Как сейчас помню. Накануне Здвиженья[193] было. Баба кричит мне в дудку:
– Будет тебе, Василий. Праздник, поди-ко, завтра. Прибраться надо. Пойдем домой поскорее.
Песок у меня вовсе крепкий, чисто камень. Намахался я и думаю: «Верно, хватит…» Размахнулся для последнего разу покрепче, а кайло-то у меня и задержалось, – как под камень попало. Вышатывать стал – не выходит. Рванул во всю силу на себя, мне в праву ногу и стукнуло, да так, что хоть криком кричи. Как отошла маленько боль, я и полюбопытствовал – что за камень такой? Взял в руку. Мать ты моя! Золото. Как вот витушка праздничная, только против хлебной много тяжелее. Сверху вроде завитками вышло, а исподка гладкая, только чутешные опупышки на ней, как рукой оглажены. Сколь его тут?
Про ногу сразу забыл. Кричу: «Подымай, Маринша!» Она, не того слова, вымахнула, а я вовсе как дурак стал. Смеюсь это да давай-ка ее обнимать – это жену-то.
Она спрашивает:
– Что ты, Алексеич?
Я тогда и показал:
– Гляди!
– Ну, что? Вижу – камень какой-то…
– Держи!
Она думала – небольшой камешок, не сторожится, а как подал, так у ней рука вниз и поехала. Побелела тут моя Маринушка и, даром что кругом лес, шепотом спросила:
– Неуж золото?
– Оно, – говорю.
Смывку песку делать не стали. Домой скорее.
И вот диво, – бежим, всю дорогу оглядываемся, будто мы что украли. Прибежали домой. Запрятал я витушечку, наказываю Марине:
– Гляди, не сболтни кому!
Она обратно меня уговаривает:
– В кабак не зайди ненароком, пока золото не сдал. В контору такую штуку нести и думать нечего. Еще отберут! А уж место захватят – про то и говорить не осталось.
Вечерком и пошел я к своему-то купцу. Будто мяска для праздника купить. Улучил минутку, говорю – дело есть.
– Обожди, – говорит, – маленько. Скоро амбар прикрою.
Вот ладно. Отошел покупатель, запер купец двери и говорит:
– Ну, давай.
Это и раньше бывало, – в амбаре-то сдавать. У него, вишь, весов-то настоящих не было, а кислоту да царску водку на полке открыто держал, будто для торговли. Просто тогда с этим было, кому доходя продавали. Я и говорю:
– Запри-ко ты и в ограду двери.
– Зря, отвечает, беспокоишься. Из своих никто не зайдет, – не велено, а чужих не пустят.
А я свое:
– Запри все ж таки.
Он тогда и забеспокоился:
– Уж не узнал ли кто, зачем ты ко мне ходишь? Может, сказал кому?
– Про это, – говорю, – не думай. Никому и в мысли не падет, зачем к тебе хожу. Только много у меня.
– Это, – отвечает, – не беда, что много. Лишь бы не мало. Сколь хочешь приму. – Двери, однако, запер в ограду-то. – Ну, – говорит, – кажи!
Взял я тут для случаю топор с мясной колодки, подал ему свою витушку в тряпице:
– Ну-ка, прикинь сперва это.
Он – купец: по руке-то сразу почуял, – тяжело. Спрашивает:
– Что это у тебя?
– Прикинь, – говорю.
Бросил он на ходовые весы. Вывешал, как следует, говорит:
– Восемнадцать с малым походом.
– Вот и бери.
– Что брать-то? Где оно у тебя?
– А в тряпице-то…
– Восемнадцать фунтов?
– Сам вешал. Коли силы нехватит, в контору снесу.
Это про контору-то я так, для хитрости, помянул. С чего бы я туда потащил? Развернул мой купец тряпицу, давай витушку кислотой да царской водкой пробовать. Ну, золото и золото. Тут, – гляжу, – в пот купца бросило. Так с носу и закапало, а молчит, только на меня уставился. Потом и говорит:
– Поди, сверху только золото-то?
Вишь, какое понятие у него! В самородке, думал, середка чугунная. Ну, не дурак ли? Я ему растолковываю, что вот опупышки-то и есть самородная печать, а он, видать, не верит. Отговорку нашел:
– Эко-то место мне не откупить. Денег не хватит. Разрубить придется. Не в контору же тебе сдавать.
Уговаривает, значит, меня. Я и сам вижу – без этого не обойдется, а жалко рубить-то. Ну, все ж таки взял витушку да тут же на мясной колодке и обрубил крайчики. Купец опять давай пробовать. Тут уж, видно, настояще уверился, побежал в дом за деньгами. Прибежал со шкатулкой, а самого так и трясет. Боится, видно, и жадность одолела. Тоже ему кусок. Не знаю, почем они сдавали, а мне этот купец на рубль дороже против конторского платил.
Вывешал купец на ходовых весах середину особо, крайчики особо. Выгреб из шкатулки, из-за пазухи выворотил пачки бумажек покрупнее. Ну, выручку в это же место… На крайчики денег довольно, а ему серединку купить охота. Она потяжелее вышла.
– Поверь, – говорит, – в долг. Через день, много через два, отдам.
