, тем более — власти. Не пойдут же за водой бий или манап; для этого у них есть батраки.
Сурахан шла и думала: «Где же взять денег, чтобы купить маленькой Гюльджан платье?»
Рядом с ней вырос манап и закричал:
— Как ты смеешь переходить дорогу старейшему? Я — манап, а ты кто? Вот и свидетель есть.
Думает Сурахан: уж не померещилось ли, не послышалось ли? Откуда взяться на этой тропинке манапу? Она чуть приподняла чачван.
— Ах, так, ты еще глядишь на блюстителя власти, бесстыдная! Кто тебе дал право глядеть на меня?
Перепугалась Сурахан, а уж манап созывал свидетелей из соседних домишек.
В горьких слезах вернулась домой Сурахан. Рассказала о своем несчастье мужу. Призадумался смелый Тиракул. Бий да манап — хозяева, а Тиракул — раб.
— Теперь жди — потащат в суд.
— Кто же спасет нас от притеснителей? — спрашивал Тиракул вечером ссыльного русского рабочего.
Отвечал ему русский рабочий:
— Только сами себя мы можем спасти. Все будем свободны и счастливы, когда сбросим со своих плеч угнетателей.
Не прошло и недели, зовут Тиракула на суд к бию. За то, что перешла Сурахан дорогу манапу, решили взыскать с Тиракула ровно столько, сколько ему дал бай. — И тут же — давай деньги.
— Нет у меня денег, — отвечает Тиракул.
— Ты занимал у бая. Мы свидетели. Куда дел?