Но доктор произнес:
— Необходимо! Прогулки, подвижные игры и позитивные эмоции. А если боли будут слишком сильные…
«Они будут, — подумал Андрей. — Клац-клац-клац».
— …Дайте ему обезболивающее. И помните: через боли роста проходит каждый второй ребенок.
У поликлиники порхали бабочки-капустницы. Развалились в кустах коты. На пандусе сидел Толя Хитров. Сковыривал ранку с колена и пробовал на зуб засохшую кровь. Корка была невкусной: он морщился.
— Здравствуйте, тетя Рая.
— Здравствуй, Толя.
— Ну, я пойду? — попросился Андрей.
— Хорошо. Но далеко не заходите.
Мама пошла на работу, а друзья стукнулись костяшками кулаков. Андрей вообразил себя мафиози, вышедшим из тюрьмы.
— Ну чего, окочуришься?
— Хрен тебе.
— Я бы на поминках пирожки лопал.
— С горохом.
— Фу.
Они, не сговариваясь, двинулись вдоль кладбищенской ограды. Буйная зелень тыкалась изнутри в железные прутья. Ворковали голуби на ветвях. Хитров передал товарищу ламинированный кругляш. На нем была отпечатана фотография: девушка в белом бикини.
— Классная, — сказал Андрей и лизнул фишку. Влага, соприкоснувшись с картоном, растворила купальник. Проявились шоколадного цвета соски красотки. Он полюбовался ими и обтер фишку о предплечье. Бикини вернулось на свое место.
— Дарю, — сказал Хитров.
Андрей положил кругляш в карман, отметив про себя, что надо перепрятать его дома от мамы. На дно коробки с фишками Mortal Combat. Он уже знал, что, если долго трогать писюн, становится приятно. И обдумывал, не связаны ли эти игры, эта, по выражению Хитрова, «дрессировка кобры», с болью в ногах. Но пришел к выводу: не связаны.
— Меня бесит мой скелет, — поведал он. — Конченый скелет, на хрена он нужен!
— А меня бесит, что надо постоянно глотать слюну, — сказал Хитров. — Изо дня в день, каждую минуту. Сглатываешь и сглатываешь. Литры слюны.
— Ага, — сказал Ермаков, — бесит.
Он сорвал травинку и пожевал сочный стебелек.
— Как считаешь, есть между поликлиникой и кладбищем туннель?
— Наверное, есть. Прямо под моргом.
— Нет у нас морга. Когда папа погиб, его везли в соседний город.
— Вот умрешь и проверишь.
— Я тебя на сто лет переживу.
Краем глаза Андрей заметил человека, идущего параллельно с ними по кладбищу. Под ложечкой засосало. Это был Вова Солидол, восемнадцатилетний бездельник, которого выперли из ПТУ. Первый исключенный студент за всю историю училища.
Андрей сместился к другому краю тропинки и ненавязчиво подтолкнул приятеля.
— Погнали на карьер, искупнемся.
— Погнали!
Свист хлестнул по спинам плетью.
«Не оборачивайся», — приказал себе Андрей.
— Эй, щеглы!
Мальчики замедлили шаг. Подмывало кинуться наутек, но в крошечном Варшавцево некуда было убегать. Не сегодня-завтра все равно найдут.
— Чего? — спросил Андрей, озираясь.
У Солидола были острые хищные черты лица, облупившийся нос и выбритый череп.
— Я че, тебе орать буду? — сказал он. — Сюда приди, и объясню.
Настроение улетучилось. Облака затянули солнце, тень легла на тропинку. Основание шеи покалывали ледяные иголочки, и ненавистные ноги дрожали.
Мальчики переглянулись.
«Встряли», — подумал Андрей.
«Придется идти», — подумал Хитров.
«Придется».
Солидол прервал их телепатический диалог:
— Еще минута, и я сам к вам перелезу.
Угроза подействовала. Они неохотно поплелись по лужку, протиснулись между прутьями. Солидол молча уходил в глубь кладбища, и они последовали за ним, обмениваясь многозначительными взорами. Бабочки бесцеремонно садились на кресты и кенотафы, мертвые взирали с овальных фотографий. Где-то здесь был похоронен отец Андрея. Пыльная аллея петляла между секторами. Прочь от прохожих и поликлиники.
Не к месту вспомнился слоган на видеокассете с офигенским фильмом «Чужой»: «В космосе никто не услышит твоих криков».
— Дзыряйте, кого я вам нашел, — сказал Солидол.
Он обращался к двоим парням, оседлавшим скамейку возле синего надгробия.
Андрей узнал их. Жилистого брюнета звали Женис Умбетов. Это его строгая мама работала в школьной библиотеке и сочиняла рифмованные правила для юных читателей. «Книгу не марай, не мни, книгу вовремя верни». В прошлом году она посоветовала Андрею прочитать Бориса Заходера, и мальчика привели в восторг и стихи, и иллюстрации. Сын чинной и педантичной библиотекарши вырос замкнутым неразговорчивым парнем. Может быть, мама вовремя не дала ему «Волчка» и «Мохнатую азбуку»?
Вторым был лопоухий толстяк с рыжими усиками над губой. Журавель, тоже Вова. Оба учились в девятом классе.
— Привет, — пробормотал Андрей, чувствуя, как негативно сказываются на функционировании его гипофиза мрачные и придирчивые взгляды старшаков.
Особенно тревожил Женис, обмотавший шею грязной траурной лентой. Серебряные буквы на ленте гласили: «От скорбящих сестер». Женис харкнул и метнул перочинный ножик: лезвие воткнулось в могильную насыпь. Бесцеремонно по отношению к покоящейся в земле старушке.
— Гладиаторы, — сказал Журавель.