Ну, объясняю, конечно, что в таких делах долгов не бывает. Тогда он и говорит:
– Пойдем ко мне, посиди маленько. В кабак за выручкой сбегаю, – и подвигает ко мне деньги-то. Сосчитал я. Вижу, – ладно будто, пустяка не хватает. Подождать можно. Как у купца видел, тоже крупные-то деньги за пазуху забил, а помельче в карман, крайчики в сапог спрятал. Пошли мы с купцом в дом, а там, – гляжу, – угощенье выставлено. Хозяйка, таку беду, суетится, хлопочет.
Убежал купец в кабак, а она ко мне и подъезжает:
– Выкушай, гостенек! Не почванься на моей хлеб-соли. Не изготовилась, как следует. Не ждала гостя.
А чего не изготовилась – полон стол наставлено. Ну, я креплюсь, конечно, – не пью вина. Так ей и сказал:
– При деньгах. Нельзя мне.
Она это вьется всяко да наговаривает:
– Красненького хоть, нето, выпей, – и подает мне в руку стаканчик. Так небольшой стаканчик, с половину чайного. – Я, – говорит, – и сама этого-то выпью, – и наливает себе такой же стаканчик.
«Что, – думаю, – мне с одного сделается? Неуж перед женщиной неустойку покажу?» Взял да и хлебнул.
Ох, и вино! Такого отродясь пить не доводилось. Крепкое будто да густое, а дух от него: век бы нюхал. Потом я узнал – ром называется. Шибко мне потянулось, а бабенка эта – купчиха-то – уж успела, другой стаканчик налила. Я и другой хватил, а дальше, известно, – полетели мелки пташечки…
Все ж таки я тогда убрался от купца. Деньги и крайчики в целости донес домой. Вместо додачи, за которой купец в кабак бегал, мешок гостинцев приволок. Еды там всякой, жене шаль, конечно, и протча тако. И тут же, слышь-ко, ромку этого бутылок пять либо шесть. Купчиха-то, вишь, удобрилась, говорит мужу:
– Поглянулось человеку – что нам жалеть? Отдай ему, Платоша, все. Из города потом привезешь.
Купец рад стараться:
– Да я… ему-то?.. Неуж пожалею… Пущай на здоровье выкушает стаканчик и супружницу свою попотчует. Не пивала, поди, она такого вина? Попотчуй ее, не забудь! Я тебе еще привезу. Так привезу… не за деньги!.. Для хорошего человека мне не жалко… Попотчуй жену-то, не скупись.
Пришел я домой, показал Марине кучу денег, захоронил крайчики и давай жену потчевать. Она сперва отнекивалась – крепко будто, потом похваливать стала – какой дух баской![194]
Пьяные-то мы зашумели, конечно. Песни запели, пляска на нас нашла. Знакомцы разные понабились. Видят – фартнуло, поздравлять стали:
– Со счастливой находочкой.
Ну, прилили, приели, что дома было, в кабак пошли. А купец этот тестя в амбар – сам за стойку и всяко мне сноровляет. Приятелей у меня тут объявилось – ни пройти, ни проехать. И покатилось колеско по гладенькой дорожке. Бабенки появились, прилипать ко мне стали. Маринушке моей это обидно, конечно… Она тогда на ромок налегать стала. Купец и ей угождает и так, слышь-ко, втравил, что и от простого не стала отворачиваться. На две-то руки у нас и пошла работа, а купец, знай, обсчитывает да обсчитывает.
Проспимся когда, себя потешим:
– Крайчики у нас остались.
Только и крайчики, даром что с рванинкой были, тоже, как по маслу, в купецкий карман ушли. Чисто мы отработались.
Это бы ничего, да то худо – захворала моя Маринушка. От жизни-то этой худой. Помаялась маленько, да и умерла. Схоронил ее, потужил, погоревал – и на прииск. Куда больше-то?
На том месте, где мы нашли эту перепеченную витушку, Максимко Зюзев со всей родней. Место-то, вишь, на него было писано. Он и припал тут. Не стал, видно, за оленем своим бегать. Раздобрел – фу-ты, ну-ты! Шапка с бантом, сапоги с рантом! В Косом Броду сыновьям дома поставил. По воротам бляшки набил. Знай наших! Однем словом, разбогател.
Поглядел я, поглядел, да и пошел на Бесштанку. Там у меня тоже было примечено. Охочих со мной стараться – хоть колом отбивайся. Думают – не попаду ли опять на витушку, а то и на целый калач.
Только, видно, не испекли больше про меня. Так, золотишко нахаживал… Себе и людям хватало… А чтоб такую же дурь выколупнуть – этого больше не случалось.
Может, оно и лучше. Хоть свой век доживу да с горки на людей погляжу, а то где бы дотянуть! Наш старательский фарт ведь что? Сперва человек с перепою опухнет, а там, глядишь, и ноги протянет.
Так-то… Думали мы с женой – счастье нашли, а оно в беду ей перекинулось. Подвели люди. Ну, и меня поучили. Хорошо поучили. Знаю теперь, куда наше счастье уходит…
Вон те дома да каменные лавки Барышевские на нашей с Маринушкой доле и поставлены. Вовремя мне тогда Барышиха стаканчик поддодонила[195]. Сумела, змея. Этим стаканчиком посейчас меня люди дразнят. А мне что? Дурость, конечно, а все ж таки пропил – не украл.
И свое – не чужое.
Вот бы их – купцов-то – спросили, как они меня пьяного обворовывали, как жену покойницу к могиле толкали. А ведь спросят по времени. Еще как спросят-то! Тогда, поди, и наша с Мариной витушечка в счет пойдет. Ну, что? Не шибко, гляжу, вам смешно? Веселее бы сказал, да мало такого видал.