— Да что вы меня морочите! Нормы не знаете? Если плотный сорт такой-то номер, уж ты хоть на голове ходи, а все равно столько-то обрывов на метр и больше положенных метров не снимешь за смену. На таком сорте и станков не обслужишь больше двух или трех.
Обещает не на словах доказать — на деле: или, мол, пришла пора все мои таблички в печке сжечь, или пустая ваша речь. Но тут не речь, а само живое дело перед ним. Был крик в конторе, был шум в фабричном комитете, в комсомоле были горячие разговоры. Тут и Савельевна крепко взялась против Нифонта: мол, время на время не приходится, чай, не таблица раньше человека на свет приходит, человек таблицу писал, а теперь пришла пора, и табличка старая не нужна.
Таня собралась за шесть станков становиться. А тут — бац! — велит Нифонт Перфильич Тане собираться в другой корпус. Зачем-то понадобилось в этом корпусе передвигать станки. Приходится Тане прощаться со своей пятеркой: она уже на пятерке ткала. А к своим станкам она привыкла. Все в них слажено. Всегда они у нее в чистоте, обихожены.
Защемило, заболело сердце у Танюши. В том новом корпусе она никогда не работала. Новый-то станок, как человек незнакомый. К новому станку не сразу приноровишься, не сразу его душу поймешь. Вдруг да новые станки будут хуже своих? К своим станкам она бежала на смену, как к друзьям, с веселой душой. По шуму, по стуку сразу узнавала, где неполадочка. А на новом месте вдруг да не заладится? А там и пойдет! Горе да беда не ходит одна. Тогда хоть с ткацкой беги, всяк скажет: горячо взялась, да скоро остыла. Не из обиды ли подстроил все это Нифонт Перфильич?
Сколько тучек да кудрявых облачков проплыло в эту ночь над Волгой, сколько дум тревожных передумала Таня. Приходила она на совет к Савельевне. Другую ночь сидела она на берегу под обрывом.
Встала Таня в новом цехе за новые станки. Чуть не плакала, когда шла из цеха после смены. Станки-то новые, не налажены. На шести-то соткала не больше, чем на четырех. Да и сотканному не рада. То обрыв, то недосек, то подоплетина. Навстречу Нифонт Перфильич.
— Ну, что, правду я говорил? — и смеется.
Савельевна про то узнала, ой, горячо она принялась сучить Нифонта: мол, не до хахонек теперь, надо выручить девицу-то, поглядеть, может станки не налажены. Нифонт и слушать не хочет: дескать, никогда первая ласточка весны не делает, а одна ткачиха нормы не опрокинет.
Савельевна всех на ткацкой расканифолила, всех расшевелила, подняла на ноги. Пришли к станкам таниным, посмотрели, починили. На вторую смену дела не лучше у Тани. Опять пришли те же люди. Поправили. Стала Таня ткать: что чинили, что нет. На третью смену стоит она, пригорюнившись, свету белому не рада. Идет Нифонт Перфильич, улыбается. Положил он руку на ее плечо, увещевать стал:
— Ну, теперь видишь, милая, кто прав: ты или я? То-то и оно! Норма — она крепче норова. Ведь я уж знаю. Я-ведь все подсчитал. Ты знаешь, как однажды синица хвалилась, что она хочет море сжечь? Вот и ты так же.
Эту ночь и на минуту не сомкнула очей Таня. Сидела у окна открытого наедине со своей мечтой-думой.
Пришла утром, станки ее по три в ряд стоят. Но как, и сама не знает Таня, потеряла она свою новую дорожку. Нет ей удачи. Тут ведет Савельевна молодого умного помощника мастера из старого корпуса, расторопного Павлушу. Как доктор около хворого, ходил он около каждого станка. Пустила Таня станки, сразу стало полегче у нее на сердце. Голоса-то у станков уж совсем не те. Пошла работа в этот день на удачу.
Танины станки по три в ряд. А рядом еще два станка.
Выпросила Таня, чтобы отдали ей и эти станки. Обещала управиться. И не обманула. Лиха беда — начало. Уж многие на ткацкой перешли на новую дорожку, которую проложила впервые у своих станков Таня Клязьмина.
В свои силы Таня верила. Уж за двенадцать станков она встала. Нифонт Перфильич пророчит ей неудачу, пугает наукой. Прошло сколько-то времени, а уж Таня велит дать ей под руку шестнадцать станков. Дали. А станки опять не отрегулированы. Стало заедать, а уж Таня теперь сама многое понимает, видит, где разладка: мол, надо на ее станки поставить челночные коробки побольше. Поставили.
Первый раз в жизни сразилась Таня с Нифонтом. Показывала мастерам свой маршрут, как надо расставить станки, чтобы с любого места маршрута был виден каждый станок. Такая беспокойная ткачиха! Ну, переставили, теперь, мол, навсегда, а она говорит: а там видно будет! В технической школе любопытней ее никого не найдешь.
Выведала до тонкости все тайны станка. У нее теперь и манера своя, свое обхождение. Скажем: пустит она станки, вдруг остановился один, но уж Таня к нему не воротится, пока другие станки не обиходит, чтобы из-за одного станка другие не стояли зря.
Полетела слава о танином маршруте по всем фабрикам. Вскоре и в других городах узнали про Таню. Девушки все хотят угнаться за ней, а уж Таня теперь прикидывает: нельзя ли ее маршрут сделать еще получше, побольше станков обслужить. Куда Таня ни пойдет, везде ей почет и слава. Лучшие слова про нее, хорошие песни.