— Мы спешим вообще-то, — произнес Андрей, и фраза ужасно развеселила троицу.
— Мы списим восе-та, — перекривлял Солидол. — Ты не голубой случайно? Сосешь у телочки своей, а?
Андрей промолчал.
— А ты че пялишься, баран? — полюбопытствовал Солидол. И резко гавкнул, отчего Хитров едва не завалился на холмик.
— Короче, — остановил Солидол хохот Журавля. — Поясняю на пальцах. Ты, длинный, теперь гладиатор. Будешь с ним драться, — он кивнул на Журавля.
Толстяк ухмыльнулся.
Андрей проклял свои ноги, притащившие его этим утром в поликлинику. Разговоры о морге и поминках не привели ни к чему хорошему. Накаркал Хитров. Исчезла нужда глотать слюну. Язык и десны казались кусками наждачной бумаги.
— Драться? — переспросил Андрей.
— «Рэмбо» видел? Так вот, до первой крови. Увижу кровь, отпущу. Побежите сосать друг другу. В позе шестьдесят девять, или как там у вас, у петушни.
— Да он же его больше в три раза, — воскликнул Хитров. — Это нечестно!
— Слыхал, Журавель, тебя жиртрестом назвали.
— За хахаля своего мазу потянул, — хмыкнул Журавель.
— Тебя мы бить не будем, — утешил Солидол Хитрова, — мы девочек не бьем. Но ты права, — добавил он задумчиво, — нечестно. Женис!
— Я!
— Женис, не зассышь жиртреста подменить?
Умбетов притворно затрясся. Концы траурной ленты танцевали на его поджаром животе. Футболку Умбетов снял.
Солидол пихнул одеревеневшего от ужаса Андрея к могиле.
«Боже, помоги мне!» — взмолился мальчик.
— Нет, — сказал Солидол, осененный идеей, — и с Женисом нечестно, он же спортсмен. Эй, телочка!
Побледневший Хитров уставился в землю. Ходили ходуном желваки.
— Ты, телочка, больше не телочка. Ты гладиатор номер два. История такая: твой хахаль дал пососать хер приезжему пидору, и ты приревновал. Деретесь до первой крови. На-а-а ринг!
Андрей не понял, как очутился лицом к лицу с другом.
— На кого ставишь? — донесся издалека голос Солидола.
— На длинного, — ответил Журавель, — щас он второго быро уделает.
— Я не буду! — замотал головой Андрей.
— А не будешь, мы вас обоих втроем отмудохаем. И одной каплей не обойдется, врубился?
Андрей поймал взгляд товарища.
«Нет, нет, нет», — беззвучно шептал Хитров.
Андрей сжал кулаки. Зачем-то стиснул их, словно правда собирался бить лучшего друга.
— Нет, — проговорил Хитров.
— О, а че тут у вас происходит?
Все повернулись одновременно. Андрей вспомнил иллюстрацию из бабушкиной Библии: Иисус, спускающийся по лестнице с облаков.
— Междусобойчик, — сказал Солидол.
Брат Ники Ковач оперся о надгробие. Синие глаза пристально изучали парней.
— Смахивает на драку. Вы че не поделили, пацаны?
Вопрос адресовался Андрею, и мальчик ответил, с усилием ворочая языком:
— Они нас драться заставляют.
— Ага, — сказал Саша Ковач. — И как? Кто первый упадет?
— До первой крови, — сказал Солидол. — Я им предлагал с Журавлем драться.
Андрею показалось, что Солидол оправдывается. Вова стушевался, он смотрел на Ковача заискивающе, хотя Ковач был младше его на год.
— Ты кровь увидеть хочешь?
Солидол пожал плечами.
— А ты?
Журавель потупился. В две тысячи седьмом он будет воровать железо из вагона товарного поезда, и поезд отрежет ему ноги по пояс. Он перестанет пить, начнет посещать собрания свидетелей Иеговы (здешние иеговцы арендуют комнатку в здании швейной фабрики), встретит там женщину и там же детским шампанским отметит свадьбу. На сэкономленное пособие по инвалидности молодожены поедут в Сочи, и Журавель первый раз увидит море.
— И ты?
Женис Умбетов сплюнул на гравий. Через шесть лет сын библиотекарши зверски убьет гостиничную проститутку и будет осужден на полтора десятилетия в колонии. Его мать уволится из школы, не выдержав сплетен, но снова вернется к учебникам, когда поутихнет шумиха и коллеги забудут дефективного ученика.
Саша Ковач — ему осталось целых семь лет жизни — нагнулся и вытащил из насыпи нож. Повертел его, сдул пыль. Андрей наблюдал, открыв рот, как Ковач подносит лезвие к предплечью и полосует себя. Кожа разошлась под сталью. Обнажилось желтое сало. Точно маленький ротик открылся чуть ниже складки локтевого сгиба. Багряные струйки потекли по запястью, забарабанили по земле.
— Сойдет? — спросил Ковач.
— Да че ты, — кисло улыбнулся Солидол, — че ты, братан!
Он по-дружески пихнул Ковача, и тот, засмеявшись, пихнул его в ответ. Напряжение спало, защебетали птицы, и облака снова поползли над кладбищем.
— Перевязать надо, Сань. Ну, ты цирк в натуре устроил. — Солидол зыркнул на мальчиков. — А вы че до сих пор тут? Валите, ну!
Проходя мимо поликлиники и кладбищенских пихт, Андрей вспомнил все это, будто кино прокрутил в голове. Четко, слишком четко, вероятно, он дофантазировал отдельные детали. Заполнил лакуны несовершенной памяти. Хитров, Солидол, Саша Ковач, который уже тогда снабжал Варшавцево героином и порой отпускал наркотики в долг, и далекое-далекое, щелкающее болью роста лето.