Нифонт Перфильич смотрит в свои таблицы, затылок трет ладонью, ничего не понимает:
— Что же это: выходит, я всю жизнь дальше своего носа не видел? Нет, я еще докажу.
И опять он за свои таблички старые.
…Был день большой народной радости. С разных концов государства спешили, ехали, в Москву сталевары, ткачи, горняки, плотники, все самые лучшие в советском государстве работники. Люди разных наречий, разных обычаев. И Таня Клязьмина, как почетный гость, была тоже звана сюда. Здесь людям было что сказать хорошего.
Одни говорят:
— Мы горный кряж с места сдвинули!
— А у нас во льдах пшеница созрела!
А третьи говорят:
— Где топь была, где вчера шумел непролазный лес, ныне трубы заводские поднялись чуть не до небес.
Слава тем, кто трудом своим вершит чудеса. Но во сто крат слава тому, кто верной ленинской дорогой ведет нас всех к небывалому счастью.
…Из-под высоких алых знамен вышел навстречу всем сам товарищ Сталин. Не бурные водопады хлынули с высоких гор, не стая лебедей всхлопнула крыльями, — вся земля услышала, как встречали люди рабочие его от всей чистой души. Он самый великий на земле, самый близкий всем труженикам. А мы — его верные друзья, в его великом деле надежные помощники. Всех он встречал, приветствовал.
Все близко с товарищем Сталиным садились, по обеим сторонам: сталевары, горняки, ткачи, плотники, каменщики.
За красным столом рядом с лучшими сынами советской земли сидела, как их равная сестра, Таня Клязьмина. Все слова она слушала с волнением. Просили Таню свое слово сказать с высокой трибуны. С этой трибуны сам товарищ Сталин выступал. Разве скажешь, как шла она к трибуне? Становилась на то место, где стоял товарищ Сталин. Как отец родной, согрел он ее своим взглядом.
Только высказать ли девушке всю гордость, радость за себя, за своих подруг, за всех людей?
— Скажу вам, дорогие товарищи, поведаю вам, что у вас, что у нас жизнь давно идет не по-старому, не по-прежнему, по-новому, по-хорошему, по-советскому. Спасибо вам, товарищи, что вы горы сдвинули, что во льдах пшеницу вырастили. А мы, ткачи, весь наш народ в нарядные ткани оденем, каких нет. Стары-то тропинки все исхожены, по ним ходить не велик труд, не велика и честь. Новы пути не изведаны, ходить по мим не легко.
В первый раз я сама новым маршрутом шла не без опаски. Да недаром шла — свое счастье нашла. За мной пошли тысячи. Не хаживать бы мне той почетной дорожкой, не знать бы и чести большой, если бы не солнышко над моей головой. Не у батюшки, не у матушки училась я пролагать новы пути. Указал мне их товарищ Сталин.
Поделилась Таня также и сомнениями своими:
— Одного в толк не возьму: всех я своей работой уверила, не могу уверить одного Нифонта Перфильевича, ворчит на меня, что перепутала я ему все старинные таблички. А табличкам-то его, может, сто лет в обед. А ведь жизнь-то не камень, на одном месте не лежит, а все вперед бежит.
За высоким столом слова ее приветствовали аплодисментами. Добрый голос из-за того высокого стола услышала Таня: что, мол, есть еще такие люди, про которых не зря говорят: пока гром не грянет — ленивый не перекрестится. «Нет, Таня, ты не спутала дела, а фонарь перед ним зажгла. Та табличка хороша, которая освещает путь нам в работе. А та, которая устарела и стала мешать, она не стоит ни гроша».
Словно ветер зашелестел в листве, прокатился смех по всем рядам.
Говорила Таня Клязьмина:
— А что теперь дороже всего на земле? Все капиталы ценим мы не по-старому. На прежнюю-то мерочку нас ныне не мерь. Где есть воля, там есть и путь. Вот что дорого нам!
…Счастливая эта минута навсегда в сердце у молодой ткачихи осталась. Торопилась она на фабрику, скорее подруг повидать, всю свою радость рассказать. А Нифонт Перфильич все над табличкой своей сидит. До того нагляделся, что вся цифирь перед ним запрыгала, заплясала, повела хоровод. И цифири в его табличке стало и тесно и скучно, рвется на простор.
Все на ткацкой ждут Таню. Глянул Нифонт Перфильич, а перед ним она сама!
Тут его таблички посыпались на пол. Нифонт Перфильич не стал их собирать, убежал в дальнюю комнату.
Не через день, не через два, но как ни дулся, а сам пришел к Тане Нифонт Перфильич и с благодарностью говорит:
— Не Магомет к горе, так гора к Магомету… Не зря это сказано, искру туши до пожара. Но этот пожар не потушить, и сгорит сам, кто его тушить вздумает. Я понимаю все. Потому его не потушить: загорелся он не от свечи, а от народного сердца. Был у меня, Таня, на сердце ледок, но растаял. Быть по-твоему, давай писать таблицу заново.
С радостью Таня отозвалась, но и погордилась, что ее золотая крупица труда всей советской стране пригодилась.
Кузьмич-печеклад
Солнце новой жизни нашу землю озарило — душу человека светлой мечтой метило. Плохая-то привычка человеку не на роду писана. Черные пятна — людям на душу бесправье клало да подъяремщина